Универсариум

– Как вы думаете, сколько мне лет? – загадочно продудел он, хитро поглядывая на своих слушателей.

Выглядел он лет на шестьдесят, но судя по его счастливому кудахтанью, наверняка он желает удивить всех, что ему на самом деле уже шестьдесят один. Если представить, что он культивирует получасовую зарядку по утрам и прием свежих овощей, то, в принципе, возможно и шестьдесят пять.

Никто из гостей не решался высказать предположение насчет возраста хозяина дома. Видимо, прикрываясь молчаливой вежливостью, боялись ошибиться на год-другой в большую сторону и, не приведи Вселенная, обидеть уважаемого полуседого старика.

– Ну же, смелее, – подначивал профессор, заигрывая с толпой.

Ничего не изменилось.

– Может быть, вы, милочка, угадали? – направил он свои волны блондиночке в красном платьишке, в большущих глазюках которой всё никак не угасала страсть.

Она, ошарашенная таким внезапным обращением лично к ней, да еще и при здешнем высоком обществе, сначала застыла, затем похлопала ресничками, выпиленными в редкие острые перья, и наконец ляпнула писклявым голосом:

– Сорок пять?

Поскакали смешки.

Ну это вообще жесткое зализывание перед стариком. Хотя, может, для двадцатилетней фифочки сорок пять лет – это и есть начало старости. Ничего, милочка, не расстраивайся, в следующий раз угадаешь и выиграешь мишку.

– Семьдесят! – прогудел пьяный голос.

Это был Соловьев. Безжалостный Соловьев. Который решил накинуть профессору на всякий случай лишний пяток-десяток – наверное, чтобы тот немного приземлился в своих фантазиях о собственной моложавости.

Его версия в зале была встречена боязливыми оханиями тех, кто поражался его смелости и предвкушал болезненную реакцию Венгрова.

Ну а что! Сам ведь нарвался.

– Мне девяносто шесть лет! – прокукарекал профессор.

И вот теперь в зале по-настоящему зажужжали.

Даже меня удивило это число.

Девяносто шесть! Это ведь уже там, за гранью привычного. За гранью приличного. За гранью дозволенного.

Или он врет?

– Я вам не лгу, – заявил Венгров. – Альберт не даст мне этого сделать, он видел мой паспорт, когда недавно я покупал у него этот особняк.

Все взглянули на Алика, который с равнодушием к возникшему к его скромной персоне вниманию вежливо кивнул в знак подтверждения, что паспорт он действительно видел и там действительно указано, что Венгров Александр Феликсович прожил долгую и, несомненно, интересную жизнь. И, судя по его облику и прыткости, в ближайшие годы помирать не собирается.

Я вонзил в Алика вопросительный взгляд своих округленных глаз: «Че, серьезно, девяносто шесть?!» А он досадливо поджал нижнюю губу: «Прикинь! Я сам в шоке».

– А сколько бы вы мне всего отмерили, скупердяи? – довольно засмеялся профессор. Видать, радовался, старый пес, что смог всех потрясти своей древностью.

Сколько бы ему ни было отмерено, он явно проживает уже четвертую треть этого.

– А сколько вы отмерили себе?! – воскликнул он уже с полной серьезностью в голосе.

Все не успевшие заткнуться шептуны тут же замолкли.

– Что влияет на продолжительность человеческой жизни? Где прописано, сколько мы должны прожить? Неужели в той же пресловутой дезоксирибонуклеиновой кислоте?

В чем?

– В ДНК, – разжевал он как минимум для меня.

Вовремя. Как всегда. Молоток.

– В Европе, в 14-м веке, люди жили в среднем двадцать пять лет. В 17-м веке доживали до тридцати пяти. В 19-м – до сорока. На стыке второго и третьего тысячелетий продолжительность жизни почти достигла восьмидесяти лет.

Хорошо, что я живу в свое время. Тогда, когда Полина молода и прекрасна. Ну же, посмотри на меня еще. Подмигни, улыбнись, покажи язычок.

– Длительность жизни ограничена вложенной в нас программой. Программой старения и смерти. Но прописана она не в теле, а в разуме. В сознании и подсознании. Именно там находится регулятор настройки продолжительности жизни.

Опа! Так вот он где. Надо бы накрутить его на максимум. И уравнять с ним работоспособность моей половой системы. Лишь тогда это обретет смысл.

– Мы непроизвольно влияем на этот регулятор, когда, например, поздно заводим детей. В последние годы эта тенденция набрала популярность. Женщины стали рожать первого ребенка не до двадцати лет, как было принято в прошлые века, а намного, намного позднее. И это повлияло на увеличение цикла жизни. В котором предусмотрена необходимость вырастить и воспитать ребенка до достижения им возраста возможности самостоятельного существования. Некоторые считают, что природой учтено и пребывание людей в статусе дедушек и бабушек, – заулыбался он. – И я, пожалуй, разделяю такой подход.

По залу промчались воздушные потоки одобрения.

– Но это далеко не определяющий фактор воздействия на длительность жизни. Основной скрыт гораздо глубже. Вот здесь, – он указал на свой висок.

Мне кажется, если вскрыть его череп, то в нем можно обнаружить утраченные материалы: от рукописей Леонардо да Винчи до второго тома «Мертвых душ».

– Как же происходит настройка? – Венгров развел руками. И излишне не затягивая свое шоу, продолжил: – Мы видим, как умирают окружающие, видим, в каком возрасте обычно происходит естественная смерть, и, исходя из этих представлений, сами автоматически программируем себя на то, что подобный отрезок времени на этом свете предназначен и нам.

Профессор интригующе воздел одну руку и, поворачиваясь, обвел взглядом ряды насторожившихся гостей.

– Длительность жизни неограниченна! – проголосил он, импульсивно потряхивая вытянутым указательным пальцем. – Мы сами настраиваем этот срок, сбалансировываем его со сроком жизни окружающих нас людей. Не знай вы, что умрете от старости в семьдесят, в восемьдесят, в девяносто лет, то и не готовились бы к этому, и не программировали бы на этот период свой организм. Даже если обратиться к легенде о первом человеке, об Адаме, у которого не было возможности лицезреть естественную смерть других людей, то мы обнаружим, что он прожил почти тысячу лет. Тысячу! А не какую-то жалкую сотню.

Думаю, лет через двести привычного образа жизни у меня могла бы развиться депрессия еще лет на двести.

– Лично я, – задорно пробормотал Венгров, – планирую прожить триста лет.

Восторженные вздохи. Восхищенные возгласы. И, наконец, раскатистые аплодисменты.

– Жду вас всех на каждый из моих столетних юбилеев, – веселил он толпу с широкой улыбкой.

Вдруг я с ударной дозой удовольствия поймал сияющий взгляд моей принцессы. Теперь я знаю, что такое красота. И мне не нужно профессорское объяснение этого. Я чувствовал это внутри. Внутри! Там, где сладко.

И больше уже не слышал, о чем трезвонил босой старикан. Я ловил ее запах. Я отсоединялся от своего тела и призраком нежно обнимал ее сзади. Втирался лицом в ее волосы. Поцеловывал шейку. Поглаживал по плечу, по талии, по бедру. С силой, от которой она, несомненно, завизжала бы от боли, сжимал ее упругие ягодицы. Пфффф.

Наконец в речах профессора зазвучали нотки финала. Он подытожил:

– Берегите его. Уважайте его. И тогда время будет идти рядом с вами. Приятного вечера.

Через несколько секунд он исчез. Будто бросил дымовую шашку и скрылся в рассеявшемся повсюду дыму.