Обыкновенная страсть

Повседневные неурядицы меня не раздражали. Меня совершенно не волновала двухмесячная забастовка почтовых работников, потому что А. не писал мне писем (наверняка из предосторожности, свойственной женатым мужчинам). Я спокойно пережидала пробки, очереди перед окошком банка. Если меня обслуживали без должной любезности, меня это не задевало. Ничто не выводило меня из себя. К людям я испытывала смешанное чувство братской солидарности и жалостливого сострадания. У меня вызывали участие бродяги, спавшие на скамейках, клиенты проституток, туристка, зачитавшаяся романчиком издательства «Арлекино» (но я не смогла бы сказать, что же именно меня с ними роднит).

Однажды, когда я голая пошла на кухню, чтобы достать пиво из холодильника, мне вдруг вспомнились женщины из квартала моего детства – одинокие, замужние и даже многодетные матери, которые в дневные часы тайком принимали у себя мужчин (все насквозь прослушивалось, и потому я помню, как соседи бранили за недостойное поведение этих женщин, которые средь бела дня предавались удовольствиям, вместо того чтобы мыть окна). Как я понимала теперь этих женщин!

Свою страсть я переживала, как роман, но вот сейчас затрудняюсь определить, что же я пишу: свидетельство в исповедальном стиле, принятом в женских журналах, манифест, протокол или всего-навсего комментарий к тексту.

Я не пишу повесть о любовной связи и не могу воспроизвести свою историю с хронологической точностью: «Он приехал 11 ноября». Или в более эпическом стиле: «Прошли недели». Все это было для меня в ту пору неважно, только одно имело смысл: со мной он или нет. Я стараюсь запечатлеть лишь признаки страсти, постоянно выбирая между словами «всегда» и «однажды», словно это поможет передать подлинность моей страсти. Эти признаки и факты я перечисляю и воссоздаю без всякой иронии или насмешки, которыми обычно окрашены наши рассказы о пережитом.

Что же до истоков этой страсти, я не собираюсь их отыскивать в моем давнем или недавнем прошлом, которое заставил бы меня реконструировать психоаналитик, или в известных мне с детства образцах для подражания («Унесенные ветром», «Федра», да и песни Пиаф могут влиять не меньше, чем эдипов комплекс). Я не хочу объяснять свою страсть, иначе мне придется рассматривать ее как ошибку или отступление от правил, нуждающееся в оправдании, – нет, мне хочется ее лишь запечатлеть, вот и все.

Пожалуй, единственные конкретные факторы в этой истории – это время и свобода, которыми я располагала, чтобы отдаваться полностью своим чувствам.

* * *

Он любил костюмы от «Сен-Лорана», галстуки «Черутти» и большие машины. Ездил он быстро. Сигналя фарами и молча, словно целиком отдаваясь счастливому ощущению, что вот он, выходец из Восточной Европы, совершенно свободный и великолепно одетый, разъезжает по автострадам, словно он здесь у себя дома. Ему льстило, что его считали похожим на Алена Делона. Мне казалось – если можно верно судить об иностранце, – что его не интересовали интеллектуальные и высокохудожественные произведения, хотя они и внушали ему уважение. По телевидению он предпочитал смотреть игры и «Санта-Барбару». Мне было все равно, что он смотрит. Потому что А. был иностранцем и его вкусы я воспринимала прежде всего как культурные отличия, в то время как подобные пристрастия у француза означали бы прежде всего разницу в социальном положении. Быть может, мне было даже приятно узнавать в А. того «парвеню», каким я была в пору отрочества. Девочкой-подростком я жадно мечтала о модных платьях, пластинках и путешествиях, потому что была лишена всех этих радостей, доступных моим ровесникам, – как и А., вместе со своим народом страдающий от «лишений» и мечтающий о дорогих рубашках и видеомагнитофонах, что украшают витрины западных магазинов[5 - Этот человек продолжает где-то жить своей жизнью. Я не хочу описывать его более подробно и сообщать легкоузнаваемые детали. Он решительно «строит свою жизнь», то есть для него нет ничего важнее, чем преуспеть. Сама я живу иначе, но это не повод раскрывать его личность. Хотя он и стал неотъемлемой частью моего существования, он вовсе не желал стать героем моей книги. – (Прим. автора.)].

* * *

Он много пил, как это принято в странах Восточной Европы. Я боялась, как бы он не попал из-за этого в ДТП, но его пристрастие к алкоголю у меня не вызывало отвращения. Даже когда, целуясь, он пошатывался и не мог сдержать отрыжки. Напротив, эти низменные проявления еще крепче привязывали меня к нему.

Но я не знала, что его влечет ко мне. Первое время мне было достаточно видеть, как он молча, счастливыми глазами смотрит на меня или говорит: «Я мчался к тебе как сумасшедший», или рассказывает о своем детстве, и я верила, что он испытывает такую же страсть, что и я. Затем эта уверенность стала угасать. Мне казалось, он стал более сдержанным и менее откровенным, но стоило ему заговорить о своем отце или пуститься в воспоминания о том, как он двенадцатилетним мальчишкой собирал малину в лесу, и мне снова хотелось верить в его любовь. Он ничего мне больше не дарил, и когда друзья дарили мне цветы или книгу, я вспоминала, что он даже не считает нужным оказывать мне знаки внимания, но тут же возражала себе: «Он одаривает меня своим желанием». Я жадно ловила фразы, в которых старалась угадать ревность – единственное, что подтверждало его любовь. Позже я поняла, что его вопрос: «Ты уезжаешь на Рождество?» – имел совершенно банальный или вполне практический смысл: стоит ли планировать свидание со мной или нет. И он вовсе не таил скрытого любопытства: поеду ли я с кем-то кататься на лыжах (быть может, он даже хотел этого, чтобы встретиться с другой женщиной). Я часто раздумывала о том, что означают для него эти послеполуденные занятия любовью. Скорее всего, только занятия любовью – и ничего больше. И не стоило искать в этом какой-то иной смысл. Единственное, что я могла знать наверняка: желает он меня или нет. Чтобы убедиться в этой неоспоримой истине, достаточно было взглянуть на его член.

* * *

Он был иностранцем, из-за этого мне было еще труднее понять этого человека, воспитанного в стране совсем другой культуры, которую я знала лишь на уровне туристических клише. Поначалу меня крайне удручали преграды, мешавшие нам понимать друг друга: хотя он довольно свободно изъяснялся по-французски, я не говорила на его языке. Позже я стала утешать себя тем, что эта ситуация спасает меня от иллюзии совершенного согласия, то есть полного слияния с ним. Его французский грешил мелкими ошибками, и порой я раздумывала над тем, какой смысл вкладывает он в свои слова, постоянно сознавая приблизительность наших диалогов. По счастью, я уже давно сделала открытие, неизбежно повергающее в ужас и смятение: любимый человек всегда остается чужим.

Неудобства, связанные с его положением женатого мужчины – невозможность звонить и писать ему письма, преподносить подарки, происхождение которых трудно объяснить жене, полная зависимость от его распорядка, – все это я воспринимала как должное.

При встрече я вручала ему письма, которые начинала писать, как только за ним захлопывалась дверь. Я подозревала, что, прочитав мои послания, он тут же рвет их на мелкие клочки и выбрасывает на автостраду, но это не мешало мне писать снова и снова.

Я старалась не оставлять никаких следов на его теле и одежде, чтобы уберечь от сцен с женой – они могли вызвать у него озлобление и подтолкнуть к разрыву со мной. По этой же причине я не ходила в дома, где он бывал вместе с женой. Я опасалась, что случайным жестом – поглажу затылок А. или поправлю что-нибудь в его костюме – выдам нашу связь. (Я не хотела также подвергать себя напрасным страданиям, потому что всякий раз при встрече с его женой я воображала, как А. занимается с ней любовью, и сколько бы я ни уговаривала себя, что он ложится в постель с этой дурнушкой только потому, что она всегда «под рукой», это была пытка для меня.)

* * *

Эти преграды лишь подстегивали жажду встречи и желание. Так как он звонил мне из ненадежных телефонов-автоматов, то, сняв трубку, я часто ничего не слышала. Со временем я поняла, что за этим «ложным» звонком последует настоящий – самое позднее четверть часа спустя, когда ему удастся найти исправный автомат. Этот первый немой звонок был предвестником его голоса, верным обещанием (обычно редко сбывающимся) счастья, а временной отрезок, отделявший первый звонок от второго, когда он называл мое имя и спрашивал: «Мы можем увидеться?» – чуть ли не самыми прекрасными минутами моей жизни.

* * *

Вечером перед телевизором я думала, не смотрит ли он сейчас ту же передачу или фильм, что и я, особенно если шла любовная или эротическая лента или она напоминала нашу ситуацию. Я воображала, как он смотрит «Соседку» и в роли персонажей этого фильма видит себя и меня. Если он говорил, что действительно смотрел этот фильм, мне хотелось верить, что он выбрал его из-за нас и что на экране наша история должна казаться ему более романтической и, во всяком случае, вполне оправданной. (Естественно, я тут же гнала мысль о том, что наша связь, напротив, может показаться ему опасной – ведь в кино все внебрачные страсти заканчиваются плохо[6 - Фильмы «Лулу» Пьяла, «Слишком красивая для тебя» Блие и др. – (Прим. автора.)].)

* * *

Иногда я думала, что за целый день он, быть может, ни разу не вспоминает обо мне. Я представляла себе, как он встает с постели, пьет кофе, разговаривает, смеется, словно меня нет на свете. Это настолько не походило на мою собственную одержимость им, что казалось невероятным. Разве такое возможно? Сам он был бы наверняка поражен, узнав, что я думаю о нем с утра до ночи. Бесполезно сравнивать наше отношение друг к другу. В каком-то смысле мне повезло больше, чем ему.

* * *

Когда я шла по Парижу и видела, как по бульварам катят большие машины, а в каждой из них с деловым видом сидит высокопоставленный чиновник, я понимала, что А. – точно такой же, как они, и в первую очередь его заботит лишь собственная карьера, хотя время от времени у него случаются приступы эротизма, а может, и любовные увлечения – каждые два-три года новой женщиной. Подобные мысли отдаляли меня от него. Я принимала решение больше не видеться с ним. Я была уверена, что он стал мне безразличен, как эти выхоленные чистюли, восседающие в своих BMW и R25. Но, проходя мимо витрин, я засматривалась на выставленные там платья и белье, словно готовясь к новому свиданию.

В действительности я не стремилась хоть как-то отдалиться от него. Напротив, я старательно избегала всего, что могло отвлечь меня от моего наваждения – чтения книг, развлечений и прочих занятий, которые я прежде любила. Я жаждала праздности. Я возмущенно отказалась от дополнительной нагрузки, которую пытался возложить на меня директор, и чуть не оскорбила его по телефону. Я полагала, что вправе противиться всему, что помешает мне полностью отдаваться своим переживаниям и бесконечным фантазиям, на которые обрекала меня моя страсть.

* * *

В парижском и региональном метро, в залах ожидания – повсюду, где можно только сидеть и думать, я начинала мечтать об А. И стоило мне погрузиться в свои грезы, как в голове у меня от счастья тут же происходил спазм. Мне чудилось, что я предаюсь физическому наслаждению, словно мозг от притока повторяющихся картин и воспоминаний способен самостоятельно – подобно половому органу – испытывать оргазм.

* * *

Записывая эти строки, я, естественно, не краснею от стыда – ведь никто, кроме меня, их не видит, и пройдет время, прежде чем они будут кем-то прочитаны, а возможно, это не случится никогда. Кто знает? Вдруг я попаду в аварию или умру, вдруг разразится война или революция? Благодаря этой временной дистанции я пишу сегодня с тем же самозабвением, с каким в шестнадцать целые дни напролет жарилась под солнцем, а в двадцать, не предохраняясь, занималась любовью – не думая о последствиях.

(Человека, пишущего о своей жизни, напрасно отождествляют с эксгибиционистом – последний жаждет не только обнажиться, но и быть в ту же минуту увиденным.)

* * *

Весной вся моя жизнь превратилась в сплошное ожидание. С начала мая установилась ранняя жара. Улицы расцветились летними платьями, а террасы кафе заполнились людьми. Отовсюду неслась мелодия экзотического танца, напеваемая приглушенным женским голосом, – ламбада. Все это означало новые удовольствия, которыми А. мог наслаждаться без меня. Я внушала себе, что высокий пост, занимаемый им во Франции, делает его неотразимым для женщин: свои же достоинства я, напротив, всячески занижала, не находя в себе ничего интересного, что могло бы удержать его подле меня. Бывая в Париже, я все время ждала встречи с ним: вот он едет в машине, а рядом с ним – женщина. Я шла очень быстро, заранее приняв гордый и безразличный вид. Не важно, что эта встреча так и не состоялась: я брела по бульвару Итальянцев, обливаясь потом и воображая, как он провожает меня взглядом, в то время как он, неуловимый, был где-то далеко от меня. Но этот мираж преследовал меня неотступно: А. в машине, стекла опущены, играет тихая музыка, он катит в сторону парка Со или Венсенского леса.

Как-то в еженедельной телепрограмме мне попался на глаза репортаж о кубинской танцевальной труппе, которая приехала на гастроли в Париж. Автор подчеркивал чувственность и свободные нравы кубинок. Здесь же был напечатан снимок интервьюируемой танцовщицы – высокой, черноволосой, с длинными обнаженными ногами. С каждой фразой моя тревога возрастала. Дочитав интервью до конца, я уже не сомневалась, что А., бывавший на Кубе, встречался с этой танцовщицей. Я так и видела их вдвоем в гостиничном номере, и никто не смог бы меня убедить, что эта сцена – плод моей фантазии. Более того, сама попытка усомниться в ее достоверности показалась бы мне глупой и бессмысленной.

* * *

Когда он наконец звонил мне, чтобы увидеться, даже этот долгожданный звонок не снимал моего болезненного напряжения. Услышав его голос – наяву, а не в мечтах, – я уже не расцветала от счастья. Меня постоянно что-то угнетало – кроме тех минут, когда мы соединялись с ним в любви. Но и тогда я уже со страхом ждала новой разлуки. Даже наслаждение я переживала как будущую боль.

* * *

Как часто мне хотелось порвать с ним, чтобы не зависеть от его звонков, не страдать, но мне тут же представлялась жизнь, которая ждет меня после разрыва, – череда безнадежно унылых дней. И я была согласна на все, чтобы продлить эту связь – пусть даже у него будет другая или другие женщины (хотя для меня это означало еще большие муки, чем сегодняшние страдания, подталкивающие меня к разрыву). Но стоило мне заглянуть в ожидавшее меня небытие, и моя нынешняя жизнь казалась мне счастьем, а ревность – не очень желанной, но все же спутницей счастья, и было безумием жаждать освобождения от нее: как только он уедет или покинет меня, то некого будет и ревновать.

* * *

Я старалась не бывать в местах, где могла встретиться с ним на людях – мне было невыносимо видеть его издалека. Однажды я не пошла на какое-то торжество, куда был приглашен и он, но целый вечер меня преследовала картина: он – улыбающийся и предупредительный – расточает знаки внимания женщине, совсем как в день знакомства со мной. Потом мне сказали, что гостей на этом вечере было «раз-два и обчелся». У меня отлегло от сердца, и я с удовольствием повторяла про себя это выражение, словно существовала прямая зависимость между атмосферой приема и числом приглашенных женщин, хотя на самом деле достаточно было случайной встречи и одной-единственной женщины, и все зависело от того, вздумается ему или нет за ней приударить.

Я хотела знать, как он проводит выходные дни, где бывает. Я думала: «Вот сейчас он совершает пробежку в лесу Фонтенбло, вот едет в Довиль, загорает на пляже рядом с женой» и т. д. Мне казалось, что, если я знаю или представляю себе, где и в какой момент он находится, это спасет меня от его неверности. (Совсем как непоколебимая уверенность, что, если я знаю, как развлекаются или проводят каникулы мои сыновья, это убережет их от несчастного случая, наркотиков или риска утонуть.)

* * *

Тем летом я не хотела уезжать в отпуск и просыпаться по утрам в номере гостиницы, зная, что предстоит прожить целый день, даже не надеясь на его звонок. Но отказаться от каникул – это означало с еще большей откровенностью признаться ему в своей страсти, чем сказать: «Я совсем потеряла голову из-за тебя». Однажды, когда мне очень хотелось порвать с ним, я приняла внезапное решение и забронировала билет на поезд и комнату в отеле во Флоренции – за два месяца вперед. Меня чрезвычайно обрадовала придуманная мною форма разрыва, поскольку мне не придется покидать его немедленно. День отъезда я ждала с той безнадежностью, с какой ожидала бы экзамена, на который записалась давным-давно, но так и не подготовилась к нему, заведомо уверенная, что все равно провалюсь. Лежа на кушетке в спальном вагоне, я мечтала о том, как через неделю этим же поездом буду возвращаться в Париж – перспектива неслыханного, прямо-таки невозможного счастья (ведь я могу умереть во Флоренции или просто никогда больше его не увидеть), – и чем дальше уносилась я от Парижа, тем бесконечнее и нестерпимее казалось мне время, разделявшее отъезд и возвращение.

Самым тягостным было то, что я не могла просидеть целую неделю взаперти в своем номере в ожидании поезда, который увезет меня в Париж. Необходимо было как-то оправдать поездку и походить по городу, что я с таким удовольствием делаю обычно во время путешествий. Я часами бродила по району Ольтрарно и саду Боболи, доходя пешком до пьяцца Сан Микеланджело и Сан Миньято. Я заходила во все открытые церкви и молила Бога исполнить три моих желания (надеясь, что хоть одно из них сбудется – все три, естественно, были связаны с А.), и я долго сидела в прохладе и тишине, сочиняя один из многочисленных сценариев (вот мы вместе с ним во Флоренции, вот через десять лет случайно встречаемся в аэропорту и т. д.), которые преследовали меня везде и постоянно, с утра до вечера.

* * *

Я не понимала, зачем люди отыскивают в путеводителе дату создания каждой картины и комментарии – ведь все это не имеет никакого отношения к их личной жизни. В произведениях искусства меня интересовала только любовь. Я много раз возвращалась в церковь Бадиа, потому что Данте встретил там Беатриче. Мне переворачивали душу полустертые фрески Санта Кроче, потому что я представляла себе, как в будущем и он, и я сохраним о нашей истории лишь обрывки смутных воспоминаний.

В музеях меня привлекали только изображения любви. Особенно притягивали статуи обнаженных мужчин. Я видела в них сходство с А. – те же плечи, живот, гениталии и эта впадинка, соединяющая внутреннюю сторону бедра и пах. Я не могла оторвать глаз от Давида Микеланджело, мучительно страдая от мысли, почему же все-таки не женщина, а мужчина столь божественно воспроизвел красоту мужского тела. Даже если это легко объяснить угнетенным положением женщины в ту эпоху, все равно я ощущала это как невосполнимую потерю[7 - Точно так же я сокрушалась, почему ни одна женщина не написала полотна, которое вызывало бы столь же необъяснимое чувство, как картина Курбэ «Происхождение мира», на первом плане которой изображены обнаженные половые органы лежащей женщины с затененным лицом. – (Прим. автора.)].

* * *

Когда я возвращалась в поезде домой, у меня было чувство, что я вписала свою страсть во Флоренцию, гуляя по ее улицам, переходя из музея в музей и думая только об А. Что бы я там ни делала – ходила, смотрела, ела или спала в шумном отеле на берегу Арно, – он постоянно был рядом со мной. Эта неделя, которую я провела в полном молчании, общаясь лишь с официантами ресторана, настолько переполненная А., что меня поражало, когда за мной пытались приударить другие мужчины (неужели они не видели, что я вся светилась любовью к А.?), в конечном итоге показалась мне испытанием, еще более укрепившим мою любовь. Открылись дополнительные источники, на сей раз воображение и желание, обостренные разлукой.

* * *

Полгода назад он уехал из Франции и вернулся в свою страну. Скорее всего, я уже больше никогда его не увижу. Первое время, когда я просыпалась в два часа ночи, мне было безразлично – жить или умереть. У меня болело все тело. Мне хотелось вырвать из себя эту боль, но у меня болела каждая клетка. Я мечтала, чтобы ко мне в спальню ворвался грабитель и убил меня. Днем я все время придумывала себе занятия, ни минуты не оставаясь без дела – чтобы не погибнуть (я и сама толком не знала, чего я боялась – впасть в депрессию, запить и т. д.). Ради этого я старалась тщательно одеваться, подкрашивала лицо и вместо очков носила линзы, несмотря на связанные с этим неприятные процедуры. Я не могла смотреть телевизор и читать журналы, потому что в них слишком много рекламы, а в любой рекламе – от духов до коротковолновки – женщина ждет мужчину. Я отворачивалась, проходя мимо модных лавок, торгующих бельем.