Утерянная Книга В.

– …еще не на пороге.

Он опускается рядом и начинает расстегивать ей джинсы:

– Алекс…

– Ви…

– Алекс. – Она переворачивается и отодвигается. – Не надо. Я вчера таблетку забыла.

Он ползет за ней на коленях, смеясь:

– Какую таблетку?

– Ш-ш-ш. – Ви показывает глазами на дверь.

Он ухмыляется и повторяет громким шепотом:

– Какую таблетку?

– Ту самую.

Она ждет, что он встанет, и выйдет, и будет холоден с ней, как когда-то отец с ее матерью, а дед – с ее бабушкой. Они вернутся к этому разговору завтра, когда вечеринка пройдет с огромным успехом. Но Алекса не остановить! Он – самый молодой сенатор в конгрессе США, хоть и не избран официально, а назначен губернатором после смерти сенатора Уинтропа. К тому же Алекс пользуется популярностью и, скорее всего, на следующий год закрепится в должности, если не случится чего-то непредвиденного, вроде поддержки противника от Чемоданника. Сегодня он с блеском выступил на своей первой большой пресс-конференции, а Тед Кеннеди объявил, что готов стать соавтором его законопроекта. После Алекс покинул конгресс едва не вприпрыжку и пешком прошел четыре мили до дома, по дороге заскочив отдать дань уважения господину Линкольну. Сегодня сенатор в ударе и, надо сказать, возбужден. Он толкает Ви обратно на пол, хватает за запястья и раздвигает ей ноги коленом. Шепчет на ухо:

– Мы ведь хотели детей.

За дверью слышны шаги. Ви кивает. Там, где он касается ее коленом, разливается тепло, как импульс, который Ви не контролирует. В голове крутятся бессмысленные слова: «Да, но, может, не прямо сейчас…»

Она осмелилась произнести их только у врача, и даже тогда отвела глаза, а лицо у нее пылало. Это было несколько месяцев назад, когда Алекс перестал предохраняться. Они и так ждали дольше многих друзей из-за его карьеры, но теперь, считает Алекс, с ожиданием покончено. Ви двадцать восемь, она думает, не потянуть ли еще, до двадцати девяти или даже до тридцати, без особых причин и аргументов. Просто подождать, прислушаться к голосу внутри, который кричит: «Жди!»

Снова шепот на ухо:

– Мы же собирались делать детей? Вот и полотенце – вытирать, когда срыгнут. Ты бы подшила края немного, чтобы было посимпатичней.

Шарканье за дверью становится громче. Ви говорит самым мягким, нежным голосом, на который способна: «Продолжим вечером». Но он расстегивает ремень, и вот она уже на полу, Алекс входит в нее, и Ви не сопротивляется – не потому, что каким-то там женским естеством хочет ребенка (не хочет), и не потому, что сопротивляться бессмысленно (насилия в браке, если это оно, де-юре еще не существует), а потому, что он ее не слушает и его сила заводит. Как только все закончится, она себя возненавидит. Со стыдом будет думать, что сказали бы в женской группе, куда Ви ходит раз в месяц. Но сейчас ее удовольствие от собственной беспомощности усиливается с каждой секундой, и поскольку на последнем собрании группы было неслыханное – лекция о женском оргазме, – теперь, когда Алекс закончил, она заставляет его сделать кое-что из усвоенного. Хватает его руку и направляет. Вид у Алекса ошарашенный. Ви переставляет его пальцы. «Да, вот так», – говорит мысленно. Замечает, как удивление на лице Алекса сменяется недовольством, однако не останавливается. Вместо этого она двигает рукой мужа быстрее и отворачивается, чтобы не видеть его. Перед глазами у Ви то самое полотенце с выцветшими разноцветными полосами и путаницей ниток. «Черт возьми, надо подшить!» – думает она и закрывает глаза. Нужно сосредоточиться. Но в голове звенят девичьи голоса, в том числе ее собственный. Они повторяют то, что, храбрясь и подбадривая друг друга, говорили когда-то в колледже. «Невозможно заставить ту, что не сопротивляется». Им отвечают неодобрительным цоканьем другие голоса, из женской группы. Ви трясет головой и мысленно возвращается к руке Алекса и тайной точке между ног, но стоит сердцу забиться чаще, а мыслям – начать путаться, точка превращается в иглу, ушко ее поблескивает из швейного набора, подаренного бабушкой, когда Ви было десять. Острие иглы глубоко в поролоновой розовой подушечке, а сам набор – в дальнем углу ящика для белья, нетронутый много лет.

Ви почти отпускает руку Алекса. Отвлеклась. Ее поражение – его победа. Но она снова закрывает глаза. От Алекса исходит жар нетерпения, и Ви отдается этому ощущению, пока наконец тепло не разливается по всему телу, принося удовлетворение. После она выпроваживает мужа из кухни, вытирает полотенцем следы и впускает прислугу.

Сузы. Эсфирь, красивая станом и пригожая лицом

Представьте себе поселение – самое обычное, хотя кто знает, каким оно было на самом деле. Жар, песок и камни. Коричневые шатры. И снова песок. Босые ноги. Редкая трава, растущая в низинах, вырвана, из нее плетут лежанки. Темные влажные следы указывают путь к реке и обратно, до блеска вытоптанный копытами и босыми ступнями. Жителей – сотни, тысячи не наберется. Они высушивают красную речную грязь и получают глину, глину обжигают и делают кирпичи, а кирпичами выкладывают костровища. Однажды пытались построить стену, но бросили эту затею в тот же день – поняли, что, созданная для защиты, она может стать и ловушкой. Теперь их единственная стена – та, у которой с самого начала разбили лагерь. Круглая внешняя стена дворца, высотой с дерево, из розоватого камня, бесконечная, в какую сторону ни пойди.

Летом, когда солнце палит так, что вот-вот камни вспыхнут, а песок вдали будто дымится, жители встают рано и отправляются в путь. Идут медленно, оставаясь в тени, которую отбрасывает стена. Воду, утварь, младенцев несут на себе, трудятся на ходу и к закату возвращаются туда, откуда вышли. С каждым разом место, которое они покидают, после возвращения кажется чуть больше обжитым. Так лагерь становится их частью. Не домом (не настолько они наивны), но местом, где они останутся, сколько смогут.

Одни охотятся, другие выращивают фрукты в рощах, до которых день пути. Кое-кто держит овец. Большинство остается в поселении – мастерят из глины утварь и продают на городском рынке. Кое-кто (таких очень мало) торгует напрямую с дворцом, как одна женщина, что делает ожерелья из косточек птиц, лис и кротов. Еще несколько человек колдуют, однако колдовство у них слабое – каждый раз, когда их изгоняют, оно слабеет. В былые времена колдунья могла за месяц вырастить раскидистое дерево, у ее внучки теперь на это уйдет полгода. И так во всем. Нынешнее поколение может разве что вырастить два желтка в яйце, свить веревку из песка или воды да вызвать чудище из реки.

С чудищем дела и вовсе странные. Иногда оно плюется настоящими персидскими монетами, а бывает, что фальшивками, и отличить их непросто. И все же чудище выходит на зов и делает вид, что подчиняется. Что есть, то есть. Такое уж оно у них. Фальшивые монетки закапывают в песок.

Здесь они прожили не один десяток лет, а может, и все сто. Порой двух мальчишек отправляют влезть на стену и привязать на зубчатый выступ полотнище. Другой край мальчишки сбрасывают вниз, и его растягивают, насколько хватит длины. Полотнище, сшитое из кусков ткани поменьше, крепят в песке с помощью ножей и веревок и наслаждаются в тени, пока стража сверху не перережет веревки и не сбросит парусину вниз. Чаще всего это происходит через несколько минут, но иногда выпадает и несколько часов передышки. Много лет назад, когда провозгласили новых царя с царицей, а стражники валялись пьяные, удалось прожить в тени целую неделю.

Здесь их терпят. Чего не скажешь об остальных землях.

Как-то один мальчишка – ему еще и девяти не исполнилось – копал ямку, чтобы зарыть молочные зубы, да и наткнулся на фальшивые монетки от чудовища. Спутал их с настоящими и побежал тайком на рынок купить для матери ложку взамен той, что потерял у реки на прошлой неделе. Сестра тогда чистила ложки и складывала на берегу. А он всего-то хотел проверить, поплывет ложка или нет. Река подхватила ее и унесла с невероятной скоростью, и когда он, промокший до пояса, вылез на берег, ложка уже скрылась за поворотом вдали.

На рынке мальчик случайно зашел в лавку, которую держал перс, похоронивший своих родных. В его глазах светилась злость на весь мир, но мальчик заприметил ложку, кипарисовую, длинную, как его рука до локтя, точно как мамина, – ну разве тут уйдешь. Отец говорил, что у мальчика доброе сердце. Может, он и выбрал эту лавку для того, чтобы ее хозяин заработал немного и капельку подобрел.

Лавочник берет деньги, протягивает мальчишке ложку, и тот бежит к поселению, довольный собой. А через несколько секунд лавочник обнаруживает обман. Сжимает кулаки и бросается за мальчишкой, однако его хватает за рукав жена. Она хорошо знает, на что способен супруг. И ее злоба так сильна, что в сравнении с нею лавочник – милейший человек.

– Мальчишка из лагеря, – говорит она. – Завзятый мошенник. Ты что, всего-то уши ему надерешь?

Вот тогда и началось. Лавочник собрал мужчин, и они ворвались в лагерь, как буря. Перебили горшки, затоптали огонь и умчались. Людей не трогали, даже не глядели на них. Будто и не было никаких людей.

Иудеи снимаются с места. Им не привыкать. Когда разрушители уходят (а теперь они приходят часто, раз или два в неделю, и всегда в разное время), снимаются с места, потом разбивают лагерь дальше вдоль стены. Будто вновь двигаются вслед за тенью. Теперь все по-другому: они не уходят далеко, но даже это дается нелегко. Заново ставят шатры, устраивают лежанки и разводят костры. Больше нет времени на то, чтобы обжигать горшки и делать бусы, чистить финики и полоскать бараньи внутренности. Одни говорят, что надо уходить – на восток или на запад, другие хотят выждать – персиянам когда-нибудь надоест, возражают они. По очереди прячут мальчика, который напортачил с монетами. Кое-кто говорит, что его следовало бы принести в жертву и выдать налетчикам, чтобы спасти общину. Их не слушают.

Мальчика зовут Иц. Его прячут под шкурами, в песке или у реки, за камнями, в грудах белья у женщин, которые только делают вид, что стирают.

Отец мальчика, по имени Мардук, и без того был зол на мальчишку за излишнюю мягкость характера, а теперь вообще разъярился, потому что от сына никакого толка. Иц – его старший, остальным год, два, четыре, пять, шесть и восемь. Нынче сыну не прикажешь натаскать воды или пойти ухаживать за смоковницами. И сам Мардук часто туда ходить не может, надо восстанавливать поселение. А когда идет, находит плоды гниющими на земле и злится еще больше. Нанять бы соседского мальчишку, так ведь ему придется платить; да и просить о помощи Мардук не станет. Даже ту единственную, что могла бы помочь, нельзя взять с собой, и не потому, что она не умеет работать – умеет, уж получше девятилетнего мальчишки, – а потому, что страшно остаться с ней наедине. Ей семнадцать, она дочь умершего брата Мардука, которую он взял на попечение. Она – источник его праведного гнева и отчаяния, от которого кровь вскипает так, что больно на душе. Имя ей – Эсфирь.

Красота Эсфири – не из тех, что вне времени. В другую эпоху ее удлиненный нос, темные губы и сросшиеся на переносице густые брови не стали бы эталоном красоты. Однако ранним летом 462 года до нашей эры (а у Мардука нет другого времени, как нет ему пути ни в прошлое, где еще жив брат, ни в будущее, где девчонка повзрослеет и можно будет выдать ее замуж по всем еврейским обычаям, ни дальше – в другую эпоху) – тогда в ее чертах были и благородство (тонкие, четкие контуры носа и скул), и чувственность (розовое свечение трепещущих век), и загадка (даже Мардук, прекрасно знавший о ее происхождении, порой задавался вопросом: что же она такое?).

И всего семнадцать! Да и расцвела поздновато, только теперь затуманила разум Мардука, воспламенила чресла, затмила жену, которая, между прочим, тоже хороша собой, по крайней мере раньше была. Лишь для детей Мардука Эсфирь – не угроза, а вторая мать, и терпения у нее больше, а усталости поменьше, чем у родной их матери.

Продать бы ее в рабство. Или убить. Мардук и любит ее, и ненавидит. Так он любил и ненавидел и брата, Харуна. Любимчик с трехлетнего возраста. Еще до пояса Мардуку не дорос, а уже с отцом в синагогу ходил. Они тогда жили в стенах города. Пока Мардук играл с шариками, Харун сам научился читать. К четырем годам говорил на трех языках, к пяти – от горшка два вершка! – читал наизусть Тору. А потом прославился на весь Васан, когда запротестовал против дорогущего ремонта старой синагоги и сам начал вести молитвы в бывшей конюшне. Всегда был мечтателем, даже после смерти жены мечтателем остался. Во время Четверодневного погрома тащил куда-то огромную связку книг и случайно свернул не туда… Разве может Мардук убить дочь брата или продать ее в рабство? Он и влезть на нее не может, хотя многие на его месте воспользовались бы. Но он хороший человек. Так говорит детям его жена, когда те бегут от оплеух отца. И правда, плохой человек не вырастил бы такой прелестный, сладкий плод.

– Позволь пойти с тобой, – говорит Мардуку Эсфирь. Левой рукой она режет инжир, правой держит ребенка. Эсфирь левша – в этом ее единственный недостаток, однако даже он разжигает в Мардуке плотоядную страсть.

– Помогу собирать, – продолжает она; видно, что искренне хочет помочь. В ее черных глазах – желтоватые крапинки, будто звезды в ночном небе.

Утонуть бы в них и укрыться там от соблазна ее тела.

* * *

Наступает день, который приносит ответ на все беды Мардука. Указ: собрать на состязание прекрасных дев! Доставить ко двору красавиц со всего царства! Царь выбирает новую царицу!

Что же произошло с прежней царицей (ведь и она пробыла на троне недолго) – Вашти? Этого никто не знает, уж в общине точно. Указ не для них. Но они не глухие. «Мы не глухие!» – кричит про себя Мардук. Его охватывает ярость – и тут же мысли проясняются. Как будто ком грязи вдруг обратился в прозрачную воду.

Эсфирь станет царицей Персии.

Ха!

Он понимает, что это невозможно. Еврейка, без роду-племени. А состязаться будет с девицами со всего света, даже из Греции. Скажи кому – засмеют.

И все же… Может, и ничего, что дело безнадежное. Может, стоит подойти к нему с практической стороны: Мардук отправит ее туда с корзиной инжира. Отборного, самого сочного и мягкого, чтобы аж слюнки текли, а царь не выберет Эсфирь, зато сделает Мардука новым поставщиком инжира ко двору. Откажется от старого продавца, а потом, в подходящий момент, Мардук расскажет царю про сына. (Станет ли царь беседовать с продавцом инжира? Мардук старается об этом не думать, иначе незачем все и затевать.) Он будет честен. Сознается, что мальчишка ошибся с монетой. Расскажет про мародеров. Царь из понимания (или хоть из любви к инжиру) прикажет остановить налеты. Иц спасен. А Мардук с продажи инжира за год накопит приданое и выдаст Эсфирь за ее возлюбленного, Надава.

Он вкратце пересказывает план жене. Настаивает на том, о чем раньше только ворчал. На Эсфирь одни траты. Девчонка слишком о себе возомнила. Сирота, а замуж собралась за парня из богатого (хоть и в прошлом) семейства, приданое им подавай. Еще и мамаша его величает себя натурой творческой и – вот изворотливая! – продает свои побрякушки во дворец. (Это мать Надава делает костяные ожерелья, она уже добилась того, чего так хочет Мардук.) Чтобы собрать приданое, Мардуку с Чурой дали год. Потом настанет черед другой девушки, сказали им. И девушку уже выбрали, а сына считают помолвленным.

Жена должна его понять. Однако Эсфирь для нее как дочь. Когда Мардук заводит речь о состязании, жена глядит на него с отвращением.

– Нет, – отвечает она. – Мы поклялись.