Неправдоподобное происшествие в деревне Пичугино

– Ты куда это? – удивилась Катерина. – И не съела ничего…

– Не хочу больше, – Настя выбралась, наконец, из–за стола, потопталась немного в нерешительности на месте, глядя на родителей большими грустными глазёнками, и вышла из дома.

Спускаясь по ступенькам, она краем уха успела услышать, как мать сказала вполголоса:

– Скучно ей. Таскается со своей куклой день-деньской, а соседскими так и не подружилась.

– Не порядок, – согласился отец. – Ей ведь пять, через два года в школу.

Настя не стала слушать, о чём они говорили дальше. Она забралась в самый дальний угол двора, где под тенью старой ветвистой яблони было немного прохладнее, уселась на землю, усадила перед собой куклу и, насупив совсем белёсые на загорелом личике бровки, строго произнесла:

– Я у тебя, Элеонора, одна. Мне что, на всех разорваться?

Глава

II

А ночью пичугинцев разбудила гроза.

Дождь обрушился на притихшую деревню сразу и водопадом. Крупные капли автоматной очередью колотили по крышам, стенам и окнам. Стёкла жалобно позвякивали, крыши протекали.

Уже не чаявшие облегчения пичугинцы, сонно морщась, выбирались из кроватей и, откинув занавески, старались разглядеть хоть что-нибудь. С таким же успехом можно было смотреть сквозь мутное стекло. Ветра, как ни странно, не было, но мигом намокшие занавески уже пускали ручейки на подоконники и полы.

И шлёпая босыми ногами в образовавшихся на полу лужах, люди в первый раз за последние полтора месяца наглухо закрывали в домах все окна.

Вечно брехавшие, как и полагается деревенским собакам, друзья человека, поджав хвосты, жались к сухим углам своих будок, и только разбуженные грохотом льющейся с неба воды куры кудахтали испугано и чуть слышно.

Настя слышала, как, кряхтя, поднялся отец, как прошлёпал он босыми ногами к окну, проговорил что-то, зевая, и закрыл его. Насте же подниматься нисколько не хотелось. Шум дождя убаюкивал её и что–то нашёптывал, нашёптывал, нашёптывал…

Так и не проснувшись окончательно, девочка вернулась в свой сон. В этом сне она с самого утра играла с мамой в куклы и больницу. И маме не нужно было готовить обед и мыть пол, потому что мам было две – одна хлопотала по хозяйству, а другая играла с Настей. А потом с папой они пошли купаться на речку, и папа нёс на одном плече её, а на другом Элеонору, и Элеонора очень этим гордилась. Они долго плескались в тёплой воде и грелись на песке, и снова плескались. И папе тоже не надо было спешить на работу, потому что пап тоже было два – один для работы, другой для неё, Насти.

Счастливо улыбаясь, отчего детское её личико стало ещё симпатичнее, Настя повернулась на другой бок и одними губами прошептала:

– Хочу, чтобы…

С треском сломленного дерева вонзилась в мутное небо ярко–оранжевая молния, оглушительно рухнул наземь гром, и в тот же миг дождь прекратился.

Первым из пичугинцев обнаружил неладное Санька Бобрик.

Разбуженный раскатом грома он ещё какое–то время лежал, с трудом пробиваясь разумом сквозь мутное марево бытия, и пытался сообразить, достаточно ли сильно приспичило его по нужде, чтобы ради этого стоило подниматься, или есть вероятность дотерпеть до утра.

Прикинув и так и эдак и даже с превеликим трудом перевернувшись с живота на правый бок, Санька с огорчением понял, что подвига не избежать. Прилагая невероятные усилия, он уселся–таки на мятой вонючей кровати и приоткрыл один глаз.

Тьма была беспросветна. Луну, понятное дело, скрывали облака, а ближайший к его дому фонарь (один из двух в деревне) не горел уже полгода. Отчего-то не было света и в соседских домах.

– Жжжлобы, – с трудом выговорил Санька, имея в виду и фонарь и соседей.

Саньке было паршиво. Вообще-то совсем паршиво ему должно было стать завтра утром, но раннее пробуждение приблизило эту нерадостную новость.

По жаре да на старые дрожжи, да без закуси, если не считать четыре полузрелые помидоры с огорода – две бутылки водки о себе забыть не дадут. С кем он пил и почему он пил, Санька на данный момент припомнить не мог. Да и не хотел.

–И–и–и рраз, – скомандовал он сам себе, немного раскачался и умудрился встать на ноги.

Под ногами выразительно хлюпало.

Санька потрогал штаны, в тайне надеясь, что всё уже случилось и можно рухнуть обратно. Но штаны оказались сухими.

– У, я вам, – погрозил он кому–то в темноте кулаком и принялся шарить рукой по стене в поисках выключателя.

Выключатель вскоре нашёлся и даже с хрустом щёлкнул, однако светлее от этого не стало.

– Жжлобы, – окончательно уверился в подлости мироздания Санька и, пиная пустые бутылки, раскиданные по всему дому, и периодически натыкаясь на углы и косяки, на ощупь поплёлся в туалет.

Как ни плох был Санька, но тот факт, что в его туалете кто–то есть, осознал сразу. Во-первых, дверь была распахнута (по крайней мере, рукой он её не нащупал), во-вторых, там журчало, и кто-то тихо матерился. Неужто заночевал кто, подумалось Саньке. Только с чего бы это…

– Эй, – тихонько позвал он, облизывая сухим языком потрескавшиеся губы, – кто ты есть, а ну, кончай ссать, пусти хозяина.

Журчание резко оборвалось, и прислонившийся к косяку Санька смутно различил, как в глубине клозета человек завозился, заворочался, потом слишком громко для больной головы брякнули спички в коробке…

Чирк. Из темноты в мерцающем свете горящей спички выпросталось небритое, опухшее, жутковатое лицо с заплывшими маленькими глазками и кривым носом.

Лицо было знакомым. Что–то слишком уж знакомым. Санька Бобрик подался чуть вперёд, силясь признать заночевавшего собутыльника, и пьяно хихикнул.

– Во етить, да это ж я сам. Когда это я в туалете зеркало повесил?

Стараясь не упасть, он вытянул вперёд руку, намереваясь отодвинуть загораживающее проход зеркало в сторону, но вместо гладко прохладной поверхности стекла, пальцы уткнулись в колючую от многодневной щетины щёку отражения. Санька ойкнул от неожиданности и почувствовал, как чья-то рука точно также ощупывает его физиономию.

В этот момент погасла догоревшая спичка.

И в этот же момент, вложив в это дело все силы порядком подпорченного зелёным змием организма, Санька Бобрик заорал благим матом.

Причём орал он на два голоса.

Правды ради следует сказать, что предутренние тишину и умиротворение грубо нарушили не только Санькины истошные вопли.

Пока Санька надрывал голосовые связки, на окраине Пичугина грохнул выстрел, затем второй, а через пару секунд ещё два подряд, что для деревни без преувеличения явилось целым сражением.

Дело было в том, что во времена развитого социализма, незадолго до начала кампании по ликвидации неперспективных деревень, Пичугино было раза в три больше. И имелись в нём и свой сельский клуб, и своя школа с садиком, и сельмаг какой-никакой, и ремонтная база, а при базе, само собой, склад.

Заведовал складом Михаил Ильич Бурмакин, в виду перманентного дефицита всего на свете, человек крайне важный и необходимый.

За прошедшие почти четыре десятка лет ни решения партии и правительства, ни законы рыночной экономики Пичугино так и не ликвидировали. Деревня обветшала, уменьшилась размерами и населением, но выстояла.

Давно уже гнил на корню бывший сельский клуб, от сельмага остались воспоминания и лавка чэпэшника Матанцева, а школу за малочисленностью подрастающего поколения упразднили.

А вот склад остался.

Михаил Ильич, превратившийся за это время просто в Ильича, как мифический цербер продолжал охранять вверенное ему в прошлом тысячелетии имущество. То, что имущество это в массе своей давным-давно сгнило, заржавело и просто устарело морально и научно-технические, Ильича ни капли не останавливало. Не прошибали старика ни просьбы, ни откровенные насмешки, ни угрозы односельчан.