Тайны льда
От усердия Фёдор Павлович запыхался. Его лекция произвела впечатление меньше чиха воробья. На лице дамы не дрогнул ни единый мускул.
– Это чрезвычайно мило, господин Куртиц. Но что же вам угодно? – повторила она, делая ударение на «вам».
Оглянувшись, Фёдор Павлович отметил, что чудо в белой шубке направилось к пандусу, а за ним на некотором отдалении следует Алёша.
– Позвольте от имени Общества пригласить вас и вашу дочь к нам на каток. – Фёдор Павлович выразил светскую любезность, на какую был способен. – Приём и расходы путешествия за наш счёт, разумеется.
– Приехать на какой-то каток в Петербург?
– Лучший каток в столице.
– Для чего же отправляться в такую даль? У нас льда достаточно. – Вежливость вдове-генеральше была незнакома. Ох уж эта Москва, одни крайности.
– Мечтаем насладиться искусством фигурного катания вашей дочери. У неё подлинный талант. Поверьте моему опыту. В нашем обществе состоят членами великие конькобежцы Паншин и Панин.
– Насколько мне известно, фигурное катание – сугубо мужской спорт. Девушки в состязаниях не участвуют. Или в столице уже шагнули далеко вперёд?
Столкнувшись с московским упрямством, Фёдор Павлович скрыл досаду улыбкой.
– Состязаний среди дам пока нет. Ваша дочь может принять участие в совместной езде с кавалером.
– Разве допускается катание барышни и кавалера, не женатых между собой?
– В этом виде катания наши правила не так строги. – У Фёдора Павловича был готов веский предлог: – Мы подберём вашей дочери достойного кавалера для совместного катания.
Такой кавалер уже подкатил к пандусу.
Лёгкий ветерок коснулся гладко выбритой щеки Фёдора Павловича. Рядом остановилась барышня в белой шубке. Румянец украшал её щёчки.
– Маменька? – спросила она, как положено послушной дочери.
– Вот, Наденька, господин Куртиц из Петербурга…
Фёдор Павлович чуть не потерял шапочку, отдав слишком глубокий поклон. Ответным кивком барышня повторила манеру матери.
– Очень приятно, – добавила холодно.
– Господин Куртиц приглашает тебя покататься на их катке.
– На катке Санкт-Петербургского общества любителей бега на коньках, – поторопился Фёдор Павлович. – Самого знаменитого среди конькобежцев России.
Судя по лицу мадемуазель, слава Общества обошла Москву стороной. Ох уж эти ленивые москвичи…
– Зачем ехать так далеко? – спросила барышня.
В голове Фёдора Павловича мелькнуло: «Сговорились они, что ли?»
– Имею честь пригласить вас, мадемуазель Гостомыслова, присутствовать почётной гостьей на состязаниях за звание чемпионов России в фигурном катании, – проговорил он и ощутил присутствие сына за спиной. – А вот, кстати, позвольте представить: мой сын, Алексей Фёдорович, блестящий фигурист.
На дочь генерала Алёша смотрел слишком прямо, лицо его казалось напряжённым. Он не поклонился. Забыл, что ли, приличия в монастыре. Впрочем, барышня не замечала его взгляд.
– Как мило, – только сказала она.
Обдав фонтаном снега, у пандуса затормозил Иван.
– Отец, представь меня, – бодро заявил он, не сводя глаз с барышни.
– Мой сын, Иван Фёдорович, – сказал Фёдор Павлович раздражённо. – Буду бесконечно счастлив видеть вас, мадам Гостомыслова, с дочерью в Петербурге.
– И я буду счастлив! – вставил Иван некстати.
Алёша упрямо молчал.
Отбросив плед, вдова поднялась, как снежная королева в мехах, став на голову выше всех, кто стоял перед ней на льду.
– Благодарю за приглашение. Вынуждена отказать, – сказала она и, опережая возражения, добавила: – Окончательно.
Фёдор Павлович пропустил оскорбление:
– Позволите нанести вам визит?
– Мы не принимаем, – последовал ответ, похожий на пощёчину. – Пойдём, Наденька.
Генеральша царственно направилась к выходу.
Дамы уселись в сани, поджидавшие их, укрывшись меховым покрывалом. Возница гикнул, сани скрылись под свист полозьев. А вместе с ними исчезла последняя надежда. Фёдор Павлович ощутил это сердцем. Ни на кого не глядя, он поехал переодеваться.
У выхода с катка дожидалось семейство.
– Где Алексей? – спросил Фёдор Павлович, швырнув Симке ботинки с коньками и ком одежды.
– Простился, – осторожно сказал Митя.
– Просил передать, чтобы его не беспокоили, – беззаботно ответил Иван.
– Попридержи язык! – рявкнул Фёдор Павлович и осёкся, видя, как на лице сына появилась холодная почтительность. – Прости, Ваня, устал… К тебе будет дело.
– Слушаю, отец, – ответил Иван, как полагается послушному сыну, обиду затаив.
– Остаёшься в Москве.
– Но отец…
– Не спорь! – опять повысил голос Фёдор Павлович и сменил тон: – Пожалуйста, не спорь. Тебе поручения. Первое: делай что хочешь, но вытащи Алёшку из монастыря. Хоть жени его, хоть… Второе: познакомься с владельцами катка, дальше сам знаешь…
– Хорошо, но…
– Никаких «но», Иван. Без Алёшки не возвращайся и вообще раньше трёх месяцев не возвращайся. Жить будешь в доме на Пресне. В гостиницы не смей соваться. Театры и прочее веселье попридержи. Получишь тысячу на расходы, должно хватить, если не промотаешь сразу…
Иван был мрачен.
– Как же состязания в феврале? – спросил он. – Я хотел участвовать.
– Выступишь на состязаниях здесь. Кроме бега у них в программе будет фигурное катание.
– А забегами кто будет заниматься? Митя?
– Не твоего ума дело, – отрезал Фёдор Павлович и смягчился: – Протасов давно напрашивается. Справится.
– Протасов? – Иван позволил себе ироничную ухмылку. – Ну-ну…
– Обсуждать нечего. Вопрос решён. Митя, езжай на вокзал за билетами, возвращаемся в Петербург сегодня… нет, послезавтра вечером.
– Сделаю, отец, – ответил сын.
– Симка, упакуешь чемоданы.
– Не беспокойтесь, барин…
– И вот что… Отправишься на Кузнецкий Мост, купишь у «Сиу» печенья, ну и прочего. С собой в дорогу. – Фёдор Павлович протянул два червонца.
– Ваш любимый сорт знаю. – Бумажки юркнули в варежку Симки.
– Не жалея бери. Разного. Сахар ванильный не забудь, у них отменный.
– Помню, барин, помню.
Не простившись, Фёдор Павлович отправился неторопливым шагом в сторону московского университета, не замечая глубокого снега, в котором утопали ботинки тонкой кожи. Ему требовалось многое обдумать.
Симка дёрнула Митю за рукав.
– Это кто ж такая? – спросила она.
– Вам-то что за дело, драгоценная Серафима?
– Любопытно, что за краса.
– Ох уж это женское любопытство.
– Митенька, не томи…
– Мадемуазель Гостомыслова, Надежда Ивановна, генеральская дочка.
– Надо же… Как узнал?
– Самым верным способом: у её горничной.
– А проживают где?
– Что же за допрос, Серафима?
– Ну скажи, Митенька, драгоценный наш.
– В своём доме на Малой Бронной, – ответил Митя и подхватил Ивана под руку. – Ну что, братец, как Алёшку будем выручать?
Ботинки с коньками мотались в руке Ивана подстреленными птичками.
– Так поступить со мной, – проговорил он. – Вышвырнуть из дела, прогнать из столицы, лишить состязаний. И ради чего?
– Не страдай. Спасёшь Алёшу и вернёшься. Будут у тебя состязания.
– Так подло…
– Помалкивай. – Митя дружески толкнул брата плечом.
– Выгнать в разгар сезона…
– Наверстаешь в следующем… Извозчик! – крикнул Митя и осёкся: – Тьфу ты, у них же тут в Москве ямщики… Ямщик!
Он умело свистнул пальцами.
Иван обернулся. На катке скользила беззаботная московская публика, не ведая чужих горестей. И пробормотал еле слышно:
– Ладно, ещё поглядим…
8
18 января 1899 года, понедельник. МоскваСани просто загляденье. Блестят лаком, подпорки гладкие, без сколов, полозья ладные, подушки вычищенные, вышитые, покрывало медвежьего меха, молью не побитое. Лошадка впряжена коренастая, сытая, ладная, бока в серых яблочках, хомут серебряным колокольчиком украшен. Сразу видно: должный уход.
В послеобеденный час сани стояли готовые к выезду. В своём дворе дома на Малой Бронной, где конюшня. Лошадь мотала гривой и била копытцем плотный снег, будто не терпелось ей показать себя рысцой. На облучке восседал возница невеликого роста, зато в новеньком овчинном полушубке, с мохнатой шапкой и в чистых валенках. В меховой варежке сжимал кнут.
Горничная, замотанная накрест шерстяным платком, распахнула дверь чёрных сеней и выпустила барышню в лисьем полушубке и меховой шапочке «пирожком» с вуалеткой. Она пробежала до саней, хозяйски устроилась на подушках и укрылась покрывалом, натянув его до самой муфты, в которой спрятала ручки в шерстяных перчатках. Возница оборотился.
– Ну и куда нынче изволишь, душа моя? – спросил он с добродушной строгостью.
– Дядя Миша, ты же знаешь! – ответила она с невинной улыбкой.
– Ох, достанется нам на орехи.
– Ничего, маменьке не до того нынче. Поехали, дядя Миша, поехали, миленький.
– Не терпится, значит… Ох, Надежда…
Дядя Миша хмыкнул для пущей важности, но во взгляде его было обожание, скрытое воротником полушубка.
Странные отношения между хозяйской дочерью и кучером, отношения, надо сказать, немыслимые, имели скучное объяснение. Молодым солдатом Михаил поступил денщиком к тогда ещё штабс-капитану Гостомыслову да так и дослужился с ним до генеральского денщика. Когда генерал ушёл в отставку, а затем покинул этот мир, Михаил остался в семье на правах незаменимого помощника.
Он занимался выездом, зимним и летним, убирал двор, колол дрова, топил печь, выполнял мелкий ремонт, носил тяжести и справлялся с домашними хлопотами. К тому же Михаил добровольно взял на себя роль няньки. Надежда выросла у него на руках. Не имея своих детей, Михаил отдал ей сердце. Наденька отвечала ему детской преданностью, которая не ослабла с годами. Между ними установилось общение на «ты», правда, когда не было посторонних глаз.
Мадам Гостомыслова отпускала Надю с кучером без малейших волнений. Знала, что Михаил в обиду не даст. Вот, например, вчера с Надеждой заговорил какой-то хлыщ и даже позволил делать сомнительные комплименты. Михаил спрыгнул с облучка, махнул кнутом и огрел наглеца по спине. Тот позорно сбежал, потеряв шапку.
Сани выехали на заснеженную улицу. Дядя Миша прекрасно знал слабость своей любимицы: Наденька обожала сладкое. Конфекты, печенья, пирожные, торты, тортики, сладкие пироги и даже варенье исчезали в изумительных количествах. Причём без последствий для фигуры. Сладкая экспедиция начиналась с посещения магазина «Сиу и Ко», затем наступал черёд магазина Елисеевых, а после – пара кондитерских и кофейных. Отовсюду Наденька выходила с кульками и коробочками. Непременно угощала дядю Мишу. Он терпеть не мог сладкого, но отказать «ребёнку» был не в силах. Жевал и нахваливал.
Привычным порядком дядя Миша приехал на Кузнецкий Мост. Наденька вышла из саней и обещала «недолго». Что означало: не менее двух чашек кофе с пирожными у Сиу. Ну или как получится. Дядя Миша укутал лицо воротником и закрыл глаза, чтобы скрасить ожидание дремотой. Как поступают все кучера, извозчики и ямщики.
В тепле он задремал чуть дольше, чем следовало. Дядя Миша вздрогнул, огляделся. Наденьки в санях не было. Часов у него не имелось; судя по угасавшему свету зимнего дня, прошло больше часа. Вон лошадка озябла, подрагивает боками. Нехорошая мысль «Не случилось ли чего?» заставила слезть с нагретого места. Нехорошая мысль взялась потому, что показалось, будто за санями бежал кто-то от самого дома. Дядя Миша не оборачивался, но краем глаза отмечал. Теперь пожалел, что не разглядел, кто это был.
Зайти в магазин, где дамы выбирали сладости, в тулупе и шапке дядя Миша постеснялся. Пробовал разглядеть через витринное стекло, отражения улицы путали бликами.
Подхватив хлыст, дядя Миша шагнул к стеклянным дверям с резными завитушками. Створка распахнулась, вышла Наденька. Без кульков и коробочек. Дядя Миша заметил: глазки-то красные. Слова не молвив, Наденька залезла в сани, натянула покрывало. Сидела молча, уставившись на конский хвост. Видя, что дела творятся неладные, дядя Миша склонился к саням.
– Кто обидел? – спросил он со всей строгостью. Какие тут шутки.
– Ничего… Всё хорошо… Всё хорошо… – бормотала она, не подняв головы. И вдруг крикнула: – Чего стоим? Поехали отсюда! Поехали! Трогай!
Обижаться дядя Миша права не имел, видел: с Наденькой творится неладное. Залез на облучок:
– Куда прикажете, барышня?
И услышал:
– Дядя Миша…
Так жалобно, так горько, с такой тоской, чуть сердце не выпрыгнуло. Не мог больше характер показывать:
– Что приключилось, милая? Говори как есть.
Наденька не плакала. С детства плакать не умела. Только в глазах печаль, что словами не высказать.
– Ничего, дядя Миша… Ничего… Всё будет хорошо…
– Что ж хорошего, на тебе лица нет.
– Это так, замёрзла… Пройдёт…
– Не скрывайся, скажи, кто обидел. Он там прячется? – Дядя Миша мотнул головой на окна магазина.
– Вот ещё придумал. Там посетители, официанты.
– Тогда что?
– Просто плохое настроение.
– Ну как знаешь.
– Прости, прости меня, дядя Миша, славный, добрый, замечательный. Прости меня… – И она вцепилась зубками в край покрывала. Чего маленькой не позволяла себе.
– Куда теперь, к Елисеевым?
Она мотнула головкой, выпустив покрывало:
– Нет, не хочу, не хочу… Поехали на каток. Поехали…
– К Зоологическому саду? – удивился дядя Миша. – Ты не одета как должно, коньков нет. Давай домой вернёмся.
– Не хочу домой… Знаешь что, едем сейчас… Едем в Столешников переулок к дому Никифорова.
– Никак, в фотографический салон собралась?
– Да, к Фландену. Где мы всегда снимаемся.
– Так не причёсана, не одета. Чего ради так спешить? Да и матушка позволения не давала…
Наденька показала сторону характера, какую лучше не знать.
– Едем! – и откинулась на подушки.
Разговор окончен. Ничем не свернёшь. Упрямством в отца.
Дядя Миша залез на облучок, дёрнул вожжи. Лошадка резво побежала.
9
23 января 1899 года, субботаВид чиновника говорил об успешной карьере в Министерстве иностранных дел. Борис Георгиевич Ванзаров излучал сияние благополучного человека. Свет этот невидимый ни с чем не спутаешь. Ему низко кланяются швейцары и услуживают официанты, городовые на всякий случай отдают честь, а извозчики сдирают втридорога. Свет этот включается при переходе из чина коллежского советника к статскому советнику. Или при удачной женитьбе на дочери тайного советника [15], не меньше. Все это было источником света Бориса Георгиевича. Ну и конечно, ум, который в семье достался целиком ему, а младшему брату перепали жалкие крохи. Ну скажите: пойдёт умный человек, которому светит блестящая академическая карьера, служить в полицию? Вот именно…
– Борис, что тебе нужно? – напомнил недалёкий младший брат, который упорно не замечал сияния, исходившего от старшего. – У меня мало времени.
Борис Георгиевич пригласил Ванзарова в ресторан «Медведь» на Невском проспекте. Он рассчитывал, что доброта откроет дверцу в кладовку благодарности в душе младшего. Ничего подобного. Ванзаров не поддержал светский разговор, сидел с таким видом, будто сбежит в любую минуту.
– Вопрос достаточно тонкий, – начал дипломатический подход Борис Георгиевич.
– Тонкие вопросы скрывают мутные делишки, – ответил Ванзаров и выразительно посмотрел на часы. – Что тебе нужно?
Полицейская прямота ранила Бориса Георгиевича в самое сердце. И потушила свет. Не совсем, конечно. Тихонько тлело.
– Раз у вас в полиции принята такая простота…
– Мы только протоколы писать умеем и водку из графина пьём.
Борис Георгиевич кисло улыбнулся. Если б не нужда – никогда бы не просил об услуге.
– Родион, ты прекрасно знаешь, сколько я для тебя сделал, – начал он отеческим тоном.
Другой младший брат промолчал бы из вежливости. Но не Ванзаров. Известно ведь: ему ума не досталось.
– Будь любезен, перечисли три случая, когда ты для меня что-то сделал.
– Изволь… Когда тебе было десять лет, я повёл тебя на каток на Екатерининском канале. Помнишь? Вот…
– Раз. – Ванзаров загнул палец. – Ещё.
– Ну, знаешь… Много чего было… У тебя неблагодарная память, вспомни сам. – Борис Георгиевич применил приём дипломатических переговоров. – Не о том речь. Ты знаешь, что для карьеры мало талантов и стараний, нужны некие дополнительные факторы.
– Тебе не хватило женитьбы на дочери тайного советника Мертенса, члена Совета Министерства внутренних дел?
Прямолинейность брата была возмутительной. Борис Георгиевич возмутился. Но про себя.
– Родион, чтобы достичь желаемого, надо быть вхожим туда, где решаются судьбы.
– Ты про тюремные камеры? – спросил младший. – Захочешь посидеть – только скажи. Подберём сухую и чистую. Без мышей и клопов.
О, сколько надо терпения, чтобы общаться с полицейским чурбаном.
– Благодарю за приглашение. – Борис Георгиевич владел собой. Всё-таки пригодился опыт переговоров с туземцами. – Мне нужно иное. Не так давно я вступил в Общество любителей бега на коньках, это непросто, но меня рекомендовали. Теперь остался последний шаг…
– Купить коньки?
О небеса, ну почему это чудовище – его младший брат? Ванзаров умел доводить до бешенства лучше супруги Бориса Георгиевича. С виду – сама невинность. Или в самом деле безмозглый идиот?
– Коньки уже куплены, – терпеливо ответил старший. – Мне нужно найти подходы к братству.
Ванзаров позволил паузу, чтобы обдумать: совпадение или…
– Какому братству? – спросил он.
– Не делай вид, что не знаешь. Вы у себя в сыске за такими обстоятельствами всегда следите.
– Конечно, следим. Тебя какое братство интересует?
Тут Борис Георгиевич оглянулся, как настоящий заговорщик, перегнулся через стол и прошипел чуть слышно:
– Братство льда. – И принял самую непринуждённую позу, будто не он это сказал. – Подскажи хоть одного члена. Дальше я сам найду подходы. Поверь, Родион, если бы это не было так важно для карьеры, не стал тебя просить. Помоги, пожалуйста…
За всё доброе, что Борис Георгиевич сделал младшему брату, его следовало бы сдать ротмистру Леонтьеву. Пусть ему расскажет про карьеру. Но ведь это брат, тем более самый умный в семье. Тем более это могло оказаться случайным совпадением. Мало ли о чём болтают в коридорах министерства.
– Откуда ты узнал о братстве?
– Прости, не могу! – Борис Георгиевич развёл руками. – Скажу лишь, что мне по секрету сообщил человек, который рекомендовал меня на каток.
– Почему он не указал тебе члена братства?
– Он сам не знает, ищет туда дорогу. Это всё большой секрет. Даже название братства – большая тайна.
– Что такого в этом братстве? – спросил Ванзаров и поправил ошибку: – Спрашиваю, чтобы свериться с нашими данными.
– У них безграничные возможности. – Борис Георгиевич опять понизил голос, от волнения наверное. – Могут всё. Оказывают любую услугу. Протекцию и так далее. Понимаешь, как это важно для меня.
Ванзаров помнил, что брат спит и видит себя на вершине карьеры министром иностранных дел. Ну или хотя бы товарищем [16] министра.
– За такие услуги обычно требуют плату, – сказал он.
– Не больше, чем они дают своим членам. Ты поможешь?
– Когда арестую и допрошу кого-нибудь из членов братства, дам знать, – сказал Ванзаров и, перечеркнув приличия вместе с родственными отношениями, вышел из ресторана. Не простившись.
Борис Георгиевич был глубоко изумлён таким поведением младшего. Что поделаешь: родственников не выбирают. Иного брата у него не было.
10
26 января 1899 года, вторник. МоскваИных дел, кроме как встречать гостей, занимать гостей, слушать болтовню гостей, кормить гостей, провожать гостей в сезон смотрин, у хозяйки дома нет. Конечно, в доме, где дочка стала невестой на выданье. А если у невесты приданое, да не абы какое, а одно из лучших в Москве, если принадлежит она к уважаемой фамилии, если хороша собой, то тут, матушка, только держись. Женихи с родителями, свахи с женихами, свахи без женихов, женихи без свах толпами валят. Отказать никому нельзя. В Москве если кто не дальний родственник, то знакомый родственника, или просто знакомый, или сослуживец мужа. У всех, как нарочно, повырастали сыновья-женихи. Откажешь принять – нанесёшь обиду. А порой так хочется.
Сезон сватовства в самом разгаре, пытка продлится до конца февраля и мясопустной недели. Елизавета Петровна так устала, что готова была заколотить дверь. Мало того, виновница её мучений принимала визиты женихов первые дня три, а потом заявила: с неё хватит, они дураки, им нужна не её любовь, а приданое. Прямотой дочери Елизавета Петровна возмутилась, но в душе была согласна: и дураки, и денег желают.
К гостям Наденька больше не выходила. Мать оправдывалась тем, что у дочери недомогание, головная боль, простуда, инфлюэнца и расстройство нервов. Женихов это не смущало, больше невесты их интересовали пункты приданого. Елизавета Петровна мстительно оставляла вопрос без ответа.
Сегодня она расправилась уже с двумя визитёрами. Надеялась немного передохнуть. Однако вошла горничная Лизка, сообщив, что пожаловал новый гость.
– Кто ещё? – спросила Елизавета Петровна, борясь с желанием угостить визитёра дубиной.
– Назвался господином Куртицем, – отвечала Лизка не слишком твёрдо.
– Опять? Ему было отказано. Снова пожаловал?
– Вроде тот, да не тот. – Лизка пребывала в неуверенности. Ещё расплачется, такая тонкая натура.
– Ладно, проси. – Елизавета Петровна в отчаянии махнула рукой.
Вошёл молодой человек крепкого сложения, не слишком высокий и не мелкий, в простом пиджаке и русской рубашке-косоворотке чёрного сукна. Поклонился довольно воспитанно. Елизавета Петровна поняла смущение горничной: гость был похож на брата, даже слишком.
– Иван Фёдорович, кажется? – Она нарочно изобразила ошибку. Что для дамы в её возрасте позволительно. Женихи похожи, как дворняжки.
– Алексей Фёдорович, – ответил он. – Иван мой брат.
Гость мял в руках фуражку-московку, с которой не расстался в прихожей.
С этим господином Елизавета Петровна решила не церемониться.
– Что вам угодно? – спросила она.
Молодой человек насупился, стал разглядывать персидский ковёр, украшавший малую гостиную. Ну так и есть: сейчас признается в большой любви. Не забудет спросить про приданое. Без приданого любви не вспыхнуть. Во всяком случае, у его брата Ивана Фёдоровича это так. Ох уж эти современные деловые юноши.
– Я вас слушаю. – Елизавета Петровна поторопила неизбежное.
Юный Куртиц тяжко вздохнул.
– Сказано, конечно: кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь, – проговорил он глухо.
Елизавета Петровна отметила оригинальное начало предложения руки и сердца.
– Первое соборное послание святого апостола Иоанна я помню, – ответила она. – Что же ещё?
– Помните, что и другое сказано: блудников и прелюбодеев судит Бог! [17]
Цитата апостола Павла была так не к месту, что Елизавета Петровна растерялась. Лишь на мгновение.
– Знание Священного Писания делает вам честь. Какое у вас дело?
Алексей Фёдорович глянул, будто бросал вызов. В нём явно шла борьба, он что-то хотел сказать. Такого жениха Елизавета Петровна ещё не видывала. Неужели так робок, что не может произнести простые слова? По виду не скажешь, крепкая порода.
– Я желаю сказать… Вам сказать… – Он никак не мог решиться. Как вдруг выпалил: – Бог наш есть огнь поядающий! [18]
Он потряс рукой, сжимая фуражку, и выбежал вон, будто его гнали палками.
Хлопнул дверью. Елизавета Петровна нарочно поморгала: уж не привиделось ли? С ума, что ли, сошёл? Брат его был куда занятнее. Хотя в мужья Наденьке не подходят оба. Надо же было повстречаться на катке. Теперь вот с предложениями смеют являться. Несмотря на окончательный отказ. Ох уж столичная наглость.
После такого спектакля Елизавета Петровна решила больше никого не принимать. С неё хватит. Она взяла колокольчик, чтобы вызвать горничную, но Лизка явилась сама, неся на серебряном подносике письмо. Такая проворность не случалась у неё практически никогда.
– От кого? – спросила Елизавета Петровна.
– В прихожей лежало. Наверно, посыльный принёс…
Елизавета Петровна взяла конверт. На лицевой стороне написана её фамилия, марки и почтового штемпеля нет. Она небрежно оторвала боковую сторону, вынула сложенный листок, развернула. Послание краткое:
«Ваша тайна раскрыта. Чтобы избежать позора, выполняйте, что велено».
Далее следовали указания.
Елизавета Петровна прочла дважды и даже трижды. Убедилась, что глаза не обманули. Чего не могло быть, что не могло случиться, обрушилось на неё. Показалось, что взорвалась бомба, ударив взрывной волной и обдав жаром. Как тогда, на полковых манёврах. Она скомкала листок в кулачке, прошептала:
