Жизнь решает все

А на поле големами повелевают те, кому и положено – камы-погонщики, облаченные волей нойона морскими коньками. Ошипованые, угловатые, неуклюжие. Шуты на день.

– Бездарная трата ресурса, – вздохнул Кырым, поглядывая то на них, то на человека, замершего в тени великого Агбая. Рыха-Ар, тоже кам, но всецело преданный хозяину и каганари. Рыха сидит на приморских факториях, а значит и эман от них идет через его руки.

Элья еще не решила, как стоит ей относиться к Рыхе. Пока он вызывал лишь вежливое любопытство. Низенький, квадратный, с лысой – вот уж редкое явление среди наирцев – головой, он был уродлив. Желтоватая шкура его собиралась крупными складками, в которых тонула и шея, и руки кама. Складки свисали зобом, складки сползали на ладони, до самых кончиков пальцев, в складках прятались глаза и складками же тяжелели брови, и только затылок Рыхи оставался гладким и мягким на вид.

А внутри кобукена нападающие в коричнево-серых цветах Агбай-нойона снова мозжили головы противников крупными и какими-то ненастоящими с виду, но страшными молотами. Удар барабана – удар молота, барабан – молот, барабан – молот, удар, удар, удар!

И снова каганари Уми. Ей двадцать, но выглядит она старше. Это из-за золотой краски, нанесенной на кожу. Золотом сияет также прическа и наряд, пряча супругу кагана в желтом сиянии. Впрочем, Элье довелось видеть ее и в ином облачении. Уми и в самом деле удивительно красива: крохотная – едва ли не на голову ниже Эльи, с мягкими полудетскими чертами лица, пухлыми губами и черными, с поволокой глазами, она была не женщиной – девочкой, вечным ребенком.

Но дитя на руках кормилицы свидетельствовало об обратном. Благословенный князь Аххры, Юым-шад сосал большой палец и с выражением крайней сосредоточенности наблюдал за разворачивающимся зрелищем. Пожалуй, он был самым благодарным зрителем. А еще наиопаснейшим соперником Ырхыза, хотя вряд ли догадывался об этом. В данный момент Юыма больше интересовала грудь кормилицы, прикрытая от пыли платком, и корабли, что вновь пошли на сближение.

Крохотные фигурки на канатах и в трюмах, пляски безумцев, играющих в битву, притворщиков-актеров и воинов, обреченных на погибель по-настоящему. Как разобраться, кто из них где? Вот тот, что сорвался с мачты, рыбкой нырнув в матерчатые волны. Выполнил трюк или и вправду не сумел удержаться?

Юым-шад захохотал и захлопал в ладоши. Но тут же бледное личико его скривилось, брови сошлись над переносицей, а из кривого рта донеслось мяуканье. И кормилица привычным жестом приподняла платок, заголив грудь – кожистый бурдюк в синеватых жилках сосудов – сунула сосок ребенку. Юым-шад тотчас успокоился. Ырхыза передернуло.

В середине кобукена человек несуразно высокого роста – по всему, поставленный на ходули – размахивал нарочито огромной саблей, разгоняя полчища карликов. Лицо его было прикрыто черно-желтой маской, волосы из пакли свисали до земли, а сусальная позолота доспехов слепила.

Верно, это и был славный Агбай-нойон, повергающий мятежников. А тот, что пониже, пошире да понеуклюжей, обернутый в несколько слоев пыльной мешковины, явно изображал Мюнгюна, предводителя побережников.

Голова же Мюнгюна настоящего, изрядно подгнившая, венчала гребень носовой фигуры корабля.

Веревочные лестницы, связавшие корабли друг с другом, наполнились людьми. Деревянные доспехи, деревянные мечи, клубы пламени, которое скатывалось с железной брони кораблей и тонуло в сине-белой дымной пене.

Крики. Рев. Музыканты рвут струны, терзают рога, почти разбивают бронзу тарелок. Для разговоров не время.

– Пять «коней», что рыбы продержаться пока не истечет песок, – Лылах бросил монеты к перетянутой колбе часов. Тонкая струйка песка сыпалась, отмеряя теперь чужие жизни.

– Идет, – Агбай-нойон не мог не принять ставки. – Десять, что сдохнут раньше.

Лылах лишь улыбнулся. Он вообще, как заметила Элья, говорил редко. Зато его слушали с предельным вниманием, опасаясь упустить не то что слово – изменение тона, оттенка голоса, если в нем были оттенки. По мнению Эльи голос Лылаха был столь же невыразителен, как и сам этот человек.

Его редкие седые волосы, заплетенные в тугую косу и прикрытые кожаным чехольчиком, и крохотные, прижатые к голове уши, пожалуй, были самыми примечательными чертами в облике одного из могущественнейших людей Наирата. А в остальном… Лаковая шапочка, подвязанная под подбородком – тугой узел впивается в кожу – бледная шея с темными полосками не то грязи, не то застывших шрамов; подрисованные углем усы и отекшие веки.

Малоподвижный, сонный дудень степной – верно назвал любимца тегин.

Песка в верхней чаше оставалось менее половины. Ходульная фигура приостановилась, пропуская вперед себя дюжину бойцов в тяжелых панцирях, прямо к вахтаге мятежников, выделявшейся среди прочих белолицых короткими синими куртками.

– Вижу, и там Агбай избегает опасностей. Совсем как в жизни, – это были первые слова, произнесенные Ырыхзом с начала представления.

Впрочем, никто не показал вида, что расслышал их. Сегодня тегина осторожно не замечали. Его терпели, как и накатившую жару: с настороженной полуулыбкой и взмокшей спиной – то ли от тяжести суконных кемзалов, то ли от страха вызвать новую бурю. Мало кому хотелось оказаться в месте столкновения двух могучих волн. Ибо один тайфун уже народился и бушевал во всю – праздновали с невиданным размахом триумф Агбай-нойона, Победителя Рыб, любимого брата каганри Уми.

И многим виделось в том предзнаменованье скорых перемен. Потому силились люди проникнуть взглядами за пурпурные завесы, а разумом – в чужие мысли. Нервно считали монеты, думая об иных ставках. И видели перед собой вовсе битву вовсе не мятежных побережников и Агбая.

Меж тем то, к чему готовились без малого сотню дней, от просыпающихся серо-коричневых почек до самого цветения каштанов, укладывалось в три переворота песочных часов. В их верхней колбе еще терлись свинцовыми крупинками живые синие куртки, герой Агбу-Великан и мешковато-нелепый Мюнгюн; а в нижней, под серой горкой, уже давно похоронены первые весенние оттепели.

Весна началась с затяжных дождей. Весна принесла отчетливый запах гнили и свежей земли, который проникал даже во внутренние покои дворца. Весна топила сугробы, лизала льды, очищая красный камень Тракта. Снега отползали с боями, оставляя ошметки кольчуг и шлемов, клочья гнилой ткани и желтоватые, в отметинах зубов, кости. Впрочем, последние все еще привлекали и волков, и галок, и беспокойных, горластых грачей.

У стен Ханмы снега держались долго. Жались к камням, стекали в ров грязевыми потоками, цеплялись за космы камыша и рогоза, но все-таки стаяли. А в три дня и земля высохла, сменив жирную черноту на желтовато-красный, глинистый окрас. Чуть позже добавили зелени первоцветы, а еще спустя неделю окрестные поля вспыхнули синим и белым, желтым и густо-алым.

Мир ожил.

Вместе с первыми оттепелями у Эльи появился повод выбраться из дворца. Причиной стала очередная прихоть Ырхыза: почтить память предков… Теперь раз в неделю весеннее утро начиналось так: пробуждение, недолгие сборы, стража, лошади, носильщики, паланкин и пестрая свита для Эльи из карликов-дураков и музыкантов – еще один каприз Ырхыза, еще одно оскорбление степенному Наирату. Затем ворота, что молча открывались, пропуская кавалькаду. За ними начиналась Ханма – многоликая, многолюдная, многоголосая, встречала она паутиной улиц, лежала в долине каменным яблоком, источенным червями-людьми.

И пусть город был виден лишь в щель между тяжелыми тканями полога, но Элье и этого оказалось достаточно, чтобы понять: Ханма – не замок, Ханма – рынок. Он начинался сразу за белым кварталом: дома наирской знати сменялись иными, чуть менее роскошными и являвшими собой нечто среднее между жильем и торговой лавкой. Здесь высокие заборы с коваными решетками ограждали покой и гостей, и хозяев. Здесь в тени деревьев и кустов белого жасмина стояли беседки и скамьи, гостей обносили медовой водой и солеными лепешками, предваряя торг неторопливой беседой. Здесь тратили время столь же беспечно, сколь и золотые монеты.

Чуть дальше, втираясь в узкие улочки, лавки теряли заборы и зелень, окна их становились у?же, решетки на них – толще. Дома жались друг к другу и росли вверх на три или четыре этажа, и на каждом была своя вывеска, дверь и лестница, к ней ведущая. Здесь под навесами крыш ставили ведра для дождевой воды и глиняные бадьи, в которые выливали помои. Здесь шумная детвора затевала драки, и победители, оттеснив побежденных, устраивали пляски вокруг прохожих, хватались за одежду и руки, уговаривая заглянуть в лавку многоуважаемого Аглыма, Клейста Хошница, Зошке-Кошкодава и многих других.

Позже, когда дома вновь становились двух и трехэтажными, навесы над угловатыми их крышами выпячивались все дальше, почти смыкаясь и закрывая небо, зато под ними ставили столы и раскатывали камышовые коврики, теснили друг друга, ссорились и мирились торговцы.

Там, где не было рынка, жили стены из красного кирпича, из круглого речного камня, из сыпкого песчаника или глины, смешанной с соломой и навозом. Или вот из темного гранита, как в хан-бурсе. Поднимавшаяся высоко по-над крышами, эта стена блестела цветными стеклами редких окошек, топорщила ряды зубцов и закрывала от любопытных глаз еще один город.

Тогда, в самый первый раз, паланкин остановился у широких, перетянутых железными полосами ворот, носильщики упали на колени, стража спешилась, а Ырхыз, откинув полог, сухо велел:

– Выходи.

Элья вышла. И ворота открылись, принимая незваных гостей. И Вайхе, степенный, скрывающий взгляд за разноцветными стеклышками окуляров, вышел навстречу.

– Я рад, мой тегин, видеть тебя здесь, – сказал он, обнимая Ырхыза. – И рад, что ты сдержал данное слово.

Скользящий взгляд, и солнечный свет, затопивший внутренний дворик. Обилие строений, сросшихся друг с другом, и обилие людей, занятых своими делами. Неспешная, деловитая, подчиненная собственному внутреннему ритму жизнь. И пришедшие извне ей лишь помеха.

– Что, Вайхе, нынче помолиться Всевидящему приходят реже, чем поглазеть на подготовку чествования Агбая? Священное Око затмили строительные леса, а умную проповедь – стук молотков?

– Уж не от обиды ли и раздражения ты сам придаешь величие всяческим мелочам и низводишь до них истинные ценности? – произнес хан-харус и сдержанно улыбнулся. – Опасно не видеть настоящие размеры вещей. Вижу, не зря ты пришел.

– Я хотел бы спуститься, – Ырхыз впервые за последнее время не требовал, но просил.

– Конечно, мой тегин, – Вайхе взмахнул рукой, и тотчас рядом возник толстячок в растянутом на брюхе балахоне. – Но сначала очисти душу и разум от лишнего. Аске тебя проводит. А мы пока побеседуем.

Элье меньше всего хотелось беседовать с харусом, но вот никто не спрашивал о ее желаниях.

Провожатый, Ырхыз, а за ним и Морхай с четверкой стражников, исчезли, а Вайхе, хитро глянув из-под окуляр, спросил:

– О чем ты думаешь, дитя мое?

– Сейчас?

О Понорке, о голосах в нем, о страхе и о ненависти, от которой пришлось избавляться долго.

– Нет, не сейчас. Сейчас ты боишься. Слишком боишься, чтобы думать.

Хитрый человек смотрел искоса, словно бы охватывая взглядом и двор, и нарядную башенку голубятни, и дальнее, низкое и широкое здание, куда направился Ырхыз, и осторожно, лишь краем, задевая саму Элью.

– Все боятся, – ответила она.

– Все. Но их страхи определенны. А вот твой… Крылатые родичи полакомились твоим духом, железные демоны съели твои волосы, человек давно владеет твоим телом. И после всего этого ты живешь. Так чего бояться? Всевидящий глядит на тебя и черной и белой стороной.

Вайхе снова мигнул. Нет, это не просто рисунки на тонкой коже век, это искусные татуировки. А не видит ли этот смешной человек больше, чем другие? И может он сумеет объяснить, что происходит. Почему Элье все сильнее хочется бежать, но не от опостылевших стен, а от дурных мыслей и тяжелых снов?