Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции.

Прекрасный вид // Мосты. 1966. № 12.

При взятии Берлина // Грани. 1951. № 13..

Северная Робинзониада // Лит. совр. 1954. № 2

Соловецкие острова: Повесть // Грани. 1950. № 8.

То же в сокращ // Лит. зар. 1958.

Тамара: (Из записок стареющего человека) И Грани. 1950. № 10.

Тень на стене // Мосты. 1959. № 3.

Холм – Сулековек. 1977. № 127.

«Шпионское гнездо». 1977. № 128.

Литературная критика и публицистика

Без победы и без наград; заметки на полях // Опыты. 1956. № 7.

В двойном свете / Н. Отрадны // Мосты. 1961. № 7.

В отраженном свете // Мосты, 1972.

Вокруг разоружения и вооружения / Н. Отрадин // Мосты. 1962. № 9.

Годы рождения 1927–1930 И Грани. 1951. № 11.

Грустная книга / Г. А // Грани. 1951. № 12.

Один: Роман из эмигрантской жизни. – Париж: Дом книги, 1951.

Для отвода глаз? / Н. Отрадин // Голос зар. 1978. № 11.

Долгий разговор / Н. Отрадин // Мосты. 1958. № 1.

Еще одна Голгофа // Дело Пастернака: 1958.

Загадка Чехова //НЖ. 1975. № 118.

Заметки публициста / Н. Отрадин // Мосты. 1959. № 2.

Из того, что было //НЖ. 1982. № 148.

Иные времена //НЖ. 1956. № 245.

Молчавшие должны заговорить // Мосты. 1960. № 4.

Не необходимая книга / Г. А // Грани. 1952. № 16

О национальных задачах и общественном идеале / И. Отрадин // Мосты. 1968. № 13/14.

По способностям, по потребностям: Заметки публициста / Н. Отрадин // Мосты. 1961. № 8.

После Сталина и Хрущева: Заметки публициста / Н. Отрадин // Мосты. 1965. № 11.

После Толстого //НЖ. 1972. № 107.

Роман о наших днях / Г. А // Грани. – 1952. № 16.

Россия и объединенная Европа // Мосты. 1963. № 10.

Современный роман / Г. А // Грани. 1952. № 15.

Только верой //НЖ. 1973. № 112.

Тяжелая ноша // Мосты. 1959. № 2.

Эмиграция и молодые партийцы: Заметки публициста / Н. Отрадин // Мосты. 1959. № 3.

Горькие воды

Очерки и рассказы

При взятии Берлина

Свет из полу заваленной двери нехотя пробивался в убежище. Вблизи от двери еще можно было разглядеть нахохлившиеся фигуры женщин, стариков, детей, сидевших на чемоданах и узлах, дальше всё пропадало во тьме. То, что темь тоже полна людьми, угадывалось по шорохам и по какому-то особенно гнетущему настроению, пропитывающему вонючий воздух. Тишину изредка прерывал вздох, плач или крик ребенка, громкий шепот, – если говорили, то почему-то только шепотом.

Сверху доносилась винтовочная и пулеметная стрельба, автоматная трескотня, ухали орудийные взрывы, в городе шел бой.

Борис Васильевич Обухов, когда-то капитан царской армии, а потом шофер берлинского такси, сидел неподалеку от двери, прислонившись к стене и сжав руками опущенную голову. Голова болела, тело ныло: в шестьдесят пять лет не легко просидеть в подвале четверо суток безвыходно. Выходить было некуда, над подвалом развалины, вокруг тоже развалины, а в них рвутся снаряды и пронизывают воздух пули.

Теперь взрывы удалились, значит, подходят. За много лет в Берлине Борис Васильевич так и не научился сносно говорить по-немецки, жить кое-как жил, а мыслями оставался в России. Сейчас Россия входила в Берлин, Россия пришла к нему. Это волновало, влекло, но было и жутко. Какая она? Что сделает с ним? За четверо суток он всё передумал. «Расстреляют, как белогвардейскую сволочь. Хорошо, если на месте, а может, потащат в Чеку. Как она, нынче называется? НКВД? Будут мучить. Или еще что?» Но в мучения и смерть не верилось, почему-то казалось, не может быть. А что может быть? И страшно было не за себя, не за свою жизнь, – хватит, пожил, – а за что-то еще, может быть, за свою мечту, за свою двадцатипятилетнюю изгнанническую и, наверно, слишком сентиментальную, а поэтому и немного стыдную любовь.

Проходили часы, дни, наверху не утихало, и мысли уже перепутались, притупились. Он сидел среди насмерть перепуганных немцев, в нудной паутине страха и ожидания, устав думать и ждать, и тупо смотрел в одну точку.

Борис Васильевич задремал и не увидел, как в изломанной дыре двери показался красноармеец. Прижимаясь к стене, солдат осторожно переступал через камни, выставив перед собой нацеленный в темноту автомат, подвале тихо охнуло, шелестнулось, люди непроизвольно сжались, подались назад. Солдат щелкнул фонариком, в снопе света на мертвенных лицах засветились десятки застывших в нечеловеческом страхе глаз.

Смелее переступив, с автоматом на изготовку под правым локтем, солдат повел фонариком по подвалу, потом обернулся и крикнул:

– Давай сюда, калым есть!

Спустились еще двое в невиданных Борисом Васильевичем пилотках и в кофтах-телогрейках с тесемками вместо пуговиц, еще держа автоматы наготове, они стояли и приглядывались. Вошедший первым был невысок и широк, похож на катыш, второй, худощавый, должно быть был подвижным и юрким, третий, высокий и спокойный, наверно, был самым серьезным.

– Подкалымить можно богато! – тонким голоском воскликнул юркий, и пошёл вглубь.

– Не боись, фрицы, мы вас от Гитлера освобождаем! – хохоча, кричал первый, с круглым лицом и веселыми глазами, и тоже подался к сжавшейся толпе, лучом света прорезая себе путь. Третий остался стоять у двери.