Душеприказчик

– Да, ты прав. Это тебе суждена великая судьба… брат, – говорю я, чувствуя, как внутри что-то ломается, лопается беззвучно и навсегда. – Ая мертвец. Удачи тебе!.. Но ведь если бы я не убил тебя там, на Марсе, мы бы погибли оба. Ты не сумел бы совладать с даггоном. Он уничтожил бы всех… там. у Белой рощи!

– Да, это справедливо, – произносит он после долгой паузы. – За одним исключением: я не до конца совладал с даггоном. И теперь он должен убить меня, иначе он не сможет вернуть себе силы… И он чувствует, где нужно меня искать. А я не бегаю от него. Я ищу с ним встречи. Возможно, это будет первый шаг на пути к высокому имени Даггонаара… Я верю в свое предназначение!

Честное слово, в этот момент в его облике проступило что-то… величественное, что ли? Наверно, только сейчас я до конца поверил в то, что он – сын моего отца. В его лице мелькает что-то очень знакомое, грозное – отблеск силы, которая оживляла холодное лицо ллерда Вейтарволда в редкие моменты эмоциональных вспышек. Именно сейчас Класус живо напоминает мне его, хотя ни чертами лица, ни тем паче телосложением он не походит на отца. Собственно, как и я сам…

– Сейчас тебя уведут, – говорит он, поднимаясь, – и ко мне приведут сначала Эрккина, потом Табачникова. Кстати, именно этот зиймаллец нашел копию свитка Халлиома с древним пророчеством в архивах аррантского Храма. И именно он рассказал о нем ллерду Вейтарволду. Вторая копия была у старого Халлиома, моего воспитателя.

– А оригинал?

– Оригинал всегда оставался здесь, на Зиймалле. В подземельях у Белой рощи. Вот, собственно, и все, что я хотел тебе сказать сегодня. Сейчас я буду говорить с Эрккином. Если он возьмет на себя убийство Аколитов, то будет чуть проще спасти тебя. Ему-то терять нечего – каторжник-рецидивист, его в любом случае ждет смертная казнь. Но захочет ли он выручить тебя?..

Больше не было сказано ни слова. Меня отвели обратно в камеру. У меня жутко разболелась голова, и то жуткое варево, что бурлило под черепной коробкой, нельзя и близко назвать размышлениями…

Я потерял ощущение хода времени. Я перестал понимать, сколько прошло минут, часов, дней. Это существование сложно назвать жизнью. Мне отказала последняя способность, оставшаяся обреченному человеку: мыслить. Я даже не мог молиться… Кому? Аррантский Единый и древние боги Гвелльхара казались мне мертвыми игрушками в руках неразумных младенцев, а себя я ощущал резко повзрослевшим…

Я обречен, обречен… «Обречен?! Ну так встряхнись, изнеженное ничтожество! Сумей принять смерть в ясном уме, твердой памяти, а не в этом скотском состоянии, когда даже не понимаешь, что тебе дали на сегодня пожрать!.. Сын Вейтарволда станет Даггонааром, Сокрушителем даггонов, этих невидимых, неосязаемых, неуязвимых тварей, обрушивающих Плывущие города и бунтующие народы!..» Бред, над которым еще совсем недавно я смеялся бы до слез и говорил, что такую чушь способен придумать разве что слабоумный Вийлелль, переборщивший с одним из своих наркотических средств или с зиймалльским нектаром, любой из сотен и тысяч его разновидностей! Теперь неудивительно, что Аколиты охотились за мной! Верили они или не верили в это пророчество, все равно – это страшная ересь, и, уж конечно, меня следовало уничтожить!..

Мое одиночество было нарушено самым неожиданным образом. Нет, меня не вызвали на новый допрос. Напротив, пришли как раз КО МНЕ.

…Первым в мою камеру привели Гендаля Эрккина.

Никогда не думал, что когда-нибудь смогу при виде этой широченной фигуры и мрачного тяжелого лица вскочить, как ужаленный, и броситься к нему на шею. Конвой не препятствовал мне обнимать Эрккина. Более того, оба «синих» немедленно вышли из камеры, оставив нас вдвоем. Я судорожно вцепился в его мощную красную шею, словно желая задушить его, и бормотал:

– Ты, ты… дядя Гендаль!.. Мы… нам… Они все знают про Аколитов… и вообще…

Он осторожно разжал мои пальцы, потом мягко отстранил меня и чуть подтолкнул. Впрочем, и этого легкого тычка вполне хватило, чтобы я растянулся на койке.

– Дядя Гендаль, – выдохнул я и умолк.

– Да, я все знаю, следак меня просветил, сука пузатая, – безо всякого выражения отозвался гвелль.

– Пузатая? – удивился я. – Тебя разве не Класус допрашивал?

– Какой Класус? У тебя тут совсем мозги замерзли, что ли? – осведомился он.

– Да нет. Меня вызвал Класус… Он сказал… он сказал, что нам конец.

– Да это я тебе уже давно говорю, – криво усмехнулся Пес, показывая неровные зубы, испачканные в чем-то красном. Увидев, что я смотрю ему прямо в рот, он пояснил:

– Да это меня кормят сырым мясом. Сегодня вот кормили. Хотят, чтобы я окончательно озверел, что ли? Ну, да мне все равно, эге. Какая разница, чем меня на убой кормят. Сытно, и ладно. А ты как тут? Я смотрю, обрадовался мне, эге? Да я тоже твою рожу рад видеть, если честно. Не знаешь, чего это меня к тебе привели? Или вообще перевели?

– Н-нет, – отозвался я. – Я думал… то есть я не думал…

Вторым был Олег Павлович Табачников. Ученый имел жалкий вид, дрожал и втягивал голову в плечи. За время пребывания в Антарктическом накопителе он постарел, верно, лет на двадцать. На висках и на макушке топорщились совершенно седые пряди, которых я раньше как-то не замечал. Он смотрел на нас то одним, то другим глазом и, кажется, не узнавал. Да у него же нет этой дурацкой оглобли на лице… очков! А без них он ничего не видит. Профессор узнал нас только после того, как мы сами подошли к нему. Табачников стоял у стены, ежился и моргал, моргал.

– Рэмон, – наконец произнес он, – Эрккин!.. Вы здесь?.. Что с нами будут делать? Что… что это такое? Я ничего не вижу. На допросе я уронил очки и разбил их. Вам не говорили, когда состоится суд? Я не понимаю, в чем меня обвиняют. Эти арранты так любят козырять своим совершенным судопроизводством… беспристрастной юстицией. Даже если погибнет мир… fiat justitia…

– Ты, Палыч, успокойся и понапрасну нервы себе не дергай, – рассудительно произнес Гендаль Эрккин, – не знаю, что это нашло на наших тюремщиков, но только нас снова вместе поместили – и это здорово. Хоть не надо сидеть одному в этих ледяных залах, которые по недоразумению тюрьмой называют!

Но и втроем мы пробыли совсем недолго. К нам пришли сразу трое посетителей. Нет, если быть совсем точным, в камеру вошли сразу пятеро, но двое офицеров сопровождения тотчас же ретировались согласно приказу.

В камере они появились не с пустыми руками, а внесли длинный, легкий диван. Опять же согласно приказу. Приказу бретт-эмиссара Класуса, который наличествовал в числе прочих троих посетителей.

Двое же других были Аня Лапшина и ее папаша, почетный губернатор Антонен Ы Лакхк.

Увидев нас, Антон Иванович подпрыгнул на месте и закричал так, что гулкое эхо, многократно отразившись от стен, сотрясло пространство камеры:

– Это они, товарищ бретт-эмиссар, это они, совершенно точно! Вон тот, который помоложе, – это он выдал себя за представителя Высшего Надзора… то есть за вас, товарищ бретт-эмиссар! А другой, тот, что с широкой бандитской рожей… это его спутник, гвелль. Это точно они, я их узнаю! А тот, что щурится, седой – Табачников, бывший профессор, которого несколько лет назад лишили аррантской визы за какие-то там темные дела… У него были проблемы с Храмом, товарищ бретт-эмиссар!

– Помолчите, Антон Иванович, пока вас ни о чем не спрашивают, – сказал Класус недовольно. – Я, честно говоря, не совсем понимаю, зачем ллерд Зайверр направил вас сюда, чтобы опознать подозреваемых. Наверно, это нужно для отчета перед вышестоящим начальством. Вот ваша дочь представляется мне гораздо более важным фигурантом в этом сложном и запутанном деле.

Губернатор с нескрываемой досадой взглянул на свое чадо. Мало того что она где-то болталась столько времени, так теперь компрометирует его перед представителями Высшего Надзора и ставит в откровенно неловкое положение!.. Все это я без труда прочел на его пухлом лице. С появлением обоих Лапшиных я вдруг сумел взять себя в руки и вывалиться из этого дурацкого, унизительного, полуобморочного состояния, в котором находился последнее время. Я перевел взгляд с возмущенного губернатора на его дочь. Конечно, это была та же Аня, какой я ее впервые увидел там, в каюте «шалаша», но в то же самое время – иная. Что-то изменилось в ее облике. Что-то неуловимое, чему не дать однозначного определения. Бледность лица можно объяснить особенностями освещения в камере. Синеватые тени под глазами?.. Усталость, тревога. Взгляд? Да. Взгляд! Глаза – грустные, подсвеченные изнутри, – грустные глаза цвета морской волны.

Хотя мне просто могло показаться. Я мог просто выдумать все – по той простой причине, что хотел видеть Аню именно такой.

Аня, ее папаша и Класус разместились на диване. Мы же с Табачниковым и Гендалем Эрккином встали напротив. Класус проговорил:

– Значит, вы признаете в стоящих напротив подозреваемых тех самых людей, что явились к вам и выдавали себя за представителей Высшего Надзора?

– Совершенно точно, совершенно точно, – заговорил Лапшин. – Конечно же это они. Это Комаров ввел меня в заблуждение, сказав, что…

– Не надо про Комарова. Он не имеет отношения к делу.

– Комаров тут выступил в роли Бобчинского и Добчинского[56 - Несложно догадаться, что Аня имеет в виду сходный эпизод из Гоголя, где пара названных шустрых чиновников принимает Хлестакова за ревизора. Впрочем, такие случаи имели место и до «Ревизора», и после него…], – вполголоса сказала Аня.

– Что? – повернулся к ней отец. – Что ты такое говоришь? Тебе же, кажется, никто не задавал никаких вопросов, что ж ты открываешь рот, а? Тебе же никто не разрешал говорить, тут идет допрос и дознание с участием важного чиновника из надзирающего органа, а ты!..

– Собственно, вы, Антон Иванович, уже можете быть свободны, так как главное вы уже сделали: опознали этих людей, – сдержанно проговорил Класус. – Дальнейший разговор может протекать без вас. Я вызову охрану, вас проводят.

– Хорошо. Анька, пошли!.. Что расселась?

– А вот Анна пусть задержится.

Я смотрел на него в упор… По лицу губернатора медленно, как жирное пятно на белой скатерти, расплылось удивление. Потом – подозрение, густо сдобренное тревогой. Он быстро глянул сначала на бретт-эмиссара, потом на дочь, суетливо поднялся с дивана и прошелся туда-сюда по камере, дважды чуть не запутавшись в собственных коротеньких ножках. Потом выдохнул:

– А что? Она тоже… причастна?

– В некотором роде – да. Анна будет проходить по делу в качестве свидетеля, – сообщил бретт-эмиссар Класус. – Впрочем, это дело официального следствия – сообщить вам, господин Лапшин, о ходе расследования и о том, в каком качестве будут расставлены в нем фигуранты.

– Та-а-ак, – мрачно протянул Антонен Ы Лакхк, – очень занимательно! Допрыгалась, Анька! Я же всегда говорил, что твои связи с разными там проходимцами до добра не доведут!

– Я могла бы назвать тебе имя одного из этих, как ты выразился, проходимцев, – дерзко ответила она, – чтобы ты закрыл рот и раскрывал его только по особому на то дозволению. Но я не буду этого делать, не хочу упоминать имя великого человека всуе, тем более что он уже умер.

Я вытянул шею. Неужели Аня говорит о нем?! И она?! Что же, все те, кто окружает меня в последнее время, имеют прямое касательство к… моему отцу? Я стиснул зубы. Нет, Аня говорит не о нем. Откуда простая зиймалльская девчонка может знать?.. И все же… И все же я могу допустить теперь самое невероятное.

Губернатор Лапшин подкатился к дочери и выговорил:

– Ты вот что, Аня. Я, конечно, не знаю, что к чему, мне только известно, что ты была задержана вместе вот с этими… э-э-э… преступниками! (Гендаль Эрккин лениво буркнул: «Э-э, полегче, жирный! Мы покамест не преступники, вину-то еще не доказали!») И если ты хочешь как-то способствовать тому, чтобы их… чтобы им… сделали какие-то поблажки, так и знай: я тебя вытаскивать не буду! Я хочу сказать, что я абсолютно лояльный к аррантской власти человек, я состою у нее на службе и, как лицо официальное, обязан всемерно содействовать следствию! Я… мне… – Он начал потеть, несмотря на холод в камере, и мне стало до тошноты противно видеть в нескольких шагах от себя это существо. – Я должен сказать, Анна, что эти люди должны понести самое серьезное наказание! Ты посмотри… посмотри на эти лица! Как… как я мог поверить, что этот юнец, вот он… что он бретт-эмиссар? Верите ли, – он повернулся к Класусу, заискивающе сощурился и даже изобразил ногами какое-то подхалимское коленце, эдакое балетное па, – верите ли, сам не понимаю, как я был так глупо одурачен!.. Нет, я быстро… бы-ы-ыстро сообразил, и я бы предпринял все меры, но патруль Охранного корпуса меня опередил… опередил, да! – Он сел на корточки перед Аней и Класусом и, заглядывая в лицо то одному, то другому, продолжал, пуская слюни: – А вот только вижу, что ты им сочувствуешь, что ли, Аня? Нет, ты мне в глаза смотри!.. Товарищ бретт-эмиссар, вы не обращайте внимания на нее, она дура… вы только не сочтите, что она… что она имеет какое-то отношение… А что она вместе с ними летела с Аррантидо, – как я узнал, – так это же… чистое совпадение! Она у меня вообще непутевая, но чтобы что-то серьезное… Она ни на что такое не способна – умом крива да на передок слаба, но чтобы в уголовщину…