Без грима

– Ишь, устроила здесь собачью свадьбу.

Эта фраза как нельзя лучше характеризовала атмосферу, сложившуюся вокруг Любочки. Но, подтверждая правоту слов Ксении Капитоновны, нужно было отдать должное и Любочкину целомудрию – при столь высокой популярности у сильного пола она сумела сохранить довольно детское восприятие мужчин и решительно пресекала любые попытки ухаживаний. Она делала вид, что не замечает непристойных фразочек в свой адрес, а для того, чтобы разобраться с поклонниками, пытающимися ущипнуть ее, пускала в ход учебники и портфель, которыми ловко лупила наглецов по голове, как какая-нибудь второклашка. Любочка, обладательница самого большого в школе бюста, была серьезной девочкой и училась на «отлично». И Ксения Капитоновна, несмотря на свое недовольство Любочкиной популярностью, ставила ей пятерки уверенной рукой.

В действительности, Любочка не отличалась такой уж особенной красотой – подобный ей тип рано развившейся девочки, которая бесит всех без исключения учительниц и притягивает всех без исключения мальчиков, есть в каждой школе. Но в то время он воспринимал свое влечение к Любочке всерьез, искренне считая ее лучше и красивее других женщин. Любочка стала первым объектом его эротических фантазий. Уставившись во время уроков на проступавшие под ее школьной формой бретельки бюстгальтера, он рисовал в своем воображении умопомрачительные картины одна смелее другой – вот он трогает Любочку за сочную грудь, при этом она не сбрасывает брезгливо его руку, а позволяет ему исследовать мягкие выпуклости своего бюста. Тогда он идет в своих притязаниях дальше, задирает на ней подол платья и поглаживает ее по внутренней стороне бедра где-то в районе трусов. Представляя, что могло бы быть у них с Любочкой дальше, он иногда ощущал эрекцию прямо на уроке. Видения, посещавшие его во время физики и химии, были настолько волнующи, что порой он забывал, где находится, и голос педагога казался ему в эти минуты не громче комариного жужжания. Если учитель обращался к нему, ему требовалось какое-то время, чтобы прийти в себя и понять, чего от него хотят.

Увы, мысли о том, как он будет дерзко прикасаться к самым разным частям Любочкиного тела, не имели под собой ровным счетом никаких оснований. Любочка принадлежала ему лишь в его мечтах, а наяву он был робок с ней настолько, что боялся посмотреть ей в лицо и довольствовался лишь видом ее спины во время уроков, внимательно изучая завитки волос, выбившиеся из ее прически и воображая, какого цвета может быть ее белье под платьем. Лишь в конце девятого класса судьба подарила настоящее эротическое переживание, связанное с Любочкой, позволив ему ненароком увидеть Любочкину грудь. Повод для волнений был довольно жалок, но его, не познавшего еще физического контакта с женщинами, этот случай отнес тогда на самые вершины сексуальных фантазий. Накануне урока физкультуры, когда он и остальные мальчики облачались в спортивную форму перед занятиями, в школе неожиданно сработала пожарная сигнализация, по-видимому, запущенная одним из учащихся-шутников. Мальчишки решили, однако, использовать это форсмажорное обстоятельство в своих целях и с громкими криками: «Пожар! Пожар! Эвакуация!» – всей толпой ввалились в женскую раздевалку, чтобы застигнуть своих одноклассниц в момент переодевания. Поддавшись массовой эйфории, он вместе со всеми ворвался к девчонкам, успев застать врасплох среди прочих девочек и Любочку, снимавшую в этот момент платье через голову. Бюстгальтера на ней не было, так что в течение пары секунд он имел возможность созерцать Любочкины круглые бледно-розовые соски и крошечные завитушечки волос у нее под мышками. В ту минуту он постарался как можно полнее впитать в себя все эти подробности ее анатомии, чтобы потом в одиночестве сладострастно перебрать их в памяти, обстоятельно смакуя каждую увиденную им деталь.

Этим случаем история его эротического общения с Любочкой исчерпывалась полностью. Помимо робости, которую он испытывал перед ней, был еще один фактор, делающий их общение невозможным. Любочка и он принадлежали к совершенно разным, если можно так выразиться, слоям общества. Любочку отец привозил в школу на служебной машине. Его же семья перебивалась с хлеба на квас, постоянно одалживая то здесь то там.

Елена Станиславовна обожала свою работу – она была редактором новостей культуры в мастодонтских, старых как мир «Санкт-петербургских Ведомостях», и, хотя платили там мало, отдавала своей службе каждую свободную минуту. Елену Станиславовну, увлеченную только своими редакционными делами, скромный заработок не смущал. Она поучала сына: «Заниматься нужно только тем, что по-настоящему любишь и умеешь, пусть даже это не приносит больших денег. В противном случае ты рискуешь пополнить армию неудачников». При этом она многозначительно смотрела на папу. Тот, будучи фрезеровщиком пятого разряда на Кировском заводе и подпав под сокращение, с энтузиазмом занялся хозяйством и новую работу искал неохотно. Он частенько повторял: «Богат не тот, кто много имеет, а тот, кому хватает того, что у него есть». Денег в семейный бюджет он не приносил вовсе.

Бедность своих родителей Игорь считал чем-то вроде чумы, ниспосланной ему судьбой в качестве испытания. Во всем классе только у него не было импортного рюкзака. Услышав очередную шуточку в адрес своего потрепанного портфеля (а случалось это ежедневно), он каждый раз чувствовал прилив ненависти к родителям, которые отказывались покупать ему рюкзак, тем самым делая его несчастным. Фирменный рюкзак в то время был для него фетишем – атрибутом хорошей жизни, и занимал в его мечтах второе после Любочки место. Но на все его мольбы купить обновку, мама устремляла на него специальный, как бы непонимающий взгляд голубых с бежевыми крапинками глаз и интересовалась: «Ведь, кажется, твой портфель выглядит еще вполне прилично?». Он принимался убеждать маму, что ходить в школу с таким портфелем, как у него, – это позор, но она в ответ лишь трепала его шутливо по волосам, приговаривая, что рюкзак – это не тот фактор, на основании которого следует выносить суждение о его обладателе. По его же мнению, именно рюкзак, как ни один другой предмет, олицетворял статус человека.

Мама подчеркнуто равнодушно относилась к истерикам сына, если в их основе лежала финансовая составляющая, и споры между ними всегда заканчивались в ее пользу. Взбешенный ее тихой улыбкой и ясным взглядом, он убегал в свою комнату, где бросался на кровать и, яростно колотя кулаком по покрывалу, думал про себя, что однажды он, наконец, покинет этот дом (при этом в своих мечтах он каждый раз видел себя стремительно разбогатевшим стразу же после ухода от родителей).

У отца же просить денег было и вовсе бесполезно. Он вообще на любой вопрос, нервно почесывая шею, и, глядя куда-то вбок, отвечал: «спроси лучше у мамы». Папа привык находиться в маминой тени и не предпринимал никаких попыток для того, чтобы выйти оттуда. Сергей Петрович был застенчив, от природы немногословен и, разговаривая с кем-нибудь, никогда не знал, куда ему девать свои большие руки, и потому постоянно что-то ими мял, теребил. Ковыряясь на кухне он казался вполне счастливым. Отцовская жалкость раздражала Игоря не меньше, чем мамино равнодушие небожителя, увлеченного в жизни лишь своей высокой целью. Он страдал, глядя на то, как папа жарит кабачки, нацепив на себя женский фартук, и остро завидовал своим одноклассникам, у которых отцы были главой семьи, а матери – домохозяйками.

Благодаря своим родителям, он и Любочка жили совершенно разной жизнью. Любочка первая в школе стала обладательницей пейджера и носила шмотки из фирменных магазинов, он же ходил всегда в одних и тех же свитере и брюках родом с Троицкого рынка. Если среди мальчишек, сквозь пальцы смотревших на уровень достатка своих однокашников, и оценивающих товарища исключительно по тому – был ли он компанейским человеком или нет, его одежда не вызывала особых нареканий, то о том, чтобы, будучи так одетым, подступиться к девочкам, не могло быть и речи. Стирая по вечерам посудной губкой очередное похабное словцо, написанное на его многострадальном портфеле кем-то из одноклассников, подкрашивая черным фломастером трещины в донельзя заношенных ботинках, он ненавидел маму, папу, этот портфель, их бедную кухоньку, где клеенка и посуда потеряли рисунок от постоянного мытья – все, что наполняло его будни в родительском доме.

Но, несмотря на вопиющую разницу в их с Любочкой экипировке, в один из дней их отношения стремительно пошли на лад. Толчком для сближения послужило высокое искусство.

У Любочки, девочки правильной и основательной во всем, была в жизни цель – она мечтала стать актрисой. Для того чтобы приблизить себя к своей мечте, Любочка записалась в школьный драматический кружок, где вскоре стала примой благодаря блестящему исполнению трагических ролей. На рукописных аляповатых школьных афишах она значилась то как Офелия, то как леди Макбет, то как Мария-Антуанетта. Мальчишки в театральную студию записываться не желали, считая актерскую стезю уделом слабаков, поэтому большинство ролей в спектаклях кружка исполняли девочки. Все эти Донкихоты и Гамлеты с изрядно набрякшими грудями и писклявыми голосами были ужасны.

У театрального кружка сложилась репутация клуба для девчонок, которым нечем заняться, но поскольку в те дни любовь к Любочке пересиливала у него чувство неловкости перед одноклассниками, он записался туда, чем навлек на себя дополнительную порцию насмешек. Зато здесь он мог проводить с Любочкой по нескольку дополнительных часов в неделю, иногда имея возможность прикоснуться к ней, если это подразумевалось ролью.

– Это очень хорошо, что вы выбрали наши занятия, – сказала ему руководительница кружка. – У нас в группе непропорционально представлены юноши и девушки.

Правильнее было бы сказать, что представители сильного пола вообще не были представлены в этой группе – из мужчин, кроме него в кружке состоял лишь его одноклассник Голубкин – подросток с серой кожей и неправдоподобно толстыми линзами очков. Голубкин был вдобавок заикой и настолько некрасивым, что представлялось сложным подобрать ему хоть какую-нибудь роль. В труппе его держали, судя по всему, из жалости. Поэтому неудивительно, что появление Игоря Лефортова из десятого «А» в кружке восприняли с восторгом. От радости, что ей удалось заполучить в свой коллектив мужчину, руководительница сразу же дала ему роль Лира и пообещала, что в следующей пьесе он будет играть Отелло (кружок явно тяготел к Шекспиру).

Потом они ставили отрывок из «Бесприданницы». Во время репетиций, в моменты, когда по сценарию он (Паратов) должен был взять за руку Любочку (Ларису Дмитриевну), он холодел и чувствовал немоту в своей руке, сжимавшей ее ладошку. К тому же он начинал потеть каждый раз, когда они доходили до этого места, и как ни старался вытирать ладони незаметно о брюки, к моменту, когда рукам Паратова и Огудаловой предстояло соединиться, ладонь Паратова всегда была предательски влажной.

Репетиции были исполнены для него неги и каждый раз новых эротических откровений. Он, исподтишка наблюдавший за Любочкой, подмечал все новые черточки и подробности ее тела – коленка у нее напоминала барельеф, изображавший обиженное личико младенца; на виске, где всегда покоилась выбившаяся из пучка прядка, пульсировала тонкая голубая жилка, а под мышками у нее к концу особенно тяжелых репетиций расплывались темные полукружья.

Счастливая звезда, зажегшаяся над ним с того самого момента, как он вступил в труппу, неустанно следила за тем, чтобы во всех спектаклях они с Любочкой были парой. Если он играл Отелло, она была Дездемоной, а в «Леди Макбет Мценского уезда» они сыграли Екатерину и Сергея. Он думал, что Любочка, признанная в школе звезда сцены, будет смеяться над его актерскими потугами, но она относилась к его усилиям абсолютно серьезно и в случае, если у него что-то не получалось, всегда старалась ему помочь, подыграть.

– Давай попробуем еще раз, – спокойно говорила она, если, по ее мнению, сцена выходила недостаточно хороша – и снова и снова протягивала ему свою руку. Пусть не как Любочка, а как Дездемона, но и этого было для него достаточно.

– Ну вот, – констатировала она, наконец, – кажется, у нас получилось.

И он млел под ясным взглядом ее выпуклых ярко-голубых глаз.

Во время занятий кружка Любочка не была ни чванливой ни заносчивой и всегда приходила к нему на помощь, если он был не в ударе. Стеснительность на сцене была ей чужда, и если Любочке требовалось по роли прижаться к партнеру, обнять его, она делала это с чувством и искренне. Казалось, на сцене она была влюблена в него не меньше, чем он в нее в жизни – так нежны и настойчивы были ее руки, обнимавшие его; так ярко и призывно горели ее глаза во время ее любовных монологов. Она могла репетировать подолгу и никогда не останавливалась, пока результат ее полностью не устраивал. Она явно серьезно относилась к своей мечте попасть на театральную сцену. Он старался соответствовать уровню ее сценического мастерства и читал свои роли с неподдельным пылом. Преподавательница кружка Лидия Петровна, наблюдая за ними через стекла очков в модной квадратной оправе, приговаривала: