В поисках утраченного

Он всегда вел свою игру: он смеялся, когда Ривке было грустно, и плакал, когда ей было весело, и не из чувства противоречия – тогда бы это была не его игра – а потому что в эту минуту ощущал себя именно так. Он жил беспутной жизнью, ловко обходя законы и запреты, возведенные матерью, а однажды ушел вслед за тощей до прозрачности белокурой дурочкой со вздернутым носом и серо-голубыми глазами, непонятного роду-племени. Ривка бросила ему вслед свою дорогую деревянную трость, на которую незадолго до того решила опираться при ходьбе, дабы легче было нести ставшее в последнее время слишком грузным тело, а больше – чтобы напоминать домашним о тяготах своего существования. Палка попала в косяк двери прямо за спиной сына и сломалась, а он даже не обернулся.

После ухода сына Ривка поседела в одну ночь, и не столько от разлуки, сколько оттого, что впервые мир так жестко и безжалостно показал ей, что она не всесильна., что кроме ее крепких маленьких рук, направляющих свою и чужую жизни, есть еще более могущественная длань, с которой даже она, Ривка, не в силах тягаться. Она тяжело переживала это открытие.

Вслед за матерью в течение месяца, поседела и дочь. И теперь зеркало, как и раньше, отражало двух очень похожих женщин, их тени и мешочки под глазами, их морщины на лбу, их дряблые шеи, утратившие упругость щеки, седые волосы и зеленые, очень похожие глаза, хотя в самой глубине их у молодой женщины таилось что-то… К счастью, Ривка долгое время не замечала этого.

После ухода сына Ривка горевала три дня. В первый день дом и апельсиновые деревья в саду притихли и словно утратили цветность, возможно, чтобы стать менее заметными и не попасться под горячую руку хозяйки. Бурю могла вызвать любая малость – слишком далеко отстоящий от обеденного стола стул, капля воды, высохшая на никелированной поверхности крана, хлопнувшая от неосторожного сквозняка дверь, туманное пятнышко в зеркале, сочувствующий взгляд дочери или лист апельсинового дерева, не вовремя сорвавшийся с ветки.

Домашние – кроме дочери в доме Ривки жила еще Эмма, женщина, помогавшая по хозяйству – тоже затаились. Ривка бушевала: таких криков, ругательств и угроз окрестности до сих пор не слыхали. В тот день, вечером, от яростной ненависти, словно яд, исходившей от Ривки и иссушавшей пространство, сдохла большая бледно-зеленая игуана, жившая под домом. Через два дня ее смерть стала очевидной – ужасающий трупный запах проник во все щели и потайные уголки дома. Ривка повелела найти «эту дрянь» и удались ее с территории усадьбы. Однако дело оказалось непростым, и еще долго соседи судачили об исчезновении сына и о явном присутствии трупа на соседнем участке, а помощница Эмма в течение недели пыталась обнаружить в темноте подвала источник отвратительнейшей вони.

Еще через несколько дней вонь исчезла, а от игуаны остались лишь жалкие белые косточки – все остальное было унесено и съедено или аккуратно складировано большими, трудолюбивыми, черными муравьями, которые, движимые общественным инстинктом или чувством долга, на боялись никого, даже Ривки. Обнаружив погибшее животное, они двинулись к этому месту – а потом обратно – стройными рядами, неся на спинах кусочки добычи. Правда, следует сказать, что в целях безопасности их муравейник в свое время был заложен на достаточном расстоянии от дома, дабы то и дело зарождавшиеся здесь ураганы, то большей, то меньшей силы, на  могли нанести ему вред.

Вскоре после ухода сына, движимый чувством самосохранения, покинул дом и старый сверчок, живший много лет за камином, в которого, вернее, в скрежет которого, Ривка иногда бросала зимой свои теплые, отороченные мехом тапочки, и которого любила послушать в благостные дни.

Если первый день был днем гнева, то второй – днем слез. В тот день Ривка не захотела вставать утром с постели, отвергла завтрак, умывание, умащение благовониями и обязательную утреннюю процедуру – подведения от переносицы к вискам черных, как ночь, стрел-бровей, и подрумянивания розовой пудрой щек. Она была почти тиха и слезлива. Это было настолько не в духе Ривки, что дочь испугалась, вдруг матушка отходит в мир иной, и вместе с Эммой они вызвали врача. Врач осмотрел тихую, бледную, молчаливую женщину, послушал легкие, почти не встретив обычного в таких случаях сопротивления, измерил температуру, заглянул в глаза, хотел было заглянуть и в рот – проверить горло, но не был допущен, покачал головой, подумал и, предположив, что здесь дело не обошлось без инфекции, прописал антибиотики и вышел вон. «Дурак», – вынесла приговор Ривка, как только дверь за доктором закрылась, и яростно плюнула ему вслед, однако лекарства из рук дочери со стоном приняла, напугав бедняжку чуть не до смерти своей бледностью и закаченными под веки глазами.

Следующую ночь больная не спала и только стонала, когда мысли ее делались слишком тягостными. Однако в этих ее ночных бдениях был свой плюс, и к утру третьего дня она с торжеством человека, предвидящего будущее, решила для себя, что сын ее просто слишком молод и глуп, как пробка, но что время все поставит на свои места, и он еще приползет, битый жизнью, на порог ее дома, и она, Бог даст ей терпения, примет его. Это прозрение вернуло ее к жизни.

После обеда третьего дня Ривка велела своим женщинам помочь ей подняться, приняла ванну с голубыми солями Мертвого моря, приносящими успокоение и свежесть, нарисовала ярко брови и щеки, надела свои любимые темно-синие брюки и нежно-розовую блузку и велела дочери везти ее по магазинам. Она выздоровела, и, как и раньше, повела жизнь своей железной маленькой рукой.

Шло время, но сын ее не возвращался. Он не объявился ни через неделю, ни через месяц, ни через год. До Ривки доходили слухи, что он женился на блондиночке, получил диплом ариэльского колледжа и уехал в Америку, а оттуда – в Китай, в Тибет, в Шаолиньскую школу ушу, где совершенствует свой дух и тело. Говорили даже, что Ривка уже дважды стала бабушкой, но она напрочь отвергала такую возможность, потому что все, что было сделано без ее ведома и соизволения, не имело права на существование.