Дело № 1. Приговорить нельзя оправдать

Решение было принято! Он выхватил нож и занёс его над животом собаки. Рука пошла вниз, лезвие мягко вошло в ткани и пронзило сердце животного.

Он почувствовал, как липкая и тёплая кровь залила Его руку.

Он убил пса, убил Своего друга! Он видел, как тускнеют глаза собаки, слышал, как овчарка испускает дух!

Боцман умер, не издав ни единого звука, словно понимая, что может навлечь опасность на своего хозяина…

Господи! Что же Он наделал?! Проклятый трус! Он погубил своего друга, спасая собственную шкуру!

Нет! Он больше не мог лежать в укрытии. Он схватил на руки собаку и с диким криком выскочил на тропинку…

Преследователей не было! Погони не было! Не было никого…

Слёзы покатились по его щекам. Он ненавидел себя за предательство друга и собственной совести. Он бросился вперёд с мёртвой овчаркой на руках: быть может, ещё удастся её спасти…

Скорее, скорее туда – к шоссе, в больницу! Скорее, Он должен спасти жизнь своему бездыханному другу!..

Глава первая. «Белый ворон» Пилатов

Судья проснулся.

Лоб Пантелеймона Пилиповича Пилатова покрывала холодная испарина, а сердце бешено колотилось в груди.

– Опять этот кошмар! – прошептал он, облизывая пересохшие губы.

Сон снился ему уже целую неделю. Этот пёс преследовал судью, словно тень. Каждую ночь он убивал эту овчарку, каждый раз он думал, как её потом спасти!

Пантелеймон Пилипович, судья районного суда, поднялся с постели и, стараясь не разбудить жену, прошел в ванную комнату.

Умывшись и приведя себя в порядок, Пилатов посмотрел на своё отражение в зеркале.

На судью из блестящего серебром прямоугольника уставилось измученное ночными кошмарами лицо человека с умными глазами.

Глубокая морщина прорезала сорокалетнее чело, – это была печать, наложенная на судью его профессией, сопряженной с эмоциональными стрессами. Для чувствительного характера этого человека неимоверно тяжким оказалось выбранное им бремя служителя Фемиды – слишком близко к сердцу принимал он судьбы подсудимых, которым выносил приговоры. И слишком сильно Пилатов ненавидел полную изъянов систему правосудия в новом государстве, кое-как сколоченную из осколков старого тоталитарного режима. «Систему», в которой лицемеры, оборотни и казнокрады, попав на скамью подсудимых, в худшем случае ограничивались несколькими годами тюрьмы, а в большинстве своём обходились условными сроками. В то же время молодые оступившиеся люди, не совершившие ничего ужасного с человеческой точки зрения, но лишенные возможности платить огромные суммы, или бедные селяне, похитившие курицу, велосипед или мешок картошки, обрекались Уголовным кодексом на долгие годы заключения.

Сильно отличалось также отбывание якобы единого для всех наказания: богатые мошенники сидят в камерах со всеми удобствами и привилегиями, а «простые смертные» задыхаются в душных перенаселенных казематах следственных изоляторов или общих бараках «исправительных» колоний.

Нет, Пантелеймон Пилипович не считал себя поклонником идеалов Маркса и Энгельса, и не желал богатым смерти, а бедным власти. Наоборот, более глупой идеологии, рассчитанной на необразованные массы, способной разлагать общество и искоренять человечность, он не знал!

Пилатов не был против богатства, но он был против бедности! Судья был против «мажоров», против олигархов, политиканов и бандитов, разъедающих, словно ржавчина, человеческий социум.

В молодости, припавшей на зарю появления нового демократического государства, в то время, когда многие выбирали путь коммерции и лёгкого зарабатывания денег, Пилатов выбрал путь справедливости. Именно тогда, видя, что творится в разваливающейся империи, он решил стать судьей и приложил для этого немало усилий.

Будучи молодым, Пантелеймон Пилипович допоздна сидел в университетских библиотеках, пока его не выгоняли оттуда сторожа. Он учил кодексы, законы, теорию права, с упоением зачитывался философскими трудами о справедливости и неотвратимости наказания. Он изучал и религии народов мира, поскольку испокон веков именно религии закладывали в людей понятие морали, служили первыми «уголовными кодексами». Он изучал и познавал для того, чтобы в будущем вершить настоящее правосудие и верно служить слепой Фемиде, карая её мечом негодяев и укрывая крылом защиты невиновных!

После окончания университета Пилатову удалось устроиться помощником судьи, и уже тогда он в бессильной злобе стискивал зубы и прятал налитые кровью от негодования глаза, видя, как отправляют на долгие годы в места не столь отдалённые людей не очень виновных или невиновных вовсе. Тысячу раз Пилатов дивился безразличию судей и государственных обвинителей, закрывающих глаза на вопиющие противоречия в материалах уголовных дел. Закрывающих лишь потому, что снять обвинение с человека для прокурора или вынести оправдательный приговор для судьи равнялось признанию оных в собственной некомпетентности!

Сколько тысяч людей пострадало от карьерных амбиций стражей правосудия и правопорядка, раздувающих громкими словами мелкие дела, где простого хулигана в суде выставляли едва ли не серийным маньяком, подростка, покурившего травки, – королём наркобизнеса, а студентов-химиков, из баловства или юношеской глупости взрывающих на пустыре самодельные петарды, – опасными террористами.

Нет, тогда, в молодости, Пантелеймон Пилипович был уверен, что, став судьей, не посмеет уподобляться тем, кого так презирает.

А потом Пилатов стал судьей.

Сначала его избрали на пять лет, и он не смог эти годы быть таким справедливым, как хотел, опасаясь, что ему не продлят судейства. Ведь, думал он, тогда не сможет никому помочь!

А всё потому, что «судья-пятилетка» слишком уязвим для Системы.

Именно в тот период Пилатов напрямую столкнулся с распространённой практикой, когда прокуроры, высокие милицейские чины и государственная служба безопасности давят на судей, указывая, кого нужно «отмазать», а кого «упаковать» – и надолго.

Пилатов из кожи вон лез, чтобы найти хоть какое-то равновесие на неустойчивом плоту своей карьеры, пытаясь при этом не «скурвиться», не стать подонком или марионеткой в руках чиновников, которым лень работать или ловить преступников «по закону». Ведь давно известно, что гораздо проще «слепить» уголовное дело, а потом любыми правдами и неправдами «продавить» его в суде.

Пилатов даже придумал несколько уловок и хитростей, чтоб обвести вокруг пальца наглых прокуроров и чиновников и причинить как можно меньше вреда подсудимым, когда он видел, что их дела шиты белыми нитками. Позже судья старался вообще не брать подобных дел, чтобы не взваливать на совесть ответственности за чужие души. А если и попадались подобные случаи, то он всячески затягивал их рассмотрение в надежде на то, что сшившие дело чинуши сами попадут в жернова Системы и «удавка» ослабится достаточно, чтоб помочь их несчастным жертвам.

Несмотря на все свои усилия, Пантелеймон Пилипович так и не смог добиться полной независимости от «Системы». Он не мог вершить правосудие так, как мечтал это делать в молодости, – судить по чести и совести.

Прошли годы, у Пилатова родились дети, ставшие ещё одним фактором, влияющим на его объективность и непредвзятость: семья была слишком сильным рычагом давления на принципиальность всех служителей Фемиды.

Нет, не смог Пантелеймон Пилипович Пилатов воплотить в жизнь свои молодые амбиции – стать тем, кем он мечтал быть: абсолютно честным, справедливым и объективным судьей, непредвзятым защитником невиновных и грозой преступного мира!

По сути, Пилатов стал почти таким же, как и те, кого он сам так сильно презирал в молодости, хотя, в отличие от них, судья не отказался от амбиций когда-нибудь стать действительно справедливым слугой Фемиды, и это причиняло ему постоянные неприятности.

Пилатов тяжело вздохнул и подставил голову под струю холодной воды.

Разум немного прояснился. Неприятные мысли отступили. Судья снова посмотрел в зеркало и попытался улыбнуться. Однако улыбка далась ему не сразу. Обратная связь нервной системы, сработав через несколько секунд, заставила Пилатова улыбнуться по-настоящему.

Такой аутотренинг Пантелеймон Пилипович подглядел как-то в одной научно-популярной телепередаче, и теперь регулярно повторял нехитрое упражнение каждое утро. В силу своей деятельности судья обязан был уметь контролировать выражение своего лица и имитировать его «каменную» непроницаемость.

Когда судья принял душ и вернулся в спальню, часы на тумбочке возле кровати показывали шесть утра.

Пилатов поцеловал свою ещё спящую жену, заглянул к детям, и после лёгкого завтрака направился на работу.

Глава вторая. Криминальные полуфабрикаты

Майское утро выдалось на редкость приятным. Лучи не проснувшегося толком солнышка зажигали небо на востоке багряно-сиреневым заревом. Невидимые птицы радостно встречали начало нового дня веселым чириканьем. Прохладный воздух наполняли весенние ароматы цветущей сирени и свежей, еще не испачканной городским смогом зелени на деревьях.

Здание суда всё ещё пустовало: не было возни в коридорах, украшенных развешенными по стенам досками уведомлений и регламентов; не суетились, бегая за пивом и сигаретами, конвоиры, стерегущие привезённых на суд арестантов; не слышались рыдания, споры или редкий смех родственников, адвокатов и юристов в курилках и на лестничных пролётах. Тишина окутывала сонный храм Фемиды перед началом нового рабочего дня.

Пантелеймон Пилипович пришёл на работу первым.

Служащий ведомственной охраны, дремлющий возле проходной, оборудованной турникетом и металлоискателем, сонно поприветствовал судью:

– Добре утро, Ваша честь! Вы сегодня даже раньше, чем обычно?

– Да, Максим Викторович, – улыбнулся охраннику судья, помнящий по имени-отчеству всех работников суда, в котором работал, – от охранника до уборщицы. – Не спалось что-то, вот и решил «подышать росой»! Заодно ознакомлюсь с делом, которое сегодня начинаю рассматривать.

– Не бережете Вы себя, Пантелеймон Пилипович! – покачал головой охранник, обладающий иронически подходящей его профессии фамилией Стражников. – Наверное, ни один судья не изучает дела так дотошно, как Вы!

– Бросьте, Максим Викторович, быть может, я попросту глупее, и мне требуется больше времени, чтобы вникать в суть дела, чем другим, – улыбнувшись, ответил Пилатов, пытаясь побороть турникет, вечно выплёвывающий его пластиковый пропуск. – Видите, я даже с этой адской штукой справиться не могу!