Санчо-Пансо для Дон-Кихота Полярного

– По хитрому! Не под силу чехам распутать!

– Говорят, что Колчак один знает, как обезвредить мины.

– Нам не сказал, говорят, как его ни уламывали!

– Говорят: может вам откроется.

– Га! А как думали наше золото загрести? Коль не знает никто, окромя Колчака?..

– Да делов-то. В безлюдь увезти и взорвать. И собрать потом золото. Только много-то будет возни, а торопятся чехи сбежать.

Были вести те – как сухие дрова, щедро сложённые в жаркодышащий печной зев. Изумление грели.

Были вести – как яркогорящие свечи.

Озаряли понимание.

Были – как пышущие жаром голыши из банной каменки.

Шевелили смущение…

И указывали на суконные заиндевевшие лохмотья на обивке выстуженного вагона – последнего вагона, запертого. С одиноким пассажиром в худой шинелишке и стоптанных изрядно сапогах. С лицом голодно обтянутым и выбритым до синевы, до пунцовых ссадин от древнего изработанного лезвия и ледяной воды, с болезненно запекшимися и в корки высушенными губами.

– Сказал чехам: большевикам скорее отдам, чем вам…

– Берите его тогда, офицер говорит…

– Делайте с им что хотите…

– А мы умываем руки…

Пока не плеснул на каменку отрезвляющим пахучим мятным варом сильный в красной несокрушимой правде товарищ Буров:

– А ну молчать!

И поднявшийся мутный пар проглотил невнятные звуки обжигающе жарких вестей, гася даже дыхание, и потек, потек по вагону. В душных глубинах его шевелилось настойчиво что-то. Стучалось. Стучалось как сердце в усталой надсаде, только вот где и куда…

Под полом?

Под полом вагонным – подрагивающим, покачивающимся на железных могучих лентах, перепоясавших необъятную сибирскую гиганть?..

Или – куда-то ещё?..

Дальше, дальше, где ждал хоть каких-то вестей от своего человека-друга непобедимый как он и как он седой океан?..

Или может быть – ближе?!

– До… ехал, – стучали колеса.

– До… жил, – соглашались.

И выпечатывали итог:

– Пе-ре-дал…

Вели бесконечную песню, и песня стучала в сердца:

– Доехал-дожил-передал… Доехал-дожил-передал… Доехалдожилпереда… Весенней стучала капелью.

Драконьей стучала смертью.

Стучала великой правдой не увидеть какого цвета…

Назван тот свет Фаворским. Превыше он красной правды. Превыше всего, что есть на земле, потому что…

– Теперь можете меня расстреливать, – бесцеремонно прервал величальную песню глуховатый спокойный голос, безгневный и отчётливо ироничный: вот же мол, дескать, какое небольшое осложнение, к золоту есть досадливое для всех без исключения приложенье. Но ведь исправить легко, не так ли?

И почудилось оцепеневшим незадачливым драноноборцам, что сейчас седой победитель дракона велит им построиться, вскинуть к плечу карабины… Открыть по нему огонь скомандует тоже, конечно.

От этого наваждения нестерпимо хотелось в истомной тоске реветь по шатуньемедвежьи, чтоб выкричать недоумение – уж больно оно, недоумение это, изнутри за потроха кусалось. Но крик застрял в глотках.

– Меня тоже! – прозвенел в ответ глуховатому голосу высоко срывающийся, с сожалеющим скрежетом раздвинулась купейная дальняя дверь – драконья челюсть, и спустя долгое время ещё товарищи красные драконоборцы уверяли, что она, челюсть-дверь, была небывалым способом заперта снаружи: Как?.. – Да ить так! Сумел! – а узница непостижимым образом сорвала стороживший её замок изнутри.

И побежала по колючему инею в одних, показалось сначала, чулках, что словно родилось из любовной народной песни, потом разглядели что все же в ботинках, калечаще узких и на клювастых с палец длиной каблуках, в городском коротельном пальто наразмах, и из-под пальто полыхало полымем красное платье…

Не платье – пожар.

Оперение огненной птицы.

Птицы-Жар, Птицы-Царь… Птицы Феникс, истинное имя которой – Бенну, что значит сияющая душа трижды красного, трижды светлого солнышка.

Птицы горящей, и несгорающей, и поющей в гибельном огне. В ужасном, зловонном огне драконьем, который заполонил страну, а прекрасносердечная Бенну, по доброму птица Бен-Бен, все пела и пела людям о надежде на лучшее, сама объятая душным пламенем.

Или Гамаюн звалась эта птица? Знающая все на свете, прорицающая грядущее вестница додревнего Медведебога, тысячелетнего владыки страны, запалённой ныне драконом! И суждено ей вновь, как на заре времён, баюкать дивными сказками юных, дабы выросли новые люди, которые дракону будут неподвластны?..

А может быть, имя женщины-птицы было Алконост – зимородок, и была она, любезнейшая Небу, утешительница и спутница святых мучеников и святых героев?…

(Птица Алконост – вестница солнечного славянского бога Хорса, обитательница рая, её пение слышат праведные люди и черпают в том утешение. Её пение утихомиривает бури и останавливает войны.

Птица Гамаюн – глашатай тотемного (звериного) бога славян, Велеса Медведя, покровителя русской земли и её древнейшего защитника. Гамаюн знает прошлое и будущее, все тайны земли, моря и неба. Славянские мифы так и называются: Песни птицы Гамаюн. Гамаюн незримо летает над спящими детьми, оберегает их и поёт им о величии их родины.

Птица Бенну (Феникс) – персонификация Ра, души солнца, символ весеннего обновления природных сил.)

…Побежала – и встала рядом с седоволосым, который вскинулся горестно ей навстречу, и негромко и протестующе вскрикнул бессвязное что-то, совсем по птичьи, пронзительно и не по беркутиному: лебединым показался его стон, и руки он к ней протянул так, что впору было зажмуриться, дабы не подсмотреть и не согрешить, увидя, как обрастают руки перьями…

И обнялись они, как вросли друг в друга, и каждый старался другого заслонить – старый беркут и золотая солнечная птаха, а в тот миг лебедин с лебедушкой:

– Расстреляйте меня вместе с ним! – разметало туман пригоршнями света. Хлестнуло по очумелым лицам драконоборцев горящими углями: