Рулетка судьбы
– В котором часу?
– Не знаю… поздно… я не слежу за маятником… Она спешила, будто за ней гнались… Потом в окнах ее гостиной зажглись свечи… Да, это не слишком прилично глядеть на чужие окна, но что мне остается? Думаю, этот старческий грех простится…
– После у нее были гости?
Из-под меха вылез указательный палец и поправил пенсне, почти съехавшее…
– Об этом и хотела рассказать, – ответила мадам. – Не знаю, сколько прошло времени, может, с полчаса а может и больше, как к Анне Васильевне наведался гость… Мужчина… И вскоре ушел в большом волнении…
– Этот мужчина заходил в гостиную Терновской?
– Не могу сказать, мне не видно, что происходит в гостиной…
Пушкин глянул в окно. Действительно, разглядеть подробности внутри дома Терновской без бинокля невозможно. А бинокля, даже театрального, у старой дамы не имелось.
– Сможете его описать?
Мадам Медгурст задумалась.
– Назвала бы его хорошо воспитанным, прямо держит спину, довольно внушительный, импозантный, с тросточкой… Держит себя, как подобает человеку с возможностями…
Как не хватало фотографического снимка, чтобы убедиться наверняка.
– Сколько он пробыл у Терновской?
– Не могу сказать точно, господин Пушкин, чтобы не ввести вас в заблуждение… Но – менее четверти часа… Да, именно так… Прошло еще немного времени, и пришел другой гость…
Такой факт формула сыска не предусматривала. Быть может, поэтому пока оставалась незаконченной.
– Был другой гость?
– Надо сказать определенней: гостья… Барышня…
– Как она выглядела?
– Одета довольно просто, как прислуга или экономка… Очень торопилась, была взволнована, оглядывалась назад… Наверное, не старше моей Агапы…
– Заходила к Терновской?
– Не могу ответить на этот вопрос, – с печалью сказала мадам Медгурст. – Она ушла довольно скоро и так же торопливо, будто совершила нечто дурное…
– Сможете узнать, если их приведут к вам?
Дама отчетливо вздрогнула, шкура убитого медведя шевельнулась.
– Ох, увольте, молодой человек, от подобного испытания… Боюсь, не переживу такого страха…
– Вам нечего опасаться, я буду рядом, – сказал Пушкин.
– Прошу простить, но это выше моих сил…
Логика всегда находит выход из трудной ситуации.
– Приведу и поставлю их около дома Терновской так, что они не будут знать о вашем присутствии. Вам останется посмотреть в окно…
Мадам замолчала, погрузившись в мысли. Или заснула?
– Это разумно, – наконец сказала она. – Так я согласна взглянуть на мужчину…
– Барышня вам знакома?
– Не знаю, кто она и как ее зовут, но почти каждый день ходит к Анне Васильевне. Подобный ночной визит был впервые…
– Что случилось после того, как эта барышня ушла?
Шкура задвигалась над плечами старой дамы.
– Ничего… У Анны Васильевны до утра горел свет… У меня бессонница, я поздно засыпаю… Потом свет горел до вечера первого января… На следующий день увидела полицию в ее доме и поняла, что случилось нечто дурное…
– У Терновской часто бывают гости?
– Кроме той барышни – никого… Во всяком случае, пока я живу в этом склепе… Кажется, видела еще молодого человека, но это было давно…
– Бывали в гостях у Анны Васильевны?
Раздался тихий старческий смех.
– В моем положении об этом можно только мечтать… Вскоре после того, как переехала в этом дом, пригласила ее на чашку чая. По-соседски… Она пришла… Мы разговорились и нашли много общего… Воспоминания юности… Людей, которых уж нет, годов прошедших вереницу… Грехи, которые так и остались на нашей совести… Ну и так далее… Потом она еще раз или два заглядывала…
– Ее сестра тоже у вас бывала?
Мадам Медгурст нахмурила брови.
– К сожалению, Вера Васильевна не сочла нужным зайти на чашку чая… Они такие разные, хоть и сестры… Между ними скандал, вы знаете?
Из этого окна дом Живокини был виден под небольшим углом. Другое привлекало внимание. На улице происходил скандал. Около дома Терновской городовой Оборин, заступивший на пост, подвергся нападению дамы, которая пыталась сбить с его головы шапку. Сквозь двойную раму, заделанную на зиму воском, ее крики почти не долетали. Зато разносились на всю Большую Молчановку.
Пушкин понял, что обязан срочно спасать городового. И честь полиции вместе с ним.
4Прасковья отняла ладони от лица. Щеки пошли пунцовыми пятнами, глазки покраснели. В них стояли слезы. Настасья взяла ее руку и крепко сжала.
– Прости меня, дорогая, прости… Ужасная глупость… – Она встала и обняла компаньонку. Всхлипнув, Прасковья ответила поцелуем. Мир был восстановлен.
– Вот давно бы так, – сказала Агата. Ей пришлось приложить немало усилий. У Настасьи характер оказался крепче ореха. – Не стоит тратить слезы из-за каких-то пустяков…
– Это все мадам Львова, – проговорила Тимашева с внезапной злобой, что совсем не вязалось с кукольным личиком. – Невозможная и отвратительная…
– Кажется, нам удалось ее провести вчера…
– Нет, мадам Бланш, она все узнала. И теперь мне грозит катастрофа…
Как милы страхи юных барышень. Как много им еще предстоит узнать настоящих. Никто не изменит порядок вещей….
– Катастрофа? – спросила она с удивлением. – Какая катастрофа?
– Пошлет папеньке телеграмму и все расскажет… Как мы играли на рулетке… И еще чего-нибудь добавит… Например, о проигрыше…
– Мадам не видела, как вы… Как Прасковья делала ставки…
Настасья горестно хмыкнула.
– Вы не знаете эту страшную женщину… Она догадается. Или так придумает, – кулачки сжались. – О, как я ее ненавижу! Вот так бы взяла и разорвала на мелкие клочки… – При этом Тимашева дергала крахмальную салфетку. Салфетка трещала. – Так бы и убила ее, задушила, растерзала…
Трудно было ожидать эдакую кровожадность от прекрасного создания. Агата знала, какими на самом деле бывают женщины. И даже барышни… Она мягко забрала ни в чем не повинную салфетку.
– Раз уж я взялась помогать вам, то надо держать слово… Возьмете у меня триста рублей. Даже если ваш папенька приедет, покажете ему деньги. А я засвидетельствую, что вы были со мной, а не на рулетке, засвидетельствую вашу невинность. Поверьте, он меня послушает. – Агата не стал уточнять, почему в этом уверена. Не родился еще мужчина, которым бы она не смогла вертеть, как вздумается… Хотя нет, один родился…
Тимашева только головой покачала.
– Благодарю, мадам Бланш, за ваше участие, но я не возьму у вас денег… Нет, и не настаивайте…
– Но почему же? – тихо спросила Прасковья.
– Я так решила. И хватит об этом. Больше не желаю слушать.
Характеру барышни мог позавидовать мужчина. Такие Агате нравились. Куда больше ей нравилось, что Настасья совсем не годится Пушкину. Если только он окончательно не потеряет голову. Во что верится с трудом: такой отвратительный сухарь не умеет терять головы. Уж если от нее не потерял…
– Тогда чем же вам помочь? – спросила Агата.
– Скажите слово перед батюшкой… И довольно…
– Но где вы возьмете недостающие деньги? Раз такой крайний случай, попросите у этого, как его… Пушкина.
– Вот еще не хватало… Не желаю его видеть… Пусть только сунется – прогоню…
Для Агаты слова эти были как мед мщения: вот уж будет сюрприз чиновнику сыска, если опять явится с поручением от тети…
– Не могу осуждать вас за такую решимость, – сказала она, скрывая тихую радость. – Но деньги сами не явятся…
Тимашева напряженно думала. У барышень сильно заметно, когда они занимаются столь непривычным делом…
– Я знаю, что делать, – сказала она. – Одолжим у тетушки…
– Какой тетушки? – спросила Агата, не сообразив, куда дело клонится.
– У Терновской, – последовал ответ. – Она затащила нас на рулетку, она выиграла кучу денег, вот пусть и поможет племяннице…
Возникла дилемма: остановить бессмысленный поступок или сохранить тайну. Если барышня Тимашева до сих пор не знает, что ее тетка уж третий день мертва, то сказать ей об этом мог – кто? Ответ ясен. Агата не решилась сделать это вместо Пушкина.
– Не думаю, что мадам Терновская даст денег, – только и сказала она.
– Мы хорошо попросим…
– Она слишком бережлива, как я слышала…
– Другой возможности нет. – Настасья пылала решимостью. – Мы поступим умно. Для начала поедешь ты, Прасковья…
– Я? – изумленно проговорила компаньонка, еще не оправившись от слез. – Но как же я? Зачем?
– Затем… Будешь валяться в ногах, умолять, врать, что угодно… Если тетка не сдастся, то тогда уж поеду я…
– Но это невозможно…
– Все возможно! Езжай не откладывая, прямо сейчас.
Тимашева не просила, а отдавала приказ, как хозяйка прислуге. Встав из-за стола, она взяла руку Прасковьи.
– Пойдем посажу тебя в пролетку. – И она дернула компаньонку за собой. – Прощайте, мадам Бланш. Еще увидимся…
Агата не стала останавливать ее. Нельзя остановить несущийся поезд. Она отпила глоток кофе и стала думать, что делать дальше. Размышления были столь глубоки, что Агата не замечала происходящего вокруг.
…В зал зашел дородный господин с золотой цепочкой на животе. Оглядевшись, он заметил мадемуазель, сосредоточенно глядящую в кофейную чашку. Купец Иков (это был именно он) оказался в «Лоскутной» почти случайно, заглянув на завтрак и не имея других намерений, кроме как сытно поесть. Но выходило так, что заглянул очень даже с пользой. Он не стал шуметь или устраивать скандал, а только наблюдал. Иков посматривал за мадемуазель, пока та допила кофе и вышла с решительным видом. Не до конца уверившись, что напал на ту самую, Иков был уверен в другом: она проживает в «Лоскутной».
И теперь никуда не денется.
5Пришлось встать щитом, чтобы кулаки достались Пушкину, если слова бесполезны. Поначалу растерявшись, городовой уже грозился достать револьвер. Где это видано, чтобы ясным утром на стража порядка налетели подобным образом. Да за такое мало в участок отволочь. И нечего попущение делать: не дама, а собака бешеная. Оборин, разобидевшись, был настроен крайне решительно. Пушкину пришлось приказать ему убраться. Городовой пробурчал, что за такие поступки следует дать трое суток ареста, а не миндальничать, и ушел на другую сторону улицы.
Теперь надо было привести в чувство виновницу скандала. Тетушка в гневе – совсем не то что тетушка, решающая головоломки. Разум улетает, безумная отвага овладевает ею. Мадам Львова не замечала, что меховая шапочка сбилась, она стала похожа на курочку после драки. Пушкин чуть улыбнулся. Что было замечено и расценено особым образом.
– Он еще ухмыляется! – гневно провозгласила мадам Львова. – Родной тете крутят руки и чуть за шиворот не волокут, а ему весело!
– Городовой выполнял мое распоряжение…
– Ловить родную тетю? Позорить на всю Москву? Ну спасибо, милый мой…
Требовалось особо крепкое спокойствие, чтобы буря угасла.
– Я отдал распоряжение наружной полиции задерживать любого, кто станет интересоваться домом Терновской, – сказал Пушкин. – Никак не предполагал, что вы окажетесь тут, тетя. Зачем вы здесь?
Мадам Львова тщательно стряхивала с рукава полушубка что-то невидимое.
– А тебе какое дело, мой милый? – ответила она почти мирно.
– Прошу отвечать на мой вопрос…
Она всплеснула руками.
– Подумать только: отвечать на его вопросы! Ах ты, ух ты, елки зеленые! Как вырос и возмужал мой любимый племянник… А если не отвечу, что будешь делать?
Переход от гнева к шалости произошел почти мгновенно. Мадам Львова намеревалась подшутить. Не зная, что Пушкину после бессонной ночи не до шуток.
– Отведу в участок под конвоем городового и посажу в камеру, – ответил он так просто, что тетушка в самом деле поверила. И немедленно обиделась.
– Спасибо тебе, дорогой мой. Дожила: племянник грозит посадить за решетку…
– Тетушка, прошу вас… – устало сказал Пушкин.
Как ни сердилась и ни обижалась мадам Львова, в первую очередь она была любящей тетушкой. И поняла, что племянник не в лучшем расположении духа.
– Прости, прости. – Она взяла его под руку. – Я же помогаю тебе найти убийцу Анны Васильевны? А раз так, должна была осмотреть место преступления…
– Как намеревались попасть в дом?
Тетушка изобразила невинную мину.
– Ах, боже мой! Об этом совсем не подумала. К старости слаба мозгами стала…
Пушкин выставил ладонь.
– Извольте ключ…
Отпираться бесполезно. Сама научила его логическому мышлению. С тяжким вздохом тетушка полезла в сумочку, вытащила ключ и положила, как милостыню.
– Почему не сказали, что Терновская оставила вам запасной?
– Поверишь: окончательно забыла. Анна отдала его года три назад на хранение. Если свой потеряет… Еле нашла, куда засунула.
– За нападение на городового полагается месяц тюремного заключения, – сказал Пушкин, пряча ключ в карман.
Мадам Львова не стал возвращаться к тому, что уже не воротишь, – так о чем же, о чем горевать. Подхватив племянника под руку, потащила к крыльцу дома. На все возражения, что не имеет права пускать, она отвечала, что только посмотрит и ни к чему не притронется. Пушкин поддался, найдя логичное оправдание: быть может, тетя укажет на вещь, которая пропала из дома.
Открыв навесной замок, он пропустил мадам Львову, настрого указав ни к чему не прикасаться даже мизинцем. Войдя в гостиную, тетушка остановилась перед разбросанными бумагами.
– Что искал убийца?
Точный ответ на этот вопрос хотелось бы знать и Пушкину.
– Кто-то рылся вчера вечером… Чуть разминулись, – сказал он, избегая рассказывать о подробностях погони и о лыжном следе на снегу.
Тетушка покачала головой, будто разгоняла облако сомнений.
– Странно… Если Анну убили в квартире, убийца мог искать, сколько его черной душе будет угодно…
Недаром мадам Львова получил приз за решение ребуса.
– Взгляните внимательно, все ли на месте, ничего не пропало? – спросил Пушкин, держась прихожей.
– Сто двадцать тысяч, – не задумываясь, ответила она.
Ответ был верный, но бесполезный. Как часто случается с математикой.
– Вещи Терновской, которые вам знакомы, на месте?
– Разреши? – спросила тетушка, жестом показывая на гостиную и дальше.
Пушкин не возражал.
Мадам Львова делала осмотр куда бережней, чем настоящий полицейский. Ступала на цыпочках и ни к чему не притрагивалась. Обойдя гостиную, вышла в гардеробную, распахнула створку шкафа, поглядела на наряды и пошла в спальню. Пушкину не было видно, что она там делает. Наверняка не залезает под кровать. Тетушка вышла молчаливая и удалилась на кухню. Звона кастрюль или звука открываемого шкафчика не послышалось. И вскоре вернулась в гостиную, о чем-то размышляя.
– Странное свойство памяти, мой милый, – сказала она, тщательно обходя листы бумаги, не заглянув в них. – Иногда бывает так, что знаешь, но не можешь вспомнить.
– Что вы не можете вспомнить?
Тетушка оглянулась.
– Мне кажется, не хватает какой-то вещи, сущей мелочи, но не могу вспомнить, чего именно… Как заслонка в памяти…
– Что это могло быть?
– Не знаю, мой милый… Неприятное ощущение… Как будто бы дырка в воспоминаниях… Была здесь года три назад… Вот и путаюсь…
На всякий случай он не стал спрашивать про сейф, скрытый за столом с этажеркой. Если тетушка про него не знала, оно и к лучшему. Иначе наверняка захотела бы взглянуть. Вид акций на полмиллиона кого угодно может сразить.
– Как вспомните, сообщите сразу, – мирно сказал Пушкин.
– Не делай из меня окончательную дуру, мой милый… Я прекрасно понимаю, как это может быть важно для розыска…
А ведь из тети вышел бы отличный полицейский. Пушкин об этом догадывался, но теперь убедился. Он намекнул, что пора оставить место преступления, но мадам Львова отмахнулась. Она внимательно смотрела в окно.
– Кто живет в том особняке с большими окнами?
– Некая мадам Медгурст…
– У нее есть прислуга?
– Мадам прикована к креслу на колесах. Не обходится без посторонней помощи…
– А, вот как, – ответила она равнодушно.
По знакомой интонации следовало предположить: тетушка нечто замышляет.
Не успел Пушкин предупредить, что уже был в особняке, как мадам Львова помахала ему ручкой и вышла из дома. Пробравшись сквозь сугробы, она пересекла улицу и направилась к особняку.
Пушкин счел, что не будет большой беды, если старая дама утомит тетушку воспоминаниями. Как только мадам Львова вошла в особняк, напротив него остановилась пролетка. С подножки сошла барышня в сером полушубке. Теперь покинуть дом Терновской Пушкин никак не мог: новые гости пожаловали.
Он вышел на крылечко.
6Голова полнилась мыслями, как ларец брильянтами. Агата привыкла доверять своему чутью, привыкла действовать, не слишком раздумывая. Сердце всегда подсказывало наилучшее. Только сейчас чутье пребывало в растерянности.
Агата никак не могла решить, кто же на самом деле убийца, а кто им только кажется. Она стала думать, представляя фигурки персонажей, которые врывались в игрушечный домик и убивали старуху Терновскую. Она предпочла бы, чтобы убийцей оказалась мадам Львова. Особой неприязни к ней не было, стычка на рулетке пустяк. Но ее поведение с барышней Тимашевой было возмутительным. Настолько, что Агата наверняка убедила бы Пушкина, что мадам Львова и есть преступник. К сожалению, племянник не поверит, что его тетушка кровавый убийца. Агата и сама в это не верила. Ни сердцем, ни разумом.
Выйдя из «Лоскутной», она поняла, что больше не может терпеть брожение мыслей, накипевшее требовалось излить. Подходящий кандидат для этого должен находиться сейчас в Малом Гнездниковском переулке. Если не спит, конечно…
– Прощения просим…
Агата повернула голову.
Катя Гузова в новеньком полушубке была аккуратна, брови слега подведены чернью, губы красным не замазаны. Вид ее был куда более пристойный, чем в прошлую встречу. Только налет дешевки никуда не делся. Куда больше Агату опечалило, что ее «подарок» оказался бесполезным: выпустили мерзавку. Кажется, мстить Катя не собирается: глядит робко, улыбку прячет.
– Чего тебе?
– Прощения пришла просить, баронесса, не знала, кто ты есть такая… Спасибо, люди мудрые надоумили да пристыдили… Прости меня, дуру неразумную, не держи обиды. – И Катя отвесила земной поклон, коснувшись пальцами снега.
– Мне тебя прощать не за что. Слово мое помни: чтобы в «Лоскутной» тебя не видела. Пока я тут…
Девица часто-часто закивала.
– Помню, не сомневайся… Обойду стороной, ни в чем обиды не сделаю…
На этом воровскую церемонию можно было считать оконченной. Катя не уходила, будто чего-то ждала. Агата не хотела поворачиваться к ней спиной.
– Чего тебе? – не вытерпев, снова спросила она.
Катя опять поклонилась.
– Угощение полагается поднести. Если сладким побаловаться, так изволь на Кузнецкий Мост к «Сиу»[32]. А коли нет – выбирай любой ресторан, какой по душе тебе будет. Хоть «Эрмитаж», хоть «Славянский базар». А то и к «Яру» поехали… А если ближе, так в «Дюссо» заглянем… Ни в чем от Кати Гузовой отказу тебе нет. Вот так оно по-нашему, по-московски. Уж коли кого принимаем, так со всей широтой…
– Некогда мне чаи распивать, – ответила Агата, не желая гулять с воровкой. Совсем невозможно появляться в местах, где ее могли вспомнить. Особенно в «Славянском базаре».
И на это Катя была согласна.
– Так позволь проводить и дорожкой словечком обмолвиться, – сказала она, поклонившись. Что казалось комичным: прохожие оглядывались.
Ни отделаться, ни прогнать нельзя. Прилипла хуже банного листа. Чтобы скрыть намерения, Агата двинулась не по Тверской, а к Красной площади и Верхним торговым рядам. Она нарочно шла быстро, чтобы Кате было трудно. Трудности воровка не замечала.
– Мир тебе шлет почет и уважение, – сказала она, что означало привет от воровского мира.
Поверить невозможно. Агата не забыла, что бывший ее компаньон Куня, важный вор, имеющий вес на Сухаревке, запретил ей появляться в Москве. А она ослушалась. Хорошо, что люди, приславшие Катю, об этом не догадываются.
– Благодарствуем, – как полагается, ответила Агата. – Что за дело?
Катя ловко вцепилась ей в руку, повисла и стала нашептывать, обдавая кислым дыханием. Предложение Агата выслушала молча, остановилась и стряхнула воровку.
– Какова моя доля?
– Четверть, – ответила Катя с дружеской улыбкой.
– Четверть? Мне?
– Ой, прости, баронесса. Опять сглупила. Треть твоя, треть… Только в дело войди.
– Треть, говоришь, – проговорила Агата, будто раздумывая.
– Не сомневайся, навар будет отменный, там люди опытные, – заторопилась с уговором Катя. – Так по рукам?
Ей протянули ладошку. Агата не вынула руку из муфты.
– Вот тебе мой сказ, Катя: чтоб больше тебя не видела. Заруби на своем носике. В другой раз так легко не отделаешься…
Не оглядываясь, Агата пошла к роскошному входу Верхних рядов. Покупки и витрины ее не волновали. В огромном магазине, раскинувшемся на Красной площади, куда как проще потеряться. Она не сомневалась, что обозленная Катя, у которой ничего не вышло, будет следить.
Агата знала, что теперь окончательно сожгла мосты. К прошлому возврата нет. В Москве – без сомнений.
7Извозчик проехал мимо. Барышня задерживалась. Большую Молчановку уже можно было пройти из конца в конец, а не только перебраться через сугробы. Пушкин уже собрался проверить: не повернула ли назад? Но тут Прасковья вошла в ворота неуверенным шагом.
– Вы? – проговорила она, увидев на ступеньках чиновника сыска.
– Что вы тут делаете? – спросил он, стараясь не пугать зря.
– Меня послали… Мадемуазель Тимашева прислала с поручением к мадам Терновской. Как я рада вас видеть, господин Пушкин…
И Пушкину было холодно, и он был холоден. И не счел нужным согревать робкое создание ласковым словом. Помнил взгляды, которые компаньонка бросала из-за плеча Настасьи. Взгляды непростые… Если, конечно, он что-то понимает в женских взглядах.
– Каково поручение?
Прасковья замялась, улыбкой скрывая смущение.
– Частного порядка… Простите…
– Вам придется ответить…
– Мадемуазель Тимашева не оставила мне поручений на этот счет…
Уламывать барышню на морозе – то еще развлечение. Уговоры пора кончать.
– Мнение мадемуазель Тимашевой меня не интересует, – сказал Пушкин. – Извольте отвечать, или отведу вас в участок. А там уже поговорим особо.
Кажется, палку малость перегнул. Сделав движение, будто хотела сбежать, Прасковья вовремя одумалась и сникла окончательно.
– Меня прислали занять денег, – чуть слышно сказала она.
Пушкину стало немного совестно, что так грубо обошелся с бесправным существом. Совсем чуть-чуть. Какая у Прасковьи жизнь? Печальная… Хозяйка ею вертит, как хочет, живет она в услужении на птичьих правах, да еще полиция угрожает. Чего доброго разрыдается.
– Сколько проиграли вчера на рулетке? – куда мягче спросил он.
Прасковья уже подтирала носик.
– Триста рублей… Это так ужасно…
Сумма, конечно, большая, но не разорительная. Пушкин прикинул: хватит ли его скромных запасов, чтобы выручить барышень. Обещал ведь помогать, когда придет настоящая нужда.
– Почему вас послали к Терновской, а не ко мне?
По глазам Прасковьи были видно, что честная девушка не может сказать правду. А врать не приучена. Она пролепетала какую-то чепуху… Пушкину стало жаль ее.
– Не хотите у меня брать, одолжите у мадам Львовой…
– Мы не сможем, – проговорила Прасковья и прикрыла глаза рукой.
Не столько логика, сколько знание тетушки подсказало ответ. Вчера вечером барышни были неосторожны на рулетке, мадам Львова их поймала, произошла ссора. Теперь мадемуазель Тимашевой надо идти на поклон к ненавистной тетке Терновской. Вернее, послать к ней служанку.
– Почему не обратились к мадам Живокини?
– Мы еще не были у нее с визитом…
Положение для Настасьи складывалось безнадежное. Источники денег полностью перекрыты. Бедняжке, чего доброго, нечем заплатить за гостиницу. А еще надо добраться до Твери.
– Вы позволите мне пройти?
Компаньонка ни о чем не догадывалась. Наивное дитя…
– Мадам Терновская не сможет вас принять. Она умерла, – сказал Пушкин. Без лишних деталей.
Известие ударило, как обухом топора.
– Умерла? – пробормотала Прасковья. – Но это… Невозможно…
Пушкин вышел к воротам, чтобы проверить, закончила тетушка в особняке или же крепко увязла в воспоминаниях мадам Медгурст.
– Прошу передать мадемуазель Тимашевой мои соболезнования…
– Да… Да… Конечно… Благодарю вас… – отвечала Прасковья механически.
Ей следовало немного взбодриться.
– Спасайтесь, – кратко сказал Пушкин, глядя в ворота.
– Что… Что случилось…
– Сюда идет мадам Львова. Вижу, у нее беспощадное настроение…
Прасковья вжалась в стену.
– Куда… Куда мне деваться?
– Одна дорога: через сад. Попадете в Кречетников переулок, там она вас не достанет. Торопитесь. – И Пушкин указал направление.