В начале всех миров

Крапива не жжется, не колется, не горит
По тонким рукам вдоль тела, как ветви ив,
Висящим безвольно. Ткала, да не доткала —
Отнялись уставшие пальцы, заранее все решив.

Завыла спустя года молчания: зря, все зря!
Глаза потускнели вмиг, закушен до крови рот.
Пыталась, пыталась, но рубашки не довязать —
Коль не был ты в ней рожден, она тебя не спасет.

Высокий держит забор, такой бы лучше костер:
Шагнуть в него – что ей жизнь теперь, коли не спасла?
Одиннадцать комьев холодной сырой земли.
Одиннадцать птиц, взмывающих в небеса.

Вальгалла

Не боялся меча, не боялся копья в грудину. Даже
братского прежде клинка не по-братски в спину.
Не боялся вставать на рассвете, не зная, вернется ль
к ночи, не боялся за жизнь – у других ведь куда короче,
чем дозволили жить ему боги с извечного льда глазами.
Он в них верил и каждой истории из сказаний.

Я его повстречал не на поле кровавой сечи, был
спокоен и благостен светлый, прозрачный вечер. Я как
враг с ним на узкой тропе никогда бы не разминулся,
я как друг нашел слов для него и души коснулся, и с тех
пор по дорогам далеким страны моих диких фьордов
мы шагали вдвоем.

Боги горстью ссыпали годы, умирало вокруг все,
мы ж делались лишь сильнее. Он в богах был своих так
наивно-светло уверен: без щита шел на пики, без крика,
сжимая зубы, принимал свои раны, надеясь, что боги
судят не по ранам – по доблести, храбрости и по чести.
Мы с ним, если случится, всегда собирались вместе по
ступеням Чертога на Одина пир веселый заглянуть
отдохнуть. Кто же знал, что случится скоро нам найти туда путь?

Иноземцы чертили знаки и плевали нам вслед, вслед
нам лаяли, как собаки, и пинали божков, и топтали
дар подношений. За такое ни боги, ни люди не смеют
давать прощений. И мой друг отомстил. Умер каждый
дурной насмешник, лишь один прошептал на издох
ему: «Будешь грешник по моей правде совести да
по своим законам». Мой друг тотчас добил его, зубы
сведя до стона – нож торчал из груди его, и кровь
рукоять ржавила. Он пытался подняться, но не было
больше силы. Я помочь ему мог, но свои залечить бы
раны – чужеземца удар вероломен был и негадан.

Поля битв пред глазами стояли, манили нас – но
пустое. Мы погибли, как прежде хотели – вдвоем,
нас погибших двое. Не спустились валькирии. Видно,
доблести было мало. Я, глаза закрывая, видел двери
святой Вальгаллы. Он, впервые крича, бил о землю
рукой ослабшей, не держащей меча, и от этого было
страшно. Не спустился за нами никто. Где же шаг
валькирий? Где же боги его, на кого мы всегда
молились?

Я сажусь рядом с ним, он молчит, и немая жалость —
это все, что досталось нам с ним, что ему досталось от
меня, не богов его старых, закрывших наверх
ступени, словно долгая жизнь миг последнего
преступленья не омыла отвагой, не скрасила грех
последний.
Он Вальгалле своей до конца оставался верным. Он к
Вальгалле своей путь рубил топором и гневом.
И Вальгалла манила своим бесконечным небом…

В недвижимости этой мы смотрим в него, но тщетно.
И врагов, и свои тела стали щепоткой пепла сотни
весен назад, но молчат небеса стальные вечной
серостью фьордов.

Просили мы как, молили!..

О твоей златостенной и вечной, святой Вальгалле
нам солгали, мой друг,
нам с тобой так жестоко лгали.

Гефсиманский сад

Ты – олива восьмая, растущая в том саду,
Где гробница Ее, пустующая столетья.
Я пришел к тебе помолиться, прижавшись лбом,
Но ушел, как Фома, что, явившись, увы, не встретил

Ту, к которой пришел – только гроб, только белый гроб,
Равнодушно-холодный под взглядом, таким же ставшим.
Ты роняешь на землю выцветшие листы,
Я себя опускаю рядом душой уставшей,

Чтобы вместе с тобой обернуться опять землей,
Чтобы цепью ладоней сомкнулся небесный купол
Гефсимании вечной, не прячущей тела той,
Что в ответ на молитвы протягивает нам руку,