Осколок

Григорий Дмитриевич почти беззвучно произнес:

– Мария…

Она его, конечно, не услышала. Всё внимание Марии было сосредоточено на парне в клетчатой рубахе. Тот как раз завершил свою пламенную речь сообщением о том, что данное колечко он выточил собственноручно, на станке, а в качестве исходного материала использовал стальное полотно первой лопаты, которой его избранница рыла канавы на Хамовнической набережной. Затем умелец протянул любимой лопатное колечко вместе с измятыми ландышами и нарочито небрежно, но при этом покрывшись красными пятнами, сказал:

– Так ты согласна создать новую ячейку общества?

Профессор, не намереваясь ждать больше ни секунды, набрал полную грудь воздуха и во весь голос, перекрывая гомон толпы и гул подземных поездов, крикнул:

– Мария!

Барышня вскинула коротко стриженную голову:

– Папа?!

Толпа ахнула и выплеснула Григория Дмитриевича в нишу, на сцену к удивленной парочке.

– Как… Как ты меня нашел? – с трудом проговорила Мария. Профессор с болью отметил, что из ее речи бесследно исчезли характерные французские интонации, которыми дочь обзавелась еще в детстве, переняв их от матери, выпускницы Московского Усачевско-Чернявского училища Лидии Константиновны Якубовской.

Григорий Дмитриевич, сам того не осознавая, горячо и быстро заговорил с дочерью по-французски, как у них всегда было принято в семье. Он рассказывал, как после побега Марии из дома они с матерью каждый день искали её, как дрожащими руками вскрывали редкие письма без обратного адреса, в которых дочь одной строчкой сообщала, что у нее всё в порядке, как он уволился с поста директора Автомобильно-дорожного института в Ленинграде, потому что поиски отнимали всё время, как едва не угодил в руки комиссаров НКПС из-за своей подозрительной отставки, ведь с таких должностей по своему желанию не уходят, и как объездил всю империю, то есть весь союз, под предлогом подготовки лекционного материала по дорожным покрытиям, а сам всё пытался напасть на след дочери…

Мария, нахмурившись, прервала его на полуслове:

– Говори по-русски, я советская комсомолка, а не танцовщица кабаре «Мулен Руж»!

Профессор Дубелир осекся, оглянулся на пассажиров, застывших с открытыми ртами, кашлянул и просто сказал:

– Милая, я без тебя отсюда не уйду. Мы с мамой очень ждём тебя дома. Прости за ту ссору. Ты уже всё доказала. Вернись домой, прошу тебя.

Мария отступила назад:

– У меня теперь совсем другая жизнь… Верно, Борис? – Она взяла под руку парня в клетчатой рубахе, который всё это время внимательно наблюдал за происходящим.

Тот деловито сказал: «На-ка, подержи пока цветочки c кольцом», – и протянул руку профессору:

– Шептунов.

– Весьма рад, много читал о вас в «Правде», – грустно отозвался Григорий Дмитриевич, пожимая широкую горячую ладонь, – Дубелир. Простите, что помешал в столь ответственный момент…

– Погодите-ка! – воскликнул парень. – Тот самый Дубелир? Который профессор? Так мы же в техникуме занимались по вашим учебникам! «Городские улицы и мостовые», «Городские электрические трамваи» – вы написали? А планировку Мурманска, Киева, Ревеля, план ГОЭЛРО – тоже вы? И про автогужевые дороги, и про автомобильные, и про военные, и про железные… Все ваши труды – всё читал, всё! И даже стихи про вас знаю: «Славь, о лира, Дубелира»… Вот так встреча! Разрешите выразить полное инженерное уважение!

Шептунов еще раз схватил руку профессора и с большим воодушевлением ее потряс.

– Неужто вы отец Машеньки? Она никогда не говорила про свою семью, я уж думал, белогвардейцы, изменники родины, мало ли… А оказывается – сам профессор Дубелир Григорий Дмитриевич! Что же у вас приключилось, раз Маша вас знать не желает?

Григорий Дмитриевич устало махнул рукой:

– Мы настаивали, чтобы Мария продолжила музыкальное образование в консерватории… Вы знали, что она великолепно играет на арфе?

Шептунов поднял брови:

– Вот так сюрприз!

– Да, а кому в семнадцать лет понравится, когда родители на чем-то настаивают… Слово за слово, поссорились…

Григорий Дмитриевич обнаружил, что обращаться к сочувствующему Шептунову ему гораздо легче, чем напрямую к непокорной дочери. Да и зеваки к этому моменту уже стали расходиться.

Профессор откашлялся и продолжил:

– В конце концов Мария заявила, что не хочет иметь ничего общего с заплесневелыми буржуа, что мы ничего не понимаем в современной жизни, что она желает быть строителем коммунизма, а не арфисткой.. Хлопнула дверью и ушла в темноту. Это было четыре года назад. Боже мой, господин Шептунов…

– Товарищ, – мягко поправил Борис.

– Простите, ради бога, переволновался… Боже мой, товарищ Шептунов, сколько раз мы с Лидией пожалели о своем упрямстве, мы бы всё отдали за то, чтобы Мария осталась с нами… А ведь у нас с дочерью гораздо больше общего, чем она думает!

– Уверен, что да, – Шептунов по-доброму подмигнул Марии. Девушка вытянулась, как струна, и гордо фыркнула в ответ.

– А знаете, как меня называли в ее возрасте? – Дубелир снял очки и принялся их протирать, погрузившись в ностальгию. – «Революционер». В девяносто восьмом году, на пятом курсе петербургского Института инженеров путей сообщения Императора Александра Первого, я защитил весьма оригинальный дипломный проект. «Строительство метрополитена в Москве»! Это было нечто невиданное, дерзкое… Эпиграфом к диплому взял четверостишие из «Онегина»: «Мосты чугунные чрез воды шагнут широкою дугой. Раздвинем горы, под водой пророем дерзостные своды»… Аудитория – переполнена. Помню, как мне стоя аплодировал мой старенький профессор, все твердил, что гордится мной, и что мой диплом открывает новую эпоху транспортной доступности имперской России… Премию мне вручили. И что вы думаете? Мои студенческие идеи подхватили взрослые, именитые инженеры – Балинский, Кнорре, Дмитриев, Шереметьев, Руин… Загорелись страшно! Жаль, не взяли меня в команду, из газет всё узнавал…

Григорий Дмитриевич бросил короткий взгляд на дочь и радостно отметил, что Мария слушает его с интересом, даже подалась вперед. Голос профессора окреп:

– В тринадцатом году мосгордума наконец решилась – утвердила проект Руина, начались переговоры с английскими финансистами… Но тут вмешалась война. Несчастливым стал четырнадцатый год для московского метро! А вот для меня – очень счастливым. Ведь в том году родилась наша Мария…

Шептунов поднял ладонь:

– Вот что, товарищ Дубелир. Вы очень здорово рассказываете, слушал бы вас и слушал. Вы где в Москве остановились?

– Да я, собственно, тут родился, – профессор пожал плечами. – У меня комнатка осталась в Харитоньевском переулке. А вообще живу на два города – то в Москве, то Петербурге, то есть Ленинграде…

– Давайте к нам в общежитие, – решил Шептунов. – Обсудим всё как следует, по-инженерному! Маша нам картошечки отварит, с килькой жареной, а, Машунь?

– Но… – запротестовала Мария.

– Неужто я не могу пригласить к себе приятеля? – спросил Борис, подмигивая профессору.

– Можешь, но…

– Так как насчет картошки?

– Ладно, сделаю, – буркнула Мария, не глядя на отца.

А потом разревелась, как маленькая.

Григорий Дмитриевич кинулся ее утешать, обнял наконец-то, сам едва не расплакался и тут ощутил, что дочь вкладывает ему в ладонь что-то гладкое.

– Это же твой талисман! – ахнул профессор, поднося к мокрым глазам осколок мрамора в форме лепестка розы.

– Пусть будет у вас с мамой, – Мария утёрла слёзы и впервые улыбнулась – открыто, беззаботно, совсем как раньше. – Ну что, мальчики, поедем в общежитие на метро?