Королева брильянтов

– Тщательней драим! – прикрикнул безжалостный Эфенбах. – А то умников развелось целые палаты, а пол некому мыть. Приучайся, раздражайший мой, к чистоте. Чтобы чистота была и в мыслях, и в сердце. Как говорится, где чисто – там не рвется!

Наконец Михаил Аркадьевич счел, что достаточно наказал, погрозил пальцем, потребовав домыть до лестницы, и в прекрасном расположении духа удалился к себе. Кирьяков оперся о швабру, как копьеносец разбитого войска, и принялся рассматривать бурую воду в ведре. Кажется, он всхлипнул. Утешать было некому. Лелюхин торопливо пробежал по сухой тропинке к выходу, сдернул с вешалки пальто, подхватил Пушкина и, не замечая, в каком состоянии пребывает чиновник сыска, уволок за дверь.

– Пойдем, Лёшенька, от греха подальше, – сказал он, подталкивая к лестнице. – Леонид Андреевич человек не так чтобы без гнильцы, но свое получил. Незачем человека позорить больше нужды.

– За что кара? – спросил Пушкин, которому не хотелось покидать сыск не согревшись.

История оказалась простая. Когда выяснилось, кем является баронесса, Эфенбах так рассвирепел за пережитые страхи, что спустил всех собак на голову Кирьякова. Из сбивчивых криков начальника Лелюхин понял, что бедный поломой посоветовал ему послать в столицу фотографию Агаты. Для проверки в картотеке Департамента полиции. Ну, видно, она попалась на глаза жандарму.

– Одного не пойму, Лёшенька, каким же финтом ты барышню от жандармов спас? – спросил Лелюхин.

– Добрым словом и доводами рассудка, – ответил Пушкин, невольно вздрагивая, когда теплый воздух помалу отогревал промерзшее тело.

– Хорошее дело! А то засадил бы он птичку милую так, что белого света не увидела бы.

– Нет, он бы ее пристрелил.

Василий Яковлевич подумал, что приятель с усталости мелет чепуху, но счел за лучшее не углубляться. И тут он звонко шлепнул себя по лбу.

– Да что же! Совсем из памяти вышибло! Нашел тебе пристава!

Для удовольствия старого чиновника Пушкин притворился, что забыл о своей просьбе.

– Какого пристава? – старательно изображая удивление, спросил он.

– Да того самого – хозяина Городского участка в семидесятых годах.

Пушкин вздрогнул слишком натурально.

– Поехали, Василий Яковлевич, – сказал он так уверенно, что у Лелюхина не осталось шансов отказаться. И мысленно добавил: «Промерзшему мороз не страшен».

Старый пристав жил на Петровских выселках, невдалеке от Петровского парка и дворца. По дороге Лелюхин рассказал, с кем придется иметь дело.

Афиноген Дмитриевич Брылкин был из стальной когорты приставов, которые чуть не в одиночку держали Москву в узде. Лелюхин помянул знаменитых приставов Замайского и Муравьева, которых боялись и уважали не только воры, но и полицейское начальство. Чем Василий Яковлевич откровенно восторгался. А потому сравнил Брылкина с легендарным Андреем Михайловичем Смолкиным, «Сухаревским губернатором», как называли его. Смолкин единолично правил самим адом – Сухаревкой. Пушкин упомянул, что Смолкин брал подарки от воров, после смерти у него на квартире нашли два ведра золотых часов. На что Лелюхин возразил: пусть и брал, зато порядок при нем был. Как видно, Брылкин тоже умел правильно поставить себя: пролетка подъехала к крепкому частному дому с большим садом. На пенсию полицейского такое не купишь. Неуместные вопросы Лелюхин просил обходить стороной. Во избежание, так сказать…

Бывший пристав Городского участка оказался старым только для службы. С виду это был крепко сбитый, приземистый мужчина, не слишком седой, с грубоватым лицом и цепкими, колючими глазами. Проводив в «горницу», как он назвал гостиную, протянул ладонь и сжал стальным захватом, сверля глазами. Рука Пушкина онемела, но он выдержал, чем заслужил уважение хозяина.

Брылкин пригласил гостей за стол. Как раз пыхтел самовар. Афиноген Дмитриевич жил холостяком, с прислугой, молчаливой, розовощекой девахой, выглянувшей из кухни. Свободная жизнь сказалась самым благоприятным образом: пристав был полон сил и получал от жизни все радости, на какие накопил беспорочной службой. Включая добротную мебель и перстень с крупным брильянтом на мизинце.

В присутствии Брылкина Лелюхин робел и заискивал, что было на него не похоже.

– Вот, Афиноген Дмитриевич, привел к вам молодое поколение полиции, так сказать, – проговорил он, хихикая и приторно улыбаясь.

Брылкин окинул «поколение» строгим взглядом.

– Да, измельчал народец-то, не то что в наше время. Да и ты, Василий Яковлевич, смотрю, сдал, прыти былой не видать.

Лелюхин счел высказывание шуткой и захихикал. Хозяин предложил гостям угощаться, и, хоть праздник начинался только завтра, стол уже ломился от закусок. Василий Яковлевич не отказался.

– Так с чем господа полицейские пожаловали? – спросил Брылкин, опрокинув рюмку пахучей настойки и занюхав долькой лимона.

Пушкину был подан бровями знак не испытывать терпение хозяина.

– Двадцать лет назад, в декабре 1873 года, в гостинице «Славянский базар» было совершено убийство цыганки купцом Немировским…

Брылкин легонько стукнул кулаком, отчего самовар и вся посуда подпрыгнули.

– Да что вам далось-то это дело?! – грозно проговорил он.

От неожиданности Лелюхин подавился и старался справиться с застрявшим куском, кашляя. И давился, пока Брылкин не шлепнул ему по загривку. Василий Яковлевич еле удержался на стуле, но задышал.

– Кто еще спрашивал вас об этом деле? – спросил Пушкин.

– Ономнясь[16], недели две тому, заглянул купчишка, выспрашивал, что да как.

– Как назвался?

– Говорил, сынком покойному купцу Немировскому приходится.

– Что хотел узнать?

– Спрашивал имя цыганки убиенной… Быстро убег. Мало того, неделю назад явился чудак: борода рыжая, бакенбарды облаком, горбится нарочно, дурашка, – сказал Брылкин с усмешкой, дескать, кого вздумал обмануть. – Назвался Алоизий Кульбах, немец, по-русски говорил чисто.

– А что ему требовалось узнать?

– Да выспрашивал, как да что. Отчего же не помочь хорошему человеку? Дел у меня никаких, сиди да вспоминай былое и думы…

Было ясно, что Брылкин не растерял хватку и зарабатывал при каждом удобном случае. Но Пушкин благоразумно промолчал. Тем более предстоял вопрос самый деликатный.

– Как же случилось, что купец Немировский убил цыганку?

Брылкин досадливо поморщился.

– Так не было никакого убийства, – ответил он.

– Цыганка осталась жива?

– Нет, сердешную порешили. Только старый Немировский тут ни при чем.

– Его не было в гостинице?

Туповатость молодого поколения начала раздражать.

– Был он с ней, и цыганку зарезанную в номере нашли, купец сам вой поднял, – сказал Брылкин. – Когда я прибыл, он с отчаяния чуть на себя руки не наложил. Ну, забрали его в участок, как полагается. А потом выяснилось: Немировский с друзьями весь вечер в ресторане гостиницы провел. В номер вернулся под утро, лег спать, а проснулся – она в лужи крови, остывшая уже.

– Поразительно, – сказал Пушкин. – Купец оказался не виноват.

– Не виноват! – с напором повторил Брылкин. – Готов был на себя вину взять, не помнил, как руку на нее поднял. А на деле – не виноват.

– Кто же убил?

– Цыган молодой из ансамбля цыганского, Зданко, кажется, звали, не помню уж. Влюбился в девку, выследил, когда она с купцом в гостиницу поехала. Хотел обоих зарезать, да купец ужинать спустился. Тогда он ей одной горло перерезал и сбежал.

– Как определили, что убийца – Зданко?

– Добровольно пришел каяться. – Брылкин подложил себе в тарелку кислой капусты. – И нож принес.

– На ноже были следы крови?!

– Зачем же… Признание сделал: вот этим и зарезал зазнобу сердечную. Сам протокол записывал, как сейчас помню. Осталось дело оформить как полагается. А Немировского выпустить. Невиновен он в смерти цыганки. Так любил, что и сказать нельзя. Плакал у нас в участке.

– Какое цыгану назначили наказание?

– Тогда суд был не то что нынче, без новомодных присяжных. Суд был о-го-го! – пристав погрозил пальцем потолку. – Наказали заслуженно. Учли раскаяние. Пять лет каторги.

– Зданко потом вернулся в Москву?

– А уж это мне неизвестно, молодой человек.

Пушкин выразил всю глубину признательности, на какую был способен. Чем смягчил грозного старика.

– Прошу простить, как звали цыганку? – спросил он.

Пристав зажмурился.

– Имя у нее было волшебное, чудесное, как звоночек: Аурик. Да и сама красавица такая, что глаз не отвести, даже от мертвой.

Посидев немного для приличия и вспомнив старые годы, Лелюхин долго благодарил – такой почтенный человек уделил бесценное время. Брылкин остался доволен уважением, приглашал заезжать еще.

После жарко натопленной комнаты мороз казался бодрящей прохладой. Они неторопливо пошли в сторону Старого Петровско-Разумовского проезда, где могли водиться извозчики.

– Сколько двадцать лет назад стоило такое дело? – спросил Пушкин.

Лелюхин искренне не понял вопроса.

– Во что Немировскому обошлось, чтобы пристав взвалил вину на цыгана?

– Да что ты, Лёшенька! – Василий Яковлевич расстроился. – Брылкин, конечно, хитрец известный. Но чтобы убийство покрывать… Нет, тут денег Немировского не хватило бы. Народ в то время другой был. За год убийств – раз, два и обчелся. Не пошел бы пристав на такой подлог. А что тебя смущает, дружочек? Убийство по ревности – самое милое дело.

– Прошедшей ночью в том же номере гостиницы «Славянский базар» второй брат Немировский пустил себе пулю в лоб. Как нас хотят убедить.

Василий Яковлевич не знал, что тут подсказать.

– А ты на этот счет сам-то что думаешь? – только и спросил он.

Пушкин не ответил, о чем-то задумался. Настолько глубоко, что, казалось, не вполне замечал, где пребывает. Лелюхин легонько тронул его за рукав.

– Алексей, пора бы возвращаться.

На него взглянули невидящим, отстраненным взглядом.

– Возвращаться, – проговорил Пушкин.

– О чем ты, друг мой?

– Если формула верна, то сегодня…

Не досказав самого важного, Пушкин бросился вниз по улице, где темнела замерзшая пролетка. Забыл о спутнике, как будто его и не было. Такое поведение показалось вызывающим. Особенно для старых друзей. Помогай после этого: и пристава нашел, и пристава разговорил, и узнал все, что Пушкин хотел узнать. И какова благодарность? Бросил на темной улице. Василий Яковлевич темноты, конечно, не боялся, но честно хотел обидеться. Только обида никак не шла. Больно интересно было узнать, какая такая идея осенила его друга, что бросился бегом без оглядки.

В отличие от коллег из сыска Лелюхин не посмеивался над известной формулой Пушкина, которую толком никто не видел. А относился к ней с некоторым недоверием. Сейчас ему до жути хотелось узнать: в чем формула верна? И вообще: что должно случиться?

Лелюхин пожалел, что не увязался за Пушкиным. Но было поздно. Пролетка исчезла в мутном тумане.

И куда он отправился?

За конторкой портье возвышался господин, который казался фонарным столбом, качавшимся от ветра. Что бывает, когда излишнему росту сопутствует худощавость сложения. Поклон его был странного свойства: тело уже нагибалось, а голова отставала и, нагоняя, делала резкое движение, будто намереваясь стукнуться лбом о конторку. Портье глянул на позднего визитера немного свысока, спросив, чем может служить.

– Где Сандалов?

Вопрос был произнесен излишне строго, если не сказать надменно, чего Конторовский не одобрял.

– Старший портье изволил с утра захворать. Могу быть чем-то полезен? – ответил он тоном, не оставлявшим сомнений: за себя постоять сумеет.

– Кто взял номер четвертый?

Это уже слишком. Является непонятно кто, ведет себя, будто ему обязаны в ножки падать.

– Подобные сведения о гостях не предоставляем-с, – только и успел сказать Конторовский. Как вдруг конторская книга для записи постояльцев выскользнула у него из-под рук, совершив разворот. Окинув взглядом страницу, пришедший ткнул пальцем в нижние строчки.

– Здесь ничего не отмечено. Господин попросил не оставлять записи? Сколько заплатил? Сто рублей? Двести?

Напор был столь крепок, что Конторовский растерялся, почуяв, что попал в неприятную ситуацию.

– Да что такое… С чего вы… При чем тут… – залепетал он.

Книгу записи развернули обратно.

– Разве Сандалов не передал приказ сыскной полиции никому не сдавать номер?

Что тут сказать? Передал, еще как передал! Старший портье повторил дважды, чтобы и думать не смел сдавать номер. Но как удержаться, когда на конторку легли две хрустящие сотенки? Да и что такого страшного, в самом деле…

– Что вы себе позволяете? – взбрыкнул Конторовский, зная, что ведет себя глупо, но не в силах остановиться. – Да кто вы такой?

– Чиновник сыскной полиции Пушкин, – последовал немедленный ответ.

Чего-то подобного Конторовский боялся. Боялся, что однажды придет конец мелким доходам, какими награждала кормилица-конторка. Все, конец. Попался. Настало оно, возмездие. И почему Сандалову все с рук сходит, а ему вечно не фартит?

Конторовский навел улыбку на скуластое лицо.

– Прошу простить, не знал-с. Чем могу-с?

– В котором часу господин заехал в номер?

– Около девяти-с, – ответил Конторовский так тихо, будто речь шла о страшной тайне.

Пушкин взглянул на часы: больше полутора часов.

– Кто к нему приходил?

– Никого-с не было.

– Спускался ужинать в ресторан?

– Никак нет-с. Приказали-с подать в номер. Ужин обширнейший-с, так сказать.

Пушкин развернулся и пошел к лестнице. Конторовский понадеялся, что в этот раз пронесло, господину сыщику не до скромных заработков младшего портье. Страх разлетался, на душе становилось спокойно. Но счастье длилось недолго.

Не прошло десяти минут, как с лестницы кубарем скатился половой Лаптев и, как был, в рубахе и жилетке, побежал к дверям гостиницы. Вид его был перепуганный чрезвычайно. Забыв про степенность, Конторовский бросился наперерез, поймал за рукав и потребовал объяснить, что случилось. Половой выпячивал глаза и бормотал ерунду про проклятый номер. Выдернув рубаху, крикнул, что послан в участок за приставом. И выбежал на мороз. От слов «участок» и «пристав» Конторовского пробрал холод. Не зная, что делать: оставаться за конторкой и встречать полицию или побежать наверх, он выбрал меньшее из зол.

Дверь четвертого номера была закрыта. Вблизи, старательно прижимаясь к стене, держался коридорный Екимов. Кажется, напуганный не меньше полового. Конторовскому потребовалось шепотом прикрикнуть, чтоб коридорный рассказал, что случилось.

Дело было так: господин из полиции окликнул, Екимов нехотя подошел, от него потребовали открыть номер. Деваться некуда, коридорный постучал, ответа не последовало. Екимов нашел на кольце нужный ключ и отпер замок. Господин из сыскной вошел, притворив за собой, и почти сразу вернулся, приказав срочно послать в участок за приставом.

– А что в номере-то случилось? – спросил Конторовский. – Зачем полиция?

– Кто его знает?

– Так загляни и проверь!

Екимов отказался наотрез. Как портье ни просил и ни грозил.

– Нет уж, сами извольте, – отвечал он. – Ноги моей не будет в этом проклятом месте.

Тогда Конторовский пошел на крайнюю меру: пригрозил, что выкинет из гостиницы. Тут уж коридорный не стерпел.

– Мне господин из сыска настрого приказал у двери дежурить и никого не впускать, – дерзко заявил Екимов. – Желаете нарушить приказ полиции – дело ваше. А меня не путайте.

Конторовский сам не рад был, что ввязался.

– Так что ж ты сразу не сказал, что полиция запретила входить! – заявил он. – Стой тут, и чтоб никто не смел сунуться. А я пойду господина пристава встречать.

Чрезвычайно довольный своей ловкостью, Конторовский поспешил к лестнице. Екимов остался один. В пустом коридоре. Там, за дверью номера, было нечто пугающее, неизвестное, что-то жуткое или даже ужасное. А он тут один-одинешенек…

Екимов не заметил, как стал пятиться, и пятиться, и пятиться, пока не оказался в дальнем конце коридора. Завернув за угол, отдышался, будто за ним гнались привидения, и поспешил прочь от страшного места.

Тем временем Пушкин осматривал многолюдный зал ресторана «Славянский базар». Играл оркестр, сновали официанты. Гости недурно проводили вечер. Отказавшись от предложенного столика, Пушкин неторопливо и тщательно вглядывался в лица. Он искал одно лицо, которому можно было задать вопросы. И быстро убедился, что его идея ошибочна. Пора возвращаться в номер, пристав вот-вот явится.

Пушкин вернулся к лестнице, ведущей к номеру, и глянул наверх.

Человек рационального склада ума, как любой математик, он не верил, что в мире может быть нечто сверхъестественное. Развитие науки это полностью отрицает. Однако, когда наверху лестницы показалось нечто черное и бесформенное, рациональность уступила растерянности. Нет, Пушкин не испугался. Он не умел бояться. Увиденное было столь нереальным, столь необъяснимым, что услужливый разум предложил первое попавшееся решение – привидение. Или призрак, как будет угодно.

Что делать с призраком, явившимся наяву? Рациональный ум требует исследовать это явление. Пушкин бросился вверх по лестнице. В два прыжка одолел пролеты и успел увидеть, что черный призрак неторопливо удаляется по коридору для прислуги. Сыщик схватил призрака за локоть и рывком повернул к себе. На него взглянули строго. Поступать так с прислугой в «Славянском базаре» не принято.

Загадка раскрылась просто. Горничная, отражаясь в двух зеркалах, при недостатке освещения снизу показалась настоящим призраком. Это была обычная горничная, в строгом черном платье, с коронкой в волосах и белом передничке. Она несла поднос с вином и закусками. Пушкин принес извинения и отпустил девушку в черном. Подождав, пока барышня скрылась, он вернулся в четвертый номер через заднюю дверь.

То, что находилось в гостиной, виднелось редкими контурами. Пушкин предусмотрительно выключил свет, чтобы любопытство коридорного и портье наткнулось на темноту. К приходу пристава следовало включить свет. Он потянулся к выключателю электрического освещения, когда входная дверь номера тихо отворилась.

Пушкин отдернул руку.

Из коридора падал свет. Створка распахнулась настолько, чтобы пропустить входящего. Судя по фигуре, это была дама. Лицо ее скрывали темнота и вуаль. Она замерла на пороге в нерешительности, стараясь разобрать, что перед ней.

Пушкин затаил дыхание, чтобы не спугнуть ее.

Дама колебалась, не решаясь шагнуть во мрак гостиной.

Слушая шлепки мокрой тряпки и тяжкие вздохи Кирьякова, Михаил Аркадьевич ощутил в душе покой и равновесие, какие бывают у человека, хорошо исполнившего работу. Он не питал к виновному ни капли злости, более того, понимал и даже в чем-то одобрял его усердие. Наказание необходимо было как горькое лекарство, чтобы подчиненные не зарывались и помнили: главное в сыске – интересы статского советника Эфенбаха. Их надо блюсти, холить и лелеять. Остальное – подождет. И тогда начальник сыска явит добрый лик во всей лучезарности. Михаил Аркадьевич искренне верил, что таким нехитрым способом воспитает весь сыск.

Предпраздничное настроение, смятое явлением жандарма и суетой вокруг арестованной, а потом отпущенной барышни, заиграло в полную силу. Он уже представил, как завтра в семейном кругу будет встречать сочельник, а затем нескончаемая, радостная кутерьма Святок до самого Нового года и Крещения. От нахлынувших чувств Эфенбах пропустил рюмочку и уже собрался отправиться домой, как на пороге кабинета возник чиновник канцелярии обер-полицмейстера, мрачный и усталый по обыкновению. Он сообщил, что господин Власовский ожидает господина Эфенбаха для доклада немедленно. Повернулся и ушел, как будто ему было безразлично, послушается начальник сыска или наоборот.

А вот Эфенбаху предстояло пережить несколько не самых легких минут. Он вспомнил, что упустил из виду розыски Королевы брильянтов, о чем непременно спросит Власовский. О чем еще спрашивать в такой час?! Но Михаил Аркадьевич не сделал бы карьеру в полиции, если бы не умел находить выход из любой безвыходной ситуации. У него всегда имелось о чем доложить начальству. В докладную папку он положил несколько листов, исписанных Лелюхиным, поправил галстук и отправился этажом ниже.

Войдя в обширный кабинет обер-полицмейстера, Эфенбах сразу понял, откуда ветер дует.

Полковник Власовский находился в прескверном настроении. Причиной тому были неумолимо приближающиеся праздники. Потому что делать в эти трудные для обер-полицмейстера дни по службе было нечего. Любая лень, нерадивость и недочет его подчиненных, от дворников до городовых, находили весомый и неубиваемый аргумент: «Так ведь праздник же». По предыдущим годам Власовский знал, что на праздник в Москве принято валить все, что угодно. И поделать тут ничего нельзя. Однако пока еще его подчиненные не могли оправдаться праздником, и Власовский выбрал ближнюю жертву.

Между тем начальник сыска имел вид подтянутый, он выглядел совсем не так, как выглядит набедокуривший чиновник. Довольно четко, по-военному прошел от двери к столу обер-полицмейстера и выпрямился почти по стойке «смирно».

– Господин полковник, разрешите доложить! – тоном бравого служаки рапортовал Эфенбах. – Имеем непосредственные успехи в порученном деле изловления и арестования злодейки, именуемой «Королева брильянтов».

Власовский, который как раз хотел строго спросить об этом, оказался без козыря.

– Ну, доложи, – буркнул он, чувствуя, как запасенные молнии блекнут.

Эфенбах открыл папку с ухватками истинного царе-дворца.

– Составлен однозначно словесный портрет преступницы! – торжественно доложил он. – Прикажете зачитать?

Новость была неожиданно важной. Власовский приказал.

Прокашлявшись, Михаил Аркадьевич хорошо поставленным и громким голосом стал читать описание, которое диктовала Агата. Выходило складно и звонко, так, что перед внутренним взором обер-полицмейстера представился вполне осязаемый женский портрет. Ему показалось, что где-то он видел похожую особу. Во всяком случае, сыск проделал работу неплохо, очень неплохо. Хвалить нельзя, но и бранить не за что. Того гляди в самом деле поймают.

Закончив чтение, Эфенбах захлопнул папку и замер в почтительной позе.

Не зная, что сказать, Власовский многозначительно прочистил горло.

– Недурно, Михаил Аркадьевич, – кое-как выдавил он. – Сведения верны? Не ошиблись?

– Наивернейшие. Получены от секретного агента корпуса жандармов.

– Да ну? – удивленно произнес Власовский. Такой прыти от сыска он не ожидал. – Это как же сподобились?

– Путем взаимополезного обмена сведений! Агент нам Королеву брильянтов описал, а мы ему по своему пониманию вопрос уголовного мира просветили. Как говорится, курочка с уточкой не сойдутся, а два журавля в небе рядышком летят.

– Ну… Это… Значит… Хорошо… – только и мог сказать обер-полицмейстер, удивляясь тому, что не помнит народную поговорку про курочку с уточкой. – Так что же теперь?

– Во все участки Москвы направлено описание, никуда голубушка-шельма не денется! Первый же городовой ее опознает и свяжет под сизы рученьки!

Власовский сильно сомневался в способностях и первого же городового, и всех прочих кого-то опознать. Но говорить об этом не стал. Городовые – его головная боль, а не начальника сыска. Обер-полицмейстер не поленился подняться из-за стола, подойти и пожать руку за усердие.

– Молодцы, Михаил Аркадьевич, – с отеческой строгостью похвалил он. – Продолжить и спешить! Чтоб к праздникам Москва наша матушка была спокойна от всех этих королев брильянтовых из столицы.

– Так точно! – рявкнул Эфенбах, думая, что легко отделался. – И очистим, и не дадим! Как говорится, сколько в ступе воду ни толки, а дыма без угля не бывает!

Власовский согласно кивнул, хотя не мог понять: откуда начальник сыска черпает такие глубины народной мудрости?

В темноте хочется держаться ближе к свету. Дама, не решаясь переступить порог, наклонилась, силясь разобрать, что скрывается в темноте.

Тень двигалась бесшумно. Почти сливаясь со стенами, согнувшись в пояс, изготовилась к прыжку. Оставались считаные шаги. Дама слишком поздно заметила движение. И отпрянула. Большего не успела. Нечто огромное подхватило ее так, чтобы она не могла и шевельнуть задранными руками, вынесло в коридор и с такой силой придавило к стене, что не было сил ни охнуть, ни вздохнуть, только и оставалось хватать воздух широко раскрытым ртом. Задыхаясь, она видела сквозь вуаль глаза, выражение которых не сулило ничего хорошего.

– Что вы тут делаете?

Каждое слово вгоняло иголки в сердце. Она пыталась освободиться, но держали так крепко, что попытка вышла не лучше трепыханий птички в силках.

– Повторяю вопрос: чтовы тут делаете?

Ударение на «вы» прозвучало отчетливо.

В арсенале женского оружия одно выручает часто: слабость с жалостью.