Учительница русского

Глава 8

Технический секретарь немецкого консульства, Вильгельм-Генрих Кремер, закончил работу на сегодня, аккуратно убрал все папки в сейф, запер и педантично опечатал его, расписался в журнале. Потом вернулся на своё место, закурил сигарету, и осторожно держа её между двумя пальцами, чтобы не обжечься, потёр виски, в которых пока ещё глухо, но с каждой минутой все отчетливее пульсировала боль.

Работать становилось всё труднее, и прежде всего, в моральном плане, – а это было крайне важно для Кремера. И всё потому, что люди в последнее время пошли все какие-то мелкие, беспринципные и, – он не побоялся этого слова, – гнилые. Кремеру было с чем сравнивать, и он с удивлением вынужден был констатировать, что раньше люди действительно были какие-то другие. Он прошёл школу Вальтера Николаи, он воевал на полях Великой войны бок о бок с людьми, которые по своей доблести и благородству напоминали средневековых рыцарей, а потом десять лет служил под началом Георга Вильгельма Гросскопфа, которого в душе боготворил.

Год назад Гросскопф был вынужден покинуть свой пост, его перевели в консульство в Киеве. А вместо него поставили совершенно непонятного для Кремера, непрозрачного и бездеятельного Мейер-Гейденгагена, при котором всё в консульстве замерло и поддерживалась лишь видимость какой-то деятельности. У Кремера были небезосновательные подозрения, что всем негласно заправляет супруга Гейденгагена, та ещё националистка и к тому же поклонница Адольфа Гитлера, – что, честно говоря, было не очень желательно в складывающейся обстановке. Но разве мог он, Кремер, чего-то желать или не желать, – ему необходимо было лавировать и подстраиваться.

Гросскопф, безусловно, был честолюбив, но он служил (не работал, а именно служил) на благо Германии и своих соотечественников. Под его протекцией и с его помощью многие немцы, после войны оказавшиеся в Сибирском крае, смогли вернуться на родину. Большинству из них это, конечно, было не нужно, их и тут хорошо кормили, но Гросскопф постарался на славу.

Вообще, НЭП открыл золотую эпоху (к сожалению, достаточно короткую) для развития торгово-экономических связей между двумя странами и для консульства в частности. Консула в Новосибирске знали все, с ним здоровались на улицах, казалось, совершенно позабыв, что он – представитель той страны, с которой ещё недавно воевали. А какие консульством устраивались приёмы! Летом Кремер самолично снимал для сотрудников дачу на Ельцовке; поблизости подобную дачу занимало японское консульство. Все благоволило тому, чтобы наносить друг другу визиты, пить зелёный японский чай и вести приглушённые беседы под патефон.

Кремер погрузился в ностальгию по тем славным временам. Вспомнил, как однажды после стакана превосходного пенного пива, которое на днях прибыло в бочонке из самой Баварии, Гросскопф, который, надо отдать ему должное, никогда не пьянел, а, может, просто научился безукоризненно держать себя в руках, рассказывал Кремеру о своих успехах. Его ноздри при этом восторженно раздувались.

– Представьте себе, Вильгельм, что только за первую половину 1925 года стоимость вывезенного из Сибири в Германию масла увеличилась, по сравнению с 24 годом, с 3,1 миллионов немецких марок до 3,7 миллионов. Это ощутимая сумма и наша маленькая победа на двух фронтах, потому что, с одной стороны, мы обеспечиваем население нашей страны превосходными продуктами и сырьем, с другой стороны, многому обучаем русских. Кроме того, я лелею планы выхлопотать для наших инженеров возможность строительства в Новосибирске водопроводных коммуникаций.

– Это было бы большим заделом на будущее, Георг, ведь строительство водопровода потребует строительных материалов, насосных станций, а его эксплуатация в перспективе – снабжения запчастями. Немецкие фирмы смогли бы широко применить свои технологии, а Новосибирск бы только выиграл от возможности получать воду из-под крана. Браво-браво!

– Но самой своей значительной победой я считаю заключённые договоры с Бринером и Штольценбергом!

– Напомните?

– Бринер получил разрешение на эксплуатацию серебряных, свинцовых, медных и цинковых рудников в Тетюхе. Штольценберг отлично пользуется золотым рудником в Томской губернии.

– Я поражён вашей работоспособностью, господин Гросскопф, и как вы везде и во всем успеваете?

К сожалению, планам консула насчёт водопровода тогда не суждено было осуществиться. Сначала сослались на проблемы банковских переводов и конвертации, а потом как-то незаметно и быстренько привлекли к этому делу бригаду советских инженеров. О планах консула каким-то непонятным образом очень быстро становилось известно русским.

Конечно, в консульстве подозревали шпионаж, поэтому самые важные дела обсуждались либо на даче, либо в парках на лавочках, но и это, казалось, не дало нужного эффекта. Гросскопф присматривался к своим сотрудникам, он умел выбирать людей и делал всё, чтобы сохранить свои намерения в секрете.

Кремер невольно улыбнулся, вспоминая, как в 33 году они обнаружили, что к крыше посольства вдруг протянулся провод. Это было неожиданностью и повергло консула в праведный гнев. Провод убегал прямехонько на соседнюю Коммунистическую улицу и исчезал в пятиэтажном здании, занимаемом ОГПУ. Гросскопф незамедлительно написал властям с требованием убрать линию, а заодно и отремонтировать поврежденную крышу. За неприкосновенность вверенного ему консульства он готов был драться, как лев.

Остались ли теперь ещё такие руководители? Кремер признавал, что восхищается Гросскопфом, наблюдал за ним и старался у него учиться. Гросскопф блестяще выходил из многих скандальных и компрометирующих ситуаций, – возможно, именно потому, что, хотя его и считали шпионом, он как раз работал на чистую руку.

Его выдержка поражала. Она была не хладнокровием, а способностью трезво мыслить и действовать в критической ситуации, когда консул становился похожим на жужжащий мотор, в котором бурлило топливо. Он был бесстрашен – должно быть, именно это качество позволило ему продержаться на своём посту так долго. Он одинаково свободно общался и с сотрудниками Запсибкрайисполкома, и с ОГПУ, и с представителями МИДа, и с германским послом в Москве. Он соблюдал субординацию, был в высшей степени этичен, но при этом никогда не трусил и не зажимался в угол.

Спокойно встретил нападки Макса Гёльца, считая его недалёким человеком, проходимцем, дурачащим доверчивых рабочих байками о построении социализма в Германии и обирающим население якобы для этих нужд – победы мировой революции. Рабочие слушали сладкоголосого вруна, а потом клали свою монету в копилку, свято веря, что совершают важный вклад в борьбу германских ткачих с проклятым капитализмом. Схема, по которой действовал Гёльц, лично Гросскопфу была весьма понятна, но Гёльц находился под протекцией властей и был практически неприкасаем.

В ту пору между ними впервые случилась своеобразная дуэль, и они скрестили воображаемые клинки. Гёльц обожал рассказывать на митингах о бедственном положении немецких рабочих. «Мы боремся на советскую Германию!» – кричал он и поднимал в воздух, как было принято у бойцов «рот фронт», сжатый кулак.

Гросскопф написал в Запсибкрайисполком, указывал на фактические ошибки описания положения в Германии, попадавшие в газету «Советская Сибирь», протестовал по содержанию плаката, вывешенного на здании Городского торгового корпуса: «Долой кровавую диктатуру, да здравствует Советская Германия». Понятно, что и статья, и плакат были делом рук Гёльца.

Кажется, Гёльц чуял, что бывший соотечественник косо на него смотрит, и решил взять реванш, выбрав подлую стратегию, – в своих выступлениях нападать и открыто очернять личность консула. Он это и сделал, например, перед рабочими трикотажной фабрики «Автомат».

Закономерным результатом такой клеветы стали анонимные телефонные звонки с угрозами в адрес консула. После того, как звонящий удостоверялся, что говорит с Гросскопфом, он, не представившись, начинал поливать консула грязью, непристойно ругаться и угрожать тем, что того непременно должны убить или повестить…

Знал Кремер и то, как после прихода к власти Гитлера, Гёльц, поджав хвост, запрашивал в консульстве помощи и убежища…

Взгляд Кремера упал на настольные часы, вмонтированные в граненый кусок зелёного мрамора. После отъезда Марты все постепенно приходило в упадок, покрываясь слоем пыли. Кремер терпеть не мог грязь и неряшливость. «Когда же она уже появится, эта новая уборщица!?» – с досадой подумал он.

Глава 9

Узнав, что Варвару берут на службу в консульство, родители и Юра обрадовались. «То ничего, то все одновременно на голову посыпалось!» – всплеснула руками мама, не в силах сдержать улыбку. Она очень постарела в последнее время, милая мамочка, и не мудрено, потому что на такой работе, как у неё, женщины дряхлели очень быстро. От её скандинавской красоты не осталось и следа; светлая кожа рано теряет свою свежесть и молодость, увядая, как прекрасный цветок. Морщинки в уголках глаз после летнего солнца стали похожи на веер со светлыми и темными гранями, – это ужасно портило её некогда очаровательное лицо.

А вот Леся приняла новость о новой должности в консульстве достаточно сдержанно, даже холодно. Это было абсолютно на неё не похоже. Варвара почувствовала, что сестрица завидует, хотя всячески старается не подать виду. И завидовать, в сущности, оказалось нечему.

И Николай каким-то своим чутьем, обостренным на всякие опасности, тоже не разделял всеобщей радости. Варвара видела, что в последнее время мужа что-то гнетёт, но что-то большее, чем консульство и все эти внезапные изменения в их жизни. Пыталась расспросить, но Николай уверял, что всё в порядке. За ней никогда не водилось склонности не верить супругу, и Варвара немного успокоилась.

Положили, что нужно, пока есть неплохой доход, строить каменный дом. Каменное строительство вовсю набирало силу в Новосибирске, а деревянные домики ветшали. Любопытные и восторженные взоры горожан обратились на небывалую для той эпохи стройку – восьмиэтажный стоквартирный дом Андрея Крячкова. Он ещё не был достроен, но в народе его уже окрестили музеем. Внутренняя отделка, комнаты небывалого объёма, залитые солнцем, мусоропровод на кухне, винтовые лестницы с огромными пролётами, – дом строился для работников крайисполкома и должен был соответствовать запросам номенклатурной элиты. Варю этот дом интересовал постольку, поскольку его архитектор Крячков спроектировал любимую ею с детства Николаевскую часовню, которая теперь была разрушена до основания.

Крячкову удалось удержаться на плаву после революции, и не просто удержаться, но и продолжать творить. Стоящие у власти признавали его талант и, видимо, берегли его. Андрею Дмитриевичу поручали проекты многих зданий в Новосибирске, он был нарасхват. Однако, думала Варя, каково самому мэтру было примириться с тем, что некоторые его детища той, дореволюционной эпохи, уничтожались, сводились с лица земли или перестраивались, уродуясь и теряя свою первозданную гармонию! Варе Крячков всегда казался лошадью, которая пахала, закусив удила.

Варя, конечно, и мечтать не могла, чтобы хоть денёк пожить в доме-музее, но идея с каменным домом ей понравилась. Нужда назрела. Бабушкин дом не экспроприировали каким-то чудом, и когда, выждав необходимое время в Колывани, семья Вари вернулась в Новосибирск, дом снова распахнул двери перед своими хозяевами. Правда, пришлось ужаться, отдав вторую половину дома под подселение, – это казалось гарантией, что дом у них не заберут.

Варя к тому времени уже была замужем, Лесе шёл восьмой год. Дом принял большую семью радушно, словно теремок из сказки, и стал служить верой и правдой. Проходили года, а он, выстроенный на совесть, ни разу не потребовал серьезного ремонта, не просел, не накренился… Но в любом случае, назревала необходимость расширяться, и, воодушевленная желанием принести пользу своей семье, Варя с оптимизмом вышла на работу в консульстве в качестве горничной.

Должно быть, Ульрих Герхарт что-то не понял или не вник в суть дела, потому что обязанности, которые озвучили Варе при приёме на работу, оказались далеки от её первоначальных представлений о данной должности. Во всяком случае, они не ограничивались только тем, чтобы в красивой, строгой форме с накрахмаленным воротником и манжетами, в кружевном фартуке, приятно обтягивающем стан, выносить на серебряном подносе изящный чайный сервиз. Уставшим и бесцветным голосом Варе было озвучено, что теперь, ввиду некоторых политических проблем, в консульстве совсем мало посетителей, поэтому не до роскоши и не до жиру. Конечно, Варе было невдомёк, какие такие политические проблемы обескровили и превратили консульство в пустыню. И она, мучаясь, что уже неудобно отказаться, в глубине души очень расстроилась, что ей предлагалось стать самой обычной поломойкой. Судя по размерам здания, чёрной работы подразумевалось много. «Ну что ж, это – самая обыкновенная работа! Моя мама на заводе работает во сто крат тяжелее, – пыталась успокоить себя Варвара, – и работает подчас за галочку в журнале, а тут всё -таки живые деньги…»

Господин Кремер, который оформлял Варю на службу, показался ей неприветливым, нервным человеком. Как много значит для дальнейшего общения первый взгляд, первое выражение лица, первое слово, – их очень сложно потом стереть или поменять в своём сознании.

Они как-то сразу не понравились друг другу и оттого невзлюбили друг друга. Кремер окидывал Варю быстрыми, ничего не выражающими взглядами, и, с первых минут почувствовав какой-то груз, ложащийся на неё, женщина уже хотела было отказаться от предложенной должности, но в этот самый момент подоспела госпожа Мейер-Гейденгаген, супруга консула, и схватила её за руку с такой надеждой и мольбой во взгляде, как будто Варя была спасательным кругом в бушующем море их несчастий.

– Скажите, милая, вы случайно не умеете лечить? – обратилась она к Варе.

– У меня нет специального образования, – растерялась Варя. – Я помню кое-что из того, что рассказывала мне бабушка. Она хорошо лечила. И своего сына я лечу всегда сама…

– Это прекрасно! – воскликнула, обнадежившись, госпожа Мейер-Гейденгаген. – Вы ведь и в аптеку, если что, сможете сходить! Дело в том, что нас не обслуживают…

Она осеклась, встретившись с неодобрительным взглядом Кремера.

– С некоторых пор… Ну а что, Вильгельм, вы на меня так смотрите?! Я не желаю окончить здесь свои дни, а эта сибирская зима, которая не сегодня-завтра наступит, вполне способна доконать нормального человека!

В тот день Варвара вышла из здания консульства с гнетущим чувством. Перспектива встречи с маленьким Вильгельмом, которому она в тот вечер давала урок, тоже не радовала. Варя пыталась найти причину своего беспокойства, и, не находя её, лишь недоуменно озиралась вокруг. В какой-то момент подняла взгляд к небесам, где, судя по всему, собиралась с силами гроза, и встретилась с режущим глаза, реющем красным пятном, на котором острыми, как пики, заломами чернела свастика.

Глава 10

В конце сентября выходной день у Ивана Петровича и Варвары совпал с выходным в школе у Юрки. Иван Петрович испросил у какого-то рыбака лодку, снарядил её, и они отправились на середину Оби, к острову, за свои очертания прозванному Кораблик.

Инициатором речного приключения стала Варвара, видя, как маленький Вильгельм мается круглыми сутками взаперти. Непонятно отчего, но Ульрих неожиданно запретил сыну сношаться с местной детворой.

– Они стали обижать его, – бегло объяснил Герхарт Варваре.

– Почему? – удивилась она, но так и не дождалась ответа на свой вопрос.

Через какое-то время, однако, Герхарт сказал странную фразу, которая, возможно, и служила ответом на её вопрос.

– Вы очень наивны, товарищ Максимова… Хотя, возможно, это и не так плохо.

Таким образом, Вильгельм оказался лишён своего, пожалуй, единственного развлечения и стал ещё сильнее тяготеть к Варваре. Она была для него как бы окном в мир людей, страшащий и притягательный одновременно. С одной стороны, его, видимо, какими-то россказнями пугал отец, но потом приходила Варвара, строгая, но простая и открытая, которая без опаски рассказывала о мире и показывала его во всей многогранности, – с ней становилось спокойнее и снова хотелось доверять.