Цвет алый

Костик ухмыльнулся:

– Каждые две недели не хочешь? Деньги всегда нужны. И правила вступления в Союз сейчас изменили, повысив требования.

– И что, тебя допускают к сдаче? Ведь ты нарушаешь правила. Я думал, за этим строго следят.

– Зря думал. У них там, в Союзе, что-то вроде кризиса. Союзные авторы стареют и хиреют, материала на всех не хватает, с пункта требуют перевыполнения плана по перевыполнению плана, поэтому медсестры стали закрывать глаза на нарушения. Берут кого попало, лишь бы человек мог написать хоть что-то, хотя бы анкету заполнить. Подожди минуту, жара невыносимая, – Костик отбежал к ближайшей палатке и купил бутылку воды. С тихим шипением открылась крышка, и в воздух попало множество мелких брызг, переливающихся в луче света. Костик жадно прильнул к горлышку и выпил залпом почти половину.

– Хочешь? – он протянул бутылку Саше. – Они не проверяют, можешь поверить. А горло у тебя скоро начнет болеть от пересыхания.

Саша неуверенно взял бутылку и сделал глоток, второй; стало легче, даже воздух вокруг стал легче и прохладнее.

– Спасибо, – Саша вернул бутылку. – Неужели они потом не поймут, что я нарушил правила? Ведь пишут, что вода может повлиять на качество материала.

– Нет, не поймут. Потому что бред это все. Как вода может влиять на строчки? – Костик снова ухмыльнулся. – Медсестры неправильно поняли фразу, что писатель, сдающий материал, должен жаждать. Вот они и придумали этот пункт. Никто ведь не уточнил, чего жаждать – крови, творчества или воды.

У Саши невольно вырвался смешок.

– Ты говорил что-то об изменении правил приема в Союз…

– Да, точно. Я сам туда хочу попасть с детства. Последние 4 года регулярно сдаю строчки, последние 4 месяца – каждые 2 недели. Если бы правила не изменили, через месяц подавал бы заявку в Союз. Ты ведь знаешь, условия там шикарные, не зря же это Союз писательской взаимопомощи! Квартиру дают, деньги каждый месяц выделяют, хоть ты даже и не пишешь уже год-два. А если пишешь, то написанное издают не успеет рукопись остыть. Пока печатают тираж, коллеги по Союзу выдают с десяток хвалебных рецензий, даже не читая твою книгу, другие коллеги печатают это в журналах, третьи расхваливают перед камерами. Поэтому когда книга появляется в магазинах, ее сметают, ее рекомендуют, в ней ищут смысл.

– А разве в Союзе когда-либо писали плохие книги? – задумчиво поинтересовался Саша. – Ведь многие из них стали классикой…

– Классические произведения хороши, я не спорю. Но пойми ты, нельзя быть гениальным творцом вечно. Можно написать один хороший роман, три пьесы, пять рассказов. Да пусть даже десять! Но ведь у них счет идет на десятки. Все не может быть хорошим. И состав Союза не менялся уже 50 лет, с момента его создания. Им нужна новая кровь, но они не хотят видеть новые лица в литературе. Именно поэтому и ставят невыполнимые условия для подачи заявки.

– Совсем невыполнимые?

– Ну… Почти. Раньше требовали три рукописи и три тысячи страниц, сданных в пункте. Теперь просят десять тысяч страниц, ты вдумайся, десять тысяч! Я сдаю четыре года и еле-еле набрал две тысячи восемьсот. И ведь я мухлюю! А тут десять тысяч – зато ни слова о рукописях. Понимают, что никто не сдаст… Мы почти пришли. Скоро увидишь тошнотворный домик.

Через тридцать шагов Саша и впрямь увидел четырехэтажный грязно-розовый домик, своим видом напоминавший заветрившийся зефир, забытый в витрине маленького магазина на окраине города. Здание окружали редкие тополя и островки жухлой травы. От остального мира Центральный пункт сбора отделял забор из тонких черных прутьев, покрытый кусками старой краски и пылью. Костик сделал последний глоток и выбросил бутылку.

– Пойдем, – сказал он, – сейчас начнется самое страшное. Зайдем порознь, чтобы медсестры не заподозрили чего-нибудь. Тебе нужен центральный вход. Попадешь внутрь – иди к стойке регистрации, там тебе выдадут анкету. Не забудь указать, что никакие правила не нарушал, а то сразу отправят восвояси. Заполнишь анкету, отдай ее старшей сестре – она сама подойдет, когда ты встанешь в очередь вдоль стены. Как на расстрел, – Костик хмыкнул. – Дальше тебе все расскажут. Запомни одно: когда все закончится, езжай домой. Не встречайся с друзьями, не гуляй, только домой, чем быстрее, тем лучше. А дома ложись спать. Понял?

– Да, спасибо, – Саша кивнул. – Иди первым, а я за тобой. Хочу немного перевести дух. Нервничаю.

– Это нормально. Потом привыкнешь. Ну все, бывай, – Костик пожал Саше руку и быстро двинулся ко входу в зефирный дом.

Не решаясь сделать шаг, Саша выждал минуты три и все-таки последовал за Костиком.

Дверь центрального входа вызывала если не трепет, то неприятное волнение. Сизая, металлическая, она грозила захлопнуться и больше никогда не выпустить несчастного, который ее откроет. Над дверью золотом было написано какое-то обращение к всякому, входящему сюда. Но краска почти стерлась, и Саше не удалось разобрать ни слова.

Внутри оказалось неожиданно людно: молодые и не очень писатели группировались возле стен и немногочисленных скамеек, вжимались в углы, ходили взад и вперед от одного кабинета к другому. Стойка регистрации находилась ровно посередине холла, так что Саша без труда отыскал ее.

За высокой стойкой из белого пластика восседала миловидная медсестра в не менее белой форме, сшитой из поразительно плотной ткани. Воротничок чуть приподнимался, давая понять, что не собирается спокойно лежать возле шеи, а рукава и вовсе оттопыривались, боясь притронуться к коже. На нагрудном кармане формы была вышита эмблема Центрального пункта сбора материала при Союзе писательской взаимопомощи.

Медсестра сладко улыбнулась и тягуче произнесла:

– Добрый день, вы первый раз? Могу я чем-то помочь?

Саша на всякий случай оглянулся, проверяя, что за ним никого нет и что сестра обращается к нему, и поздоровался в ответ.

– Да. Я впервые, – ответил он, – мне нужно заполнить какую-то форму?

– Конечно же, держите, – девушка привстала и протянула из-за стойки свои длинные тонкие руки, которые держали два скрепленных сверху белых листа. – Вы можете заполнить их здесь, на скамейке или в любом другом месте в здании. Выносить формы из здания строжайше запрещено, – медсестра улыбнулась еще слаще и снова села, напрочь забыв о Саше.

Саша забрал анкету. Первый лист венчала та же эмблема пункта, что украшала одежду медсестер. Это был черно-белый рисунок, изображающий чернильницу, пухлое тело которой обвивало перо. С заостренного кончика пера в горлышко капали чернила. Саша никак не мог понять, почему Союз выбрал именно перо – ведь и ручками уже почти никто не пишет.

Анкета содержала ряд общих вопросов о том, кто ее заполняет, и требовала подтвердить соблюдение правил сдачи материала, грозя карой и отказом в случае дачи ложных показаний. Не успел Саша поставить подпись на последней строчке, как к нему подошла невысокая полная женщина в форме, носящая на груди круглый металлический значок, который сообщал, что она является старшей медсестрой Центрального пункта в данный момент времени.

– Ну что, голубчик, все заполнил? – добродушно спросила она и, не дожидаясь ответа, забрала листы бумаги. – Пойдем теперь за мной.

– Хорошо, – Саша покорно последовал за ней.

Старшая сестра пересекла холл и указала Саше на очередь возле желтовато-бежевой неровной стены:

– Встань пока сюда, а я отопру кабинет и впущу вас, – она направилась к белой двери с чуть облупившейся краской, но остановилась на полпути и выхватила из очереди ссутулившегося паренька. – Чернов! Я тебе что говорила – не пущу еще раз! Ты неделю назад был, прошмыгнул мимо меня. Ну-ка вон, пока я тебя за шкирку не вытащила! И чтоб два месяца тебя не видела.

Чернов пытался сопротивляться, но получалось это у него из рук вон плохо. Он был похож на сдувшийся воздушный шарик, обреченно повинующийся малейшему порыву ветру. Глаза Чернова казались пластиковыми, как стол регистрации, веки темнели на тусклом, как калька, лице. Шаркая, он двинулся к выходу.

– Что с ним? – обратился Саша к соседу.

– Говорят, он несколько недель подряд приходил сдаваться, его уже выжали до строчки. А он все равно приходит. То ли деньги так нужны, то ли мазохист, – сосед безучастно пожал плечами.

Щелкнул дверной замок, и старшая медсестра пригласила ожидающих в комнату. Каждого она взяла за руку и подвела к его месту, что-то приговаривая и будто припевая. Когда ее мягкая ладонь коснулась Саши, он невольно вздрогнул.

– Не переживай, рыбка моя, это нестрашно. Сейчас сядешь в креслице, сразу успокоишься – и все пойдет как по маслу, – ворковала она и вела Сашу под руку. – Комнатка у нас уютная, в приятном полумраке и с творческой атмосферой, чтобы вы могли расслабиться и вдохновляться. Все для вас, зайки мои, все для вас.

Саша онемел. Комната не казалась ему уютной. Она даже комнатой не казалось – больше походила на увеличенную в размерах подсобку. В ней не было окон, свет исходил только от моргающих на последнем издыхании ламп, которые создавали совсем не приятный полумрак, от которого болели глаза. В центре комнаты, по кругу, стояли шесть кресел, которые уместнее смотрелись бы в кабинете стоматолога. В одно из них и усадили Сашу, который пытался лучше рассмотреть обстановку. Ноги пришлось ставить на металлическую подножку, крепления которой цепко схватили Сашины ботинки. Руки легли на жесткие подлокотники, и кисти тут же были обвиты широкими ремешками. Чтобы не было лишних движений, которые могут помешать сбору материала, как пояснила сестра. Рядом с каждым креслом стоял внушительных размеров бидон, от которого тянулись полупрозрачные трубки молочного цвета, присоединенные не то к большим очкам, не то к шлему. Медсестра уже прикрутила трубки к бидону рядом с Сашей и готовилась надеть странную конструкцию на его голову. В месте стыка, на уровне виска, трубки были примотаны к шлему синей изолентой.

– Скоро начнем, – убаюкивающе пропела старшая сестра, и Сашины глаза закрыл темный экран. – Вернусь за вами через два часа. Творите, деточки!

Что-то щелкнуло. Саша сделал глубокий вдох, однако это не помогло расслабиться. Перед глазами мелькали полотна художников, в уши вливалась классическая музыка, изредка прерываемая чтением стихов. Разбирать строчки было сложно – записи состарились еще до Сашиного рождения, помехи почти полностью перекрывали голоса авторов, поэтому Саша радовался, когда в очередной раз играла «Лунная соната» или «Весна» – композиции столь известные и привычные, что помехи не мешали воспроизводить в голове их звучание.

Череда русских пейзажей, всплывающих на экране, прервалась изображением козлоногого божка с пронзительно-грустными ледяными глазами. Саша было отшатнулся, но бежать от него было некуда. Картина застыла перед глазами, и оторваться от нее было невозможно, какой бы страшной она ни была. Сердце стучало, словно хотело вырваться, изнутри подступала дрожь. Голова горела, и вместе с тем казалось, что из самой глубины разума кто-то вытягивает холодные тонкие нити, бесконечные и жалящие.

Чтобы отвлечься от неприятных ощущений, Саша попытался пошевелить руками, но ремни не давали этого сделать; старался сосредоточиться на музыке, но она казалась оглушающей и причиняла еще больше неудобства. Каркас кресла врезался в спину, ноги затекли, а голова вот-вот должна была разлететься на тысячи осколков.

Время тянулось мучительно медленно, возможно, и вовсе остановилось. Но, нота за нотой, картина за картиной дрожь утихала, сердце успокаивалось, голова остывала. Стрелки часов возвращались к привычной скорости, кресло больше не казалось неудобным. Саша расслабился.

В конце концов музыка стихла, картинки пропали и старшая сестра сняла шлем с его головы. По трубкам струился не то пар, не то туман – материал, как подсказала сестра, – и стекал в алюминиевый бидон рядом. Саша потянулся и осмотрелся. Комната была погружена в уютный полумрак. Другие доноры уже двигались к выходу в холл, и Саша поспешил за ними.

Стены холла казались светлее, а сам холл будто раздулся изнутри, чтобы вместить еще больше посетителей. Рядом с дверью толпилась новая порция доноров, и теперь медсестра курлыкала с ними, не забывая, однако, бросить последний взгляд на тех, кто выходил. Она слегка тронула Сашино плечо и шепнула на прощание:

– Не переживай, золотце, скоро пройдет. Будешь как новенький! Ступай.

– Спасибо, – машинально ответил Саша, не понимая, о чем она говорит. Он чувствовал себя совершенно нормально, только хотелось пить и в груди будто стало больше воздуха – не свежего воздуха, которым улица наполняется по утрам, а воздуха, заполняющего комнату старого дома, где жили бабушка и дедушка и где уже давно нет ничего, кроме мебели и пожелтевших обоев.

Окно напротив стола регистрации венчала пышущая важностью надпись: «Выдача донорских гонораров». Саша покорно встал в очередь. Разглядывать было нечего, посему оставалось только ждать, ждать, ждать и верить, что скоро назовут твое имя.