Я ждал тебя…

У Антона был и небольшой повод для радости: теперь, с началом карантина, когда больные дети ели плохо, ему доставалось немного больше еды, и он уже не вставал из-за стола голодным. Наверное, именно это обстоятельство помогло Антону выздороветь после падения и травмы головы, – без хорошего питания ему пришлось бы совсем худо.

В прошлый раз Антон не отдал матери все деньги, оставил немного про запас. Он ждал, выполнит ли она свое обещание про колготы. Уже то и дело срывался мелкий снежок, а по утрам на пожухлой траве лежал иней. Низенькие кусточки, которые еще не до конца потеряли свою листву, стояли в снегу, похожие на вилки цветной капусты. Однажды эту капусту давали в детском доме на какой-то праздник, – так Антон ее даже есть не стал, такая она была необычная! Для него это было так же удивительно, как если бы нормальному человеку подали на тарелке китовое мясо или отбивные из страуса. Тогда, рассматривая кусочки цветной капусты и осторожно ковыряя их вилкой, Антон в очередной раз убедился, насколько узок и ограничен его мир по сравнению с миром нормальных людей.

Антон не без удовольствия думал о том, как тепло его маме будет в новых колготах. От этих мыслей он чувствовал такую щекочущую теплоту, разливающуюся по всему телу, как будто он сам замерзал где-нибудь, а его вдруг одели в теплое, обогрели и дали выпить горячего молока с медом. Ей-богу, Антон радовался за мать так, как будто кто-то позаботился о нем самом.

Каково же было его разочарование, когда в следующий раз он увидел мать без колгот, все в тех же калошах на босу ногу. Она приковыляла к забору и обхватила прутья руками, вероятно, чтобы не упасть. От выпитого ноги почти не держали ее. Старое ее пальто было не застегнуто на верхнюю пуговицу, и в кривом треугольнике воротника виднелась красная, покрытая испариной грудь. Антон не был уверен, что под этим пальто вообще есть что-то из одежды, – и это вызывало в нем негодование.

– Запахнитесь, – попросил он. Его мать сделала жест головой, как будто она спала, а голос Антона вывел ее из этого состояния. Она встряхнула своими сальными волосами, продрала глаза и уставилась на Антона, как будто видела его впервые.

– Зачем? – она еле ворочала языком. – Сынок, мне и так, знаешь, как тепло?! Знаешь, сколько водки я выпила? Воооооо, сколько! – женщина, обнимая воздух, попыталась показать, сколько она выпила, но поняла, что, отцепившись от забора, не устоит на ногах.

– Где колготы, о которых мы с вами договаривались? – спросил Антон, хотя уже понял, что все расспросы тщетны.

– Какие колготы? – ее лицо принимало какие-то гротескные выражения, как в театре. Всё на нем было преувеличено: и удивление, и лукавство, и раздражение. – Это… Я по делу пришла… Денежки-то уже кончились… Малых кормить нечем…

– Я не дам вам денег… – еле слышно проговорил Антон, глядя в землю.

– Что? Что ты там бормочешь? Денег мне не дашь? – с каждым вопросом ее тон возрастал и вскоре перешел в резкий, лающий крик. Она кричала так, как будто хотела привлечь внимание всех прохожих, чтобы все они услышали, – и люди действительно оборачивались на нее. Антон стоял, превратившись в статую. Куда подевались ее жеманность, ее приторно-сладкая улыбочка? – от них не осталось и следа. Из слащавой замарашки она вдруг превратилась в фурию, – но Антон знал, что такие внезапные перевоплощения свойственны алкоголикам, – в те минуты, когда что-то начинает идти против их воли. Она то кричала, то переходила на злой, вкрадчивый шепот, а он слушал; ее слова полосовали его сердце, словно острие ножа.

– А вот послушай, сынок, что я тебе скажу, – в слове «сынок» на этот раз слышалось одно только презрение. Язык у собеседницы Антона больше не заплетался; охваченная каким-то жаром, она выдавала фразы, достойные высокой драматургии. – Никакая я тебе не мать! Тоже мне, нашел себе мамашу! Обманула я тебя, понимаешь, одурачила! Не знаю я тебя, кто ты таков, да еще и такой, одноглазый! И нет у тебя никакого отца, и никаких братьев, и никакой сестрички, дуралей! Всё это я придумала, чтобы денежки из тебя тянуть! А ты и молодец стараться, – ты их зарабатывал, а я их тратила со своими собутыльничками! Уж повеселила я их рассказами о тебе! Денег он мне больше не даст! Смотри-ка, напугал! А мне больше и не надо! Ничего от тебя не надо! Как и ты сам мне больше не нужен! Иди ты ко всем чертям! – тут она разразилась потоком слов не литературного стиля. – А ты мне поверил, дурак! Обвела тебя вокруг пальца, как сосунка!

Она, казалось, полностью насладилась своей изобретательностью. Во всяком случае, поток ее слов, наконец, иссяк, а опьянение снова брало свое. Она как будто вспомнила о каком-то неотложном деле и заковыляла прочь, уже, наверное, забыв про Антона. Только изредка еще она посылала проклятия, но, кажется, не в адрес Антона, а всему миру, самим небесам, содрогаясь в своей бессильной и смешной злобе.

– Не поверил… – поставил Антон точку в их разговоре полушепотом. Глаза у него почему-то горели. Э, парень, не собираешься же ты плакать!? – сказал он сам себе и тоже пошел прочь. Желваки ходили взад-вперед под натянутой, полупрозрачной кожей. Здоровая кисть самопроизвольно сжалась в кулак с такой силой, что посинели костяшки на пальцах. Антон ни о чем не думал; он отрешился от всех чувств…

Глава 10

С того случая прошло уже пять лет, а Антон всё хранил его в своем сердце. Зачем? Ну а зачем, к примеру, мы храним старые, уже не нужные вещи, просроченные лекарства и рецепты, поломанные игрушки из детства? Не потому, что они могут пригодиться, и не потому, что мы в них еще нуждаемся, но просто выбросить их не поднимается рука, – мешает какая-то таинственная связь с ними и какая-то сакральная память.

Антон говорил себе, что страдать глупо, всё с самого начала было ясно, и если он во что-то и позволил себе поверить, – так это в иллюзию. Сердце его так и не открылось этой женщине, не распознало в ней мать, – а помогал он ей не потому, что дурак, а потому, что пожалел ее. Ну что она видела в этой жизни? Хоть однажды кто-нибудь из ее дружков позаботился о том, чтобы ее одеть, согреть, накормить?

Пять лет прошло, как с куста, но в жизни Антона мало что поменялось. Интересно, если бы он сейчас умер, – думал он однажды ночью, лежа в своей влажной постели, – как скоро бы его обнаружили? Кто пришел бы попрощаться с ним? Кто бы похоронил его? Ну, обнаружили бы, наверное, быстро, – потому что он непременно кому-нибудь да понадобился бы. Но его похороны были бы чистой необходимостью, тягостной, кстати, для администрации детского дома. Сами похороны были бы скромненькие, очень упрощенные, – но, по правде сказать, Антон и хотел бы, чтобы они такими были. Без лишних людей, без лишних церемоний, без лишней суеты. Ему, разве что, хотелось, чтобы в последний путь его проводил кто-нибудь действительно неравнодушный, родная душа.

Отношений с девушкой у Антона никогда не было. Не то, чтобы он боялся и сторонился представительниц противоположного пола, – так сложилось, что в тех условиях, в которых он жил, в тех сферах, в которых он обитал, девушки не водились. Антона окружали либо женщины много старше его, либо совсем маленькие девочки, – он не мог встретить себе подходящую пару. И потом, он никогда надолго не отлучался из детского дома, только всё по делу, да и вообще он был постоянно занят каким-нибудь очередным поручением, – и так было всегда, изо дня в день, без изменений, без появления в его жизни чего-то или кого-то нового. Может быть, именно поэтому Антон до сих пор не мог забыть того случая с алкоголичкой, – ведь тогда у него появился новый стимул жить. Тот случай, если угодно, разбавил его монотонную жизнь, привнеся в нее новый смысл.

Антон с детства не знал женской заботы и научился во всем полагаться на самого себя, обслуживать, стирать и штопать одежду. Ему казалось, что у него это выходит весьма неплохо, – но стороннему наблюдателю сразу становилось ясно, что нет во всём этом аккуратной, деликатной женской руки. Антон зачастую был неопрятен, – он просто не успевал выстирать свою одежду, а грязнилась она быстро. От тяжелого физического труда он потел, в подмышках появлялись темные разводы, которые, высыхая, превращались в трудно выводимые пятна. Таская мешки с крупами и мукой, Антон покрывался тонким слоем белой пудры. Когда он мел двор, он наметал себе полные ботинки уличной пыли… Порой Антону не хватало времени, а главное, – физических сил, чтобы привести себя в порядок, помыться как следует. Как правило, он всегда делал это наспех. Также наспех и неаккуратно он стриг ногти и бороду. «Подровнял!»» – досадливо говорил он, хотя к слову «ровно» результат имел весьма опосредованное отношение…

Пределом мечтаний Антона стал бы кто-то, кто согласился бы просто о нем заботится, не взирая на его отвратительное лицо. Антон всё прекрасно про себя знал и не питал иллюзий на свой счёт. Многие девушки в мечтах рисуют себя сердобольными барышнями, способными полюбить ущербного калеку, но эти мечты слишком уж идеализированы. Когда дело доходит до реальности, весь пыл куда-то улетучивается. Ведь перед ними предстает не просто ущербный калека, а сложный живой человек, не с одной только физической инвалидностью, но и с искалеченной душой.

И потом, это ведь не принц в нищенских одеждах: от него, бывает, плохо пахнет, у него куча испорченных зубов, – да еще и ни гроша за душой впридачу. Одним словом, девушки на такого, как Антон, не смотрели. Да и он, лишенный всяческого опыта общения с ними, понятия не имел, что это за существа, какой нужен к ним подход. Да и мог ли он, одноглазый, с корявой рукой, кому-то действительно понравиться?

Честно сказать, со временем Антон настолько сжился со своим одиночеством, что появление какой-то девушки в его жизни причинило бы ему, наверное, физические страдания. Так бывает: когда очень привыкаешь к чему-нибудь, даже плохому, лишение этого сродни тому, как если бы у тебя вырвали что-то с венами, с мясом.

С этими мыслями Антон шагнул из дождя в дверной проем общего входа. Он не любил им пользоваться, предпочитая запасные входы, тем более что у него были ключи от всех здешних дверей. Антону казалось, что это какая-то привилегия, которая на него не распространяется, – пользоваться парадным входом, – и что своим присутствием здесь он только вызывает всеобщее недовольство.

Антон быстро снял с себя мокрый плащ и стряхнул капли наружу; поспешил закрыть дверь, чтобы не выхолаживать помещение. Иначе директриса будет недовольна. Правила, которые она установила здесь, должны были выполняться неукоснительно, даже если порой они смахивали на режим в исправительной колонии. Ну а что поделаешь, – она ведь старается, чтобы всем было хорошо.

Опять дождь, нескончаемый дождь, – небо уже должно было выплакать себе все глаза! Антон продрог, он переобулся в сухую обувь и повел ноздрями. По длинным коридорам детского дома разносились запахи из столовой. Было только время завтрака, но Антон знал, что на кухне уже начали готовить обед, и повсюду разносился кисловатый запах щей и тушеной капусты. Капуста вообще была излюбленным блюдом в здешнем меню, – сколько Антон помнил себя, он помнил и этот запах. Не очень здорово было завтракать кашей и вдыхать этот невыветриваемый запах обеденной капусты, – но Антон ничего не мог с этим поделать: он приходил позже, когда уже большинство детей поело, чтобы избавить себя от их нападок.

Антон направился к раздаче, в окошке мелькали какие-то силуэты, но, когда он подошел, на месте никого не оказалось. Антон взял два последних куска хлеба; ему хотелось больше, но попросить еще он стеснялся. Ответ он знал наперед: уже все поели, а мы выдали всю норму. Антон чувствовал, что здесь царит какое-то смешливо-пренебрежительное отношение к нему, – и старался лишний раз не привлекать к себе внимания. Знал он и то, кто задавал тон в этом склочном обществе кухарок, и искренне не понимал, за что она его так не любит.

Ее звали Тамара, и отчего-то именно она сейчас появилась в окошке раздачи, состроив на лице выражение великого одолжения. Тяжело вздохнув, она налила ему компота, похоже, нарочно, расплескав его на стенки стакана. Когда Антон получил стакан в свои руки, он был неприятно липкий. Тем временем Тамара взяла большой черпак, наполнила его кашей и стала струечкой переливать ее в миску, предназначавшуюся для Антона. Она делала это методично медленно, как будто испытывая, изводя его этим. При этом женщина не сводила с Антона хитрых глаз, превратившихся в блестящие щелочки. Это были глаза какого-то хищного животного. Антон сглотнул, он мечтал поскорее убраться отсюда.

А она нарочно перестала лить кашу и игриво заглянула в черпак. Там оставалось чуть меньше половины. Антон знал это, – Тамара сама, будто невзначай, позволила ему заглянуть туда. А теперь она пребывала вся в раздумьях, вылить ли кашу до конца или придержать. Она забавлялась с ним, зная, как он голоден, играя на его человеческих потребностях. «Ну давай же, выливай!» – мысленно взмолился Антон. Но не тут-то было: Тамара уже отняла черпак и несла ему миску, в которой не было и порции. Масла в кашу она так и не положила…

Глава 11

Ну вот, старался не наживать себе врагов, а они нажились сами собой. И что он ей такого сделал? Вроде всегда был приветлив, всегда здоровался… Антон никогда никого не обсуждал за спиной, ни на кого не жаловался. Даже сейчас, глядя на свой скудный завтрак, Антон и мысли не допускал пойти накляузничать директрисе. А ведь всё-таки он работал за еду, работал честно, не филонил, не отлынивал, – и тут такое…

Антон заметил, что в последнее время блюда ему стали подавать особенные: то пересоленые, то с лихвой наперчённые, то вообще какие-то крохи, кинутые на тарелку. Первое время он думал, что это для всех так, – всё-таки кухарки здесь работали не ахти какие, не ресторанного пошиба. Но дети, как известно, есть испорченные блюда не стали бы, а они их ели как обычно, носы не воротили и истерик не устраивали. И тогда Антон понял, что кто-то на кухне объявил ему войну.

Он проверил свою догадку. Обычно он приходил позже всех, а однажды взял и пришел неожиданно пораньше, – и в тот день его накормили обычной едой, даже вкусной. Выходило, что кто-то портил именно те остатки, которые доставались ему.

Антон быстро вычислил, что это Тамара, да она и не таилась; единственно, причина такого отношения была Антону непонятна. Чего она добивалась?

Она была лет на десять старше Антона, из тех женщин, которым Бог от рождения многое дал, но которые сами себя обезобразили, разбазарили. Антону, с его наклонностью наблюдать за людьми и анализировать их, Тамара всегда казалась очень несчастным человеком. Про ее личную жизнь Антон ничего не знал, но от него не ускользало, как в свои тридцатом пять лет Тамара собирает вокруг себя толпу почитателей, которые волочатся за ней с ее великодушного одобрения. Странно было все это: они, казалось, были и не против друг друга. Антон смотрел на эту свору, охотившуюся за одной костью, с каким-то неприятным чувством на душе. Возможно, Тамара своим женским чутьем чувствовала его неодобрение, поэтому и решила мстить?

Бог наделил ее красотой, но Тамара не сумела ее сохранить; есть женщины, которые, кажется, делают всё, чтобы стать непривлекательными, хотя изо всех сил стараются на положительный результат. К своим тридцати пяти годам Тамара имела иссушенные кожу и волосы; она всегда очень ярко красила глаза, хотя ей это было ни к чему, – натуральная брюнетка татарских кровей, она вряд ли нуждалась в том, чтобы подчеркивать глубину своего взгляда. На губах – кричащая помада, которую она оставляла повсюду, к чему бы ни прикасались ртом: на окурках сигарет, на стенках стаканов и даже на собственных зубах. Тамара работала у них, в принципе, недолго, но за это время уже успела побывать и брюнеткой, и рыжей, и даже блондинкой. У нее был богатый, густой, толстый волос, который прокрашивался с трудом, – и теперь на ее голове «красовалась» копна какого-то грязно-желтого цвета, собранная наверх под заколку. Волосы некрасиво контрастировали с темным цветом ее густых бровей.

На работе она носила халат, но Антон знал, что одевается Тамара броско. У нее действительно было привлекательное тело, которое нравилось мужчинам. Невысокого роста, она была полновата ровно в тех пропорциях, которые притягивают представителей сильного пола, у нее была красивая грудь. Но Антона ее тело не волновало, оставляло равнодушным.

Почему Тамара избрала его предметом своих издевательств? Антон не мог припомнить, когда точно это началось, поэтому затруднялся, где искать корни такого отношения. Он никогда, – это Антон знал точно, – не позволял себе ни единого косого взгляда, никакого дурного слова в ее адрес, но она, точно сбесившись, начала совершенно жестоко третировать его. Причём тактика ее была весьма изощренной; Антон не знал, чего и откуда ему ожидать.

Когда утром Тамара приходила на работу, раньше других кухарок, она проходила мимо него и на его «Здравствуйте!» отвечала лишь гордым, презрительным взглядом. Антон, в этот ранний час подметавший дорожки, засыпанные наносами ночного ветра, останавливал свою метлу и склонял голову. Выходило совсем так, как будто бы он приветствовал королеву, но ей этого было, похоже, недостаточно.

Последний раз и совсем странно: Тамара сделала вид, что не замечает его, становилась, как вкопанная, ровно на том месте, где мел Антон, достала из сумочки телефон и начала кому-то звонить. Он ждал минуту-другую, – но для нее он словно не существовал. Пожав плечами, Антон перешел на другое место и начал мести с обратной стороны. Сразу после этого Тамара ушла.

Однако, на следующий день она сделала то же самое: встала посреди дороги и снова начала болтать по телефону с каким-то Аликом. Антон, как вчера, подождал минуту-другую, вдруг проснувшаяся в нем дерзость прыснула красным румянцем на щеки, он замахнулся метлой и поднял доброе облако пыли, которое обволокло Тамару так, что ее черные капроновые колготки мгновенно окрасились в серый цвет. Антон принялся мести еще усерднее.

– Ты что делаешь, урод? – закричала ему Тамара. – Не видишь, я тут стою?

Антон ничего ей не ответил, только задорно рассмеялся, во всю силу своей молодой груди, – не для того, чтобы ей насолить, а так, искренне, от чистого сердца. Тамара бессильно притопнула ногой, взмахнула руками, – Антон не на шутку разозлил ее. Но он ее почему-то не боялся, как не боятся шустрые воробьи воинственных, превосходящих их размерами голубей, – знают, хитрюги, что при случае им не составит труда улизнуть. Ему, конечно, упорхнуть отсюда было некуда, но он знал, что на всякую силу найдется управа, против которой эта сила бессильна, – смирение и простота сердца.

Тамара резкими шагами пошла прочь, но Антон чувствовал, что она этого так не оставит. Месть не заставила себя ждать. Вечером, когда Антон выносил за ограду, откуда их забирал мусоровоз, мешки с мусором, Тамара уже была там; вокруг нее, словно осы вокруг варенья, вилось несколько мужиков. Это была ее компания, где она была единственной представительницей прекрасного пола, а заодно и атаманшей. Мужики были плохо выбриты и одеты неопрятно, с претензией на блатоту.

Тамара что-то шепнула на ухо одному из них, – и охота за Антоном началась. Сначала мужик пристально, с наглецой, рассмотрел Антона с ног до головы, но медлить было нельзя, – Антон тащил уже последний мешок с мусором. Рядом, противно повизгивая, паслась свора геен, готовая по первому знаку наброситься на Антона.

Антону было страшно, действительно страшно, хоть он старался не подавать виду. Он чувствовал, как по его покрытой испариной спине потекли капельки пота; нужно было срочно придумать, как безболезненно выйти из сложившейся ситуации. В силу своих увечий Антон никогда не дрался, разве что иногда гонял залетную шпану, которая обзывала детдомовских сквозь забор. Но это были по большей части мальчишки, боявшиеся его внешнего вида, нежели его самого, а тут – целая стая диких мужиков. Антон не был уверен, что они полностью трезвы и ничем не накачены, – а в таком состоянии человек превращается в животное, он почти не чувствует боли, и одолеть его невозможно.

Антон очень хорошо знал, что такое боль от побоев, помнил об этом с детства… Его слабые места были на виду: если его начнут бить в поврежденный глаз или по больной руке, – Антон сдастся, не выдержит. Он сам, даже легонько, избегал прикасаться к своему глазу, боясь причинить себе боль. Место это было чувствительным психологически, хотя ткани давно омертвели. А в руке кости вообще были хрупки, как хрусталь.

Тем временем сзади к нему подошли, чья-то нога пнула мешок с мусором, который Антон только что опустил на землю, – и тот повалился на бок. Бежать было бессмысленно – догонят, и будет еще хуже, так как почуют его страх и поймут, что завладели ситуацией. А эту ситуацию нужно было не отдавать, держать, хоть зубами. Антон тяжело задышал, обреченно поискал глазами, потом резко обернулся и оказался лицом к лицу с главарем.

– Только сильно не бей его, Алик! – услышал Антон голос Тамары, которой по сути было наплевать, насколько крепко ее дружок отметелит Антона. Она просто хотела показать, кто здесь отдает приказания.

– Мне тут моя телочка напела, что ты кое-что неприятное ей сделал! – прошипел Алик. У него не хватало переднего зуба, и говорил он, шепелявя. Антон чуть не улыбнулся ему в лицо, – так иногда бывает, когда нервы натянуты до предела, человека вдруг странным образом отпускает, и он становится дерзким и хамоватым перед лицом самой страшной опасности. Антон хотел было сказать: «А пусть твоя телочка задом передо мною не крутит!» – но снова удержался, потому что тогда пострадала бы Тамара. Он пожалел ее.

– Ты что, оглох, одноглазый?! – воскликнул Алик и со всей силы толкнул Антона в грудь, так, что тому пришлось отступить на несколько шагов. У Антона резко перехватило дыхание, и он несколько раз напрасно попытался захватить ртом воздух, прежде чем дыхание восстановилось. Если бы его кормили лучше, он хотя бы смог достойно держаться на ногах перед своим противником…