Миссия «Демо-2020»

А *** мрачный. Я боюсь его. Сейф он так и не открывает с тех пор, как ********** (вырезано много). По-моему, он подозревает что-то жуткое. Недавно он открыл какой-то научный журнал и долго просматривал его. Я заглянула через плечо, и мне показалось… это, конечно, глупо, но мне померещилось, что в журнале твоя фотография. А журнал старый, десятилетней давности, и я подумала, что уже начинаю сходить с ума, если везде вижу тебя. И грезишься, и снишься, Коля.

Меня хотят послать на какой-то фестиваль компьютерной музыки в Пензу. Не хочу. Не поеду. Ведь у меня через три дня день рождения, и я (неразборчиво) двадцать пять ле… (зачеркнуто).

Ну ладно. Может, я увижу тебя раньше, чем ты прочтешь это письмо. Тогда мы вместе прочитаем его и посмеемся над моими страхами.

Целую, Колечка. Твоя Лена».

Афанасьев потер лоб и сделал лампу поярче. Вот это уже поконкретнее: двадцать пять лет, фестиваль компьютерной музыки в Пензе (хотя что-то не слыхал он о таком), начальник, страдающий манией величия и имеющий первым замом человека со смешной фамилией Хойцев. Словно скрестили фамилии Зайцев и Хорьков – вот и получился такой лингвистический гибрид. И еще, Евгений совершенно точно знал, что в нескольких десятках городских газет и журналов нет первого заместителя редактора с такой фамилией. Хотя перепроверить не мешало.

«А что мешало важным дядям из ГРУ сделать то, что собирается сейчас сделать он?» – мелькнула тревожная мысль, но тут же погасла, поспешно забитая куда-то в район прооперированного три года назад аппендикса.

Афанасьев снял трубку и набрал номер человека, который знал решительно все, что касалось журналистской тусовки. Главного редактора бульварной газетенки «Вспышка» Антона Анатольевича Коркина. С этим типом Афанасьев старался пересекаться как можно реже, потому что это был самый несносный, болтливый и пустой человек из всей пишущей братии города. Кроме того, он страдал графоманией, хронической словесной диареей, а также любимой болезнью богемы – алкоголизмом, что делало нахождение в его обществе длительностью больше минуты совершенно невыносимым.

Люди, которым звонишь скрепя сердце, только повинуясь неумолимой необходимости, всегда хватают трубку, как бродячая собака – обглоданную кость. Так и Коркин. Не успел Афанасьев набрать номер, как услышал в трубке медленный, неровный голос, вызвавший ассоциации с медленно раскачиваемым и готовым вот-вот с грохотом повалиться шкафчиком. Этаким кривобоким изделием советской мебельной промышленности образца какого-нибудь тысяча девятьсот шестьдесят лохматого года.

– Антон Анатольевич, – поморщившись, заговорил Афанасьев, – это тебя беспокоит…

– А-а, Афанасьев! – радостно завопил редактор «Вспышки». – Жжжженя! Какими судьбами?! Сколько лет! Сколько зим!

– Слушай, Антон Анатольевич, – преграждая путь перманентной лавине словесного поноса, повысил голос Афанасьев, – тебе не знакома ли, случаем, фамилия Хойцев?

– Хойцев? Ета который? Декан исторического факультета истфака… шта-а-а ли?

По всей видимости, титан провинциальной журналистики и ас словесной эквилибристики был уже пьян.

– Нет, не тот, – перебил его Афанасьев. – Журналист. Заместитель главного редактора одной из местных газет.

– Журналис-сь? – пропел Коркин и издал в трубку звук, какой отрядил бы в земную атмосферу гиппопотам, обожравшийся гороховой похлебки. – Ну-у-у… постой… постой… есть такая буква!! Х-хой… цефф!!

– Вспомнил, что ли?

– Ну да! Щас к тебе забегу!

Афанасьев побледнел: перспектива оказаться с Коркиным в одном помещении привела его в трепет.

– А ты что, по телефону не можешь?

– Так я его самого щаз-з к тебе приволоку!! – картаво громыхнуло в трубке и раздались короткие гудки – по всей видимости, Коркин упал и уронил аппарат. Иначе не объяснишь, почему этот болтливый человек закончил разговор первым.

Судя по всему, редакцию ожидало очередное фантасмагорическое шоу «Коркин в гостях у Афанасьева». В этот критический момент дверь отворилась, и в комнату просунулась кудрявая голова одного из сотрудников, Миши Гусмана.

– А где же твоя новая практикантка? – сладко пропел он, намекая на то, что с утра Евгений Владимирович проявлял к девушке весьма недвусмысленный интерес, а сейчас сидел в кабинете как уныло-целомудренный анахорет и остолбенело смотрел на издающую короткие гудки телефонную трубку.

– Отзынь, Миша, – озабоченно проговорил Афанасьев, – не до практиканток сейчас.

– Ничего, она и так быстро сориентировалась. Сидит с ребятами и девчонками в кабинете по соседству и усиленно общается.

– Это как?

– Ртом. Водку пьет, в смысле. Афанасьев машинально кивнул головой…

3

Когда Коркин говорил, что приволочет к Афанасьеву искомого Хойцева, Евгений и представить себе не мог, до какой плачевной буквальности глагол «приволочь» будет соответствовать действительности.

Дверь распахнулась, как будто по ней ударили кувалдой, и в проеме возникла хаотично жестикулирующая фигура. Секундой позже выяснилось, что то, что Афанасьев принял за жестикуляцию, вызвано тщетным желанием сохранить вертикаль по отношению к земной поверхности. К сожалению, человеку в дверном проеме это не удалось. Он еще раз взмахнул рукой и ткнулся носом в ножки редакционного стула.

Над телом павшего бойца возникла щуплая фигура Коркина – нескладного, находящегося в непрестанном движении, словно он был лишен суставов, мужичонки лет сорока. У него имелась круглая физиономия, на которой болтались очки, делающие его отдаленно похожим на товарища Берию, спившегося еще в относительно молодом возрасте.

– Сказал ему… не пей два последних стопаря, – авторитетно изрек он и рывком поднял на ноги своего незадачливого товарища. – Вставай, отрок… вот многоуважаемый коллега хочет тебя видеть…

Афанасьев приподнялся со стула: такого он не ожидал даже от Коркина. Ну и заместителя тот себе подобрал! J

– Это и есть твой первый зам, Антон Анатольевич? – холодно спросил он.

– Какой еще первый зам?! – почти завопил Коркин. – Только вчера прибыл на практику… К тебе небось тоже подкинули хлопцев из университета… обучаться премудростям журналистского ремесла?

Да, у кого чему научишься, подумал Афанасьев. У Коркина – алкоголизму, и куда быстрее, нежели самым что ни на есть азам второй древнейшей, то бишь журналистики. Хотя нет, алкоголизм – это не профессия и даже не диагноз, это – призвание.

Хойцев, прикорнувший было на стуле, теперь водил головой, как танк – башенным орудием, очевидно отчаянно пытаясь сообразить, где это он.

«А рядом с ним сидит его первый зам – тот самый очкастый дурак, который наткнулся на нас в сквере, Хойцев», – вспомнились строки письма, и Афанасьев, внимательно рассмотрев гостя, подумал, что на заместителя главного редактора тот в самом деле не тянет, пусть даже такой откровенно дешевой, бульварной газетенки, как «Вспышка». Возможно, таинственная Лена употребила это определение в переносном смысле… в насмешку, что ли. Хойцеву было от силы девятнадцать, ну, максимум двадцать лет. На его почти еще детской круглой физиономии с ямочками на щеках плавала беспомощная растерянность, возведенная в последнюю степень алкогольным опьянением. На Афанасьева он смотрел так жалобно сквозь свои криво сидящие на переносице очки, что Евгений Владимирович подумал: не принимает ли его подрастающий журналистский кадр за работника милиции, промышляющего отловом таких асоциальных субъектов?

– По-нят-но, – наконец процедил он. – А что, Антон Анатольевич, еще выпить не хочешь?

Обходной маневр был избран удачно: в самом деле, не станет же Коркин отвечать на вопросы относительно состава своей редакции, не приняв для проформы стакан бодрящего напитка?

Пока тот бодро опрокидывал в себя халявную водку, Афанасьев размышлял вот над чем. Главный редактор газеты, упоминаемый во втором письме Лены к Малахову, сильно смахивал на Коркина. Антон Анатольевич тоже любил бить себя кулаком в грудь и кричать, что он-де великий русский писатель – после двенадцатой – и что он Пушкин, Иосиф Бродский и Сергей Довлатов одновременно – после пятнадцатой. Да и кто из журналистов города способен бегать по редакции в одних подштанниках с криками: «Я – Лермонтов нашего времени!»? Вот только на поход в театр, где, как писала та женщина, она встретила своего шефа, Коркин категорически неспособен и никогда ни в чем подобном не сознавался. Хотя при наличии в театре хорошего буфета… Никакой «Евгений Онегин» и никакая «Баядерка» или «Аида» не вызовут у Коркина такого колоссального высвобождения творческой энергии, как полчаса пребывания в театральном буфете.

– А что это ты, собственно, меня пригласил? – вдруг, подозрительно покосившись на Афанасьева, проскрежетал Коркин. – Это что… расколоть меня хочешь… на новую информацию?

«Новая информация» Антона Анатольевича всегда была до искр в глазах однообразна: бредовые «сенсации» на уровне сплетен и домыслов нездорового воображения. Но сам он придавал ей иное значение и квалифицировал как нечто весьма соблазнительное для коллег из других печатных изданий. Будто все, кому не лень, хотят перехватить этот свежий сенсационный материал и опубликовать первыми. При этом Антон Анатольевич был настолько болтлив, что – разумеется, под большим секретом – рассказывал свои новости всякому встречному и поперечному, и потому большая часть его «сенсаций» была известна еще до их публикации.

Поэтому в ответ на вопрос Коркина Афанасьев только поморщился и покачал головой, а потом спросил:

– Слушай, Антон Анатольевич, у тебя в редакции работает такая… м-м-м… Елена… э-э-э… – Афанасьев покрутил в воздухе пальцем, словно не мог вспомнить фамилии. – Ну, в общем…

– Елена? – пробормотал Коркин. – Работает… какая-то Елена. Есть одна корректорша… и, кажется, еще из набора… то есть на ком… компьютерной верстке. А которая из них тебе нужна?

– Которой двадцать пять лет, – прямо ответил Афанасьев, зная, что с пьяным Коркиным лучше говорить вот так, напролом, иначе никакого толку: просто не поймет.

– Два-а-аф-ф-ф… ты-тыридцать восемь лет? Не-е-е… что-то не того. Елене Валерьевне под пятьдесят, а Ленке-верстальщице примерно столько же. А чего тебе они сдались? Оне усе замужжже-е-ем! – пропел Коркин. – Да и ее… ее…

Последняя порция водки, похоже, окончательно подкосила организм светоча городской журналистики и по совместительству гениального русского писателя: Антон Анатольевич стал заикаться, припадать щекой к поверхности стола, а потом и вовсе понес такую околесицу, от которой не пившему ничего, кроме воды, Жене Афанасьеву едва не сделалось дурно.

Он понял, что от Коркина ничего не дождешься. Да он ничего и не знает. Да и вряд ли можно найти эту Лену вот так сразу. Ведь было что-то в этом деле, чего не смогли раскусить даже зубры разведки и что знал или мог узнать он, Афанасьев.

– Черт знает что такое…