Смерть в Персии

Он работал днем и ночью. Изможденный, исхудавший, горящий внутренним огнем, он напоминал то ли воинственного монаха, то ли ученого. Он носил обычные городские костюмы – темно-синие, с галстуком. Его жена была изящной блондинкой, тихой и страдающей от тоски по дому. Она выросла в крестьянской семье в Гольштейне, там ей и было написано на роду провести всю жизнь, с младшими братьями, варить варенье, печь, кормить куриц и ухаживать за большим садом. Ее мужу предстояла полугодовая командировка в Сибирь – она очень боялась.

– Ну а чего ты хочешь, – сказал он (мы сидели втроем за ночной трапезой), – революция – это не шутки, революцию делают не на съезде писателей.

– Разве ты не можешь взять меня с собой?

– Ни в коем случае. Ты будешь мне только мешать.

– Может быть, тогда мне лучше уехать в Швейцарию? – робко спросила она.

– В Швейцарию, – сердито повторил он, – в Аскону[5 - Аскона (Ascona, итал.) – городок в Швейцарии, где в начале XX века на холме Монте-Верита существовало поселение художников, философов и разного рода прогрессивных мыслителей из Европы и Америки.], к друзьям – почему бы не сразу в Германию? Ты это серьезно?

Она заплакала.

Он повернулся ко мне.

– Вы не могли бы объяснить Еве? – спросил он. – Я хочу, чтобы она осталась в Москве, чтобы поступила работницей на ткацкую фабрику. Объясните же ей: как мне потом оправдываться перед товарищами за то, что моя жена поехала развлекаться в Аскону. У меня должна быть жена, выполняющая свой долг.

– Она скучает по родине, – сказала я.

– А вы? – резко спросил он. – Вы разве не скучаете? Почему вы выбрали трудную жизнь?

Потом он ушел на какое-то ночное собрание. Мы с Евой остались сидеть за столом. Она вспоминает Гольштейн, подумала я, вспоминает пастбище в Гольштейне с пятнистыми коровами, вспоминает кусты смородины. А я вспоминаю берег озера у дома…

Ева перестала плакать.

Настал день, когда я оказалась на борту небольшого русского парохода в Каспийском море, а следующим вечером прибыла в Пахлави. Шел дождь. На песчаном берегу, по которому хлестал ливень, сидел орлан-белохвост и смотрел на море. Стоял сентябрь, лето закончилось, и Россия тоже закончилась: скрылись из вида виноградники и зеленые холмы Грузии, потом началась полупустыня между Тбилиси и Баку, снова Азия, далекий караванный путь и первые верблюды…

Военно-Грузинская дорога превратилась в воспоминание. Ущелья с прохладной, пенящейся водой, высокие горные кряжи, а за ними вдруг уходящая из облаков в синеву вершина Казбека. Летние вечера в селениях…

В Пахлави меня встретил друг. Мы поехали вдоль берега, так близко к воде, что иногда волны закатывались под машину, и тогда шлейф брызг вылетал из-под колес. Влажный песок был тяжелым, как снег. Стемнело, за дюнами в сумраке и тумане прятались джунгли Рашта. В тумане светились огни, горевшие в открытых хижинах, там под низкими соломенными крышами сидели гиланские крестьяне – в свете красноватых ламп можно было разглядеть их призрачно-бледные, малярийные лица. Ветер трепал деревья, иссохшие за лето, а теперь сбрасывавшие листву. На торговых улицах деревень было светло: там в каждой лавке горела лампа, пекари стояли в свете своих круглых печей и бросали румяные лепешки на скатерти для просушки. Продавались дыни и баклажаны, фиолетовые и темно-зеленые, и еще сотни видов овощей и приправ. Продавалась водка и арак в белых бутылках. Торговцы безмятежно сидели на корточках за корзинами с товаром.

Мы заночевали в Раште. На следующий день дождь не перестал. Мы поехали вверх по долине реки Сафид-Руд к перевалу Казвин. По ту сторону перевала открылась равнина, на ней – оазис с городом Казвин. За разноцветными воротами этого города снова тянулась равнина, на юг до самого Тегерана.