Щенки

– Ну, – согласился Скачков.

– Я всегда себя финном считал, это мой родной язык, я на нём думаю. Хотя в России я прожил больше времени. – Тут в дверь поскреблись, кто-то начал открывать её. – Закрыл дверь с той стороны, грач! – крикнул Иванов, и дверь тут же захлопнулась. – Вот видишь, начальник. Сила в тюрьме – абсолютный бог. Если ты добрый, великодушный – значит, беспонтовый. Страдание не даёт никаких прав. Только сила. Остальное – уход от реальности.

Скачков с интересом посмотрел на дневального. Впервые человек, который сидел в колонии, так раскрывался перед ним. Начальник отряда старался не потерять нить разговора и одновременно пытался понять, к чему клонит дневальный, где тут подвох.

– Я же первый раз сижу, Николаич, – продолжил дневальный.

– Не может быть. «Первоходы» у нас не сидят.

– Судимость вторая, – пояснил Иванов. – Мне условно давали, а потом я человека убил. Я плохой был человек. Я думал, что я самый лучший, самый умный. Мы тогда, если бы захотели, могли бы города брать. Представь, что у тебя друзей не пять, не десять, а десять тысяч! Конечно, я был плохим человеком.

– Что значит «плохим»?

– Я ногу гаишнику прострелил. Он меня остановил, я ему взятку дал, а он взял. Я ему ногу прострелил. Ты же должен меня оштрафовать, а ты деньги берёшь, говорю ему. А он: у меня семья, дети, не убивай. – Зэк вытащил из кармана пачку, достал сигарету, покрутил в руках и спрятал обратно. – А один раз я четыре часа битой бил троих коммерсов, а одному ухо отрезал, потому что они детям шоколадку не дали. А дети были бездомные, голодные.

Глаза у Серого блестели.

– А сколько у меня женщин было! – Он вскочил со стула и в волнении заходил по кабинету. – Тому, кто создан для игры, всегда хорошо в женском обществе. Женщины – благодарная публика. Они многое готовы терпеть, если ты умеешь зажигать огонь восхищения в их глазах.

– Ты с чего разоткровенничался? – прищурился Скачков.

– А не знаю, – наклонившись к нему, ответил дневальный и снова зашагал по кабинету. – Хочу так сегодня. Карты под стол, стволы на стол! Должен же я хоть с кем-то раз за срок начистоту поговорить! Без оглядки! Как с психологом или с психиатром, в моём случае. Может, это из-за бумажки этой. – Задумавшись, он медленно присел обратно к столу.

– Знаешь, в чём наша разница, Серый? – задумчиво сказал начальник отряда. – В том, что у меня есть идеалы, а ты свои давно потерял. Ещё тогда. Посмотри на себя. Ты же разочаровавшийся романтик. Циничный романтик. Хочешь, чтобы людям было хорошо, молодец. Но методы-то… – Теперь уже старлей уставился в глаза дневальному. – Я верю в добро. Просто так верю. Мне для этого не нужно никому уши отрезать. Мне даже не нужно ненавидеть вас, осуждённых: бандитов, убийц, насильников, людоедов, воров… Добро есть. Для этого ничего не нужно делать. Нужно просто это знать. Знать и поступать по совести.

– Ты хороший человек, Володя, – вздохнул зэк Иванов. – Была бы моя воля, я прямо сейчас отпустил бы тебя домой. – Он махнул рукой, потёр лоб, вспоминая, что хотел сказать, и продолжил: – Цинизм – это искушение, одолевающее все умы. Ты ещё не поддался, но уже вот-вот… Надеюсь, я не увижу, как ты превратишься в циника.

Он сел на стул, ссутулился, сложил руки перед собой в замок. Скачкову показалось, что дневальный постарел за время разговора. Теперь это был не жиган, не топотун, а уставший человек с морщинистым худым лицом, большими залысинами, узловатыми пальцами и печальными карими глазами.

– Два года досидеть осталось, – сказал Иванов. – Спасибо, начальник! Как-то легче, что ли, стало. – Дневальный хлопнул себя по коленям и усмехнулся. В глазах его снова загорелся привычный огонёк. – А ты пока загадку отгадай. – Он вытащил из кармана листок, положил перед начальником отряда на стол, поднялся и вышел.

Скачков развернул бумажку. «Что на свете милее всего? Что на свете слаще всего? Что с земли не поднимешь?» – прочитал он.

– Владимир Николаевич, разрешите? – В кабинет зашёл зэк, у которого начальник отряда забрал телефон.

– Ну чего ты ходишь, Киселёв? – раздражённо спросил Скачков, посмотрев на худенького лопоухого мужчину с тонкой щёточкой усов, стоящего по стойке «смирно». Киселёв никогда не имел никаких нареканий. Заходил редко, говорил по существу, не нарушал. Скачков был огорчён, что забрал у него телефон. С точки зрения оперативной обстановки это было бесполезное действие.

– Представляете, Владимир Николаевич, с женой разговаривал, – развёл руками зэк. – Помните, вы доверенность помогли мне оформить? Я звонил ей сказать, что отправил. Только жена-то бывшая.

– Ну понятно. – Начальник отряда посмотрел на листок с загадками. – Андрей, что на свете милее всего?

– Каждому своё. Семья, наверно, – и уточнил: – Для меня.

– Почему семья?

– Потому что у меня её нет, а она для меня очень дорога. Дочь, когда паспорт получала четыре года назад, взяла фамилию жены, а отчество деда. Ты мне, говорит, только биологический отец. Я тебя не знаю и знать не хочу. Я ведь двенадцать лет сижу. Она маленькая совсем была, когда меня посадили. Сын тоже фамилию деда взял. А с женой я ещё раньше развёлся. Владимир Николаевич, не наказывайте меня за телефон. Он у меня простой. Я никому не звоню. Только жене. Бывшей. Мне больше некому звонить, я столько лет сижу, да и возраст не тот, чтобы сексом по телефону заниматься, как некоторые.

– Иди, Андрей. Позови мне Сашу Жездриса.

– Жездриса? Уборщика? Позову. – Киселёв вышел из кабинета.

«А что тогда на свете всего слаще?»

В дверь постучали.

– Осуждённый Жездрис прибыл. – В кабинет, ссутулившись, бесшумно зашёл седой мужчина, субтильный, с большой головой, тихим голосом и удивительно чистыми, светлыми глазами.

«Какой из него насильник? – в который раз поразился Скачков. – Да ещё и детей! Он же рубаху в штаны нормально заправить не может. И подушка у него как лягушка, и одеяло убежало. Чего-то я не понимаю в этом мире».

Жездриса осудили за совершение развратных действий без применения насилия в отношении лица, заведомо не достигшего четырнадцатилетнего возраста. Проще говоря, он показывал свои причиндалы детям.

– Присаживайся, Жездрис. – Начальник отряда указал на стул. – Рассказывай, как здоровье твоё, как настроение?

– Сегодня получше. Вчера голова очень кружилась. Утром в санчасть хотел пойти. Не выпустил прапорщик из локального участка. «Иди сортир мой, животное», сказал. Меня никто не любит здесь.

– Здесь люди не для любви собрались, если ты ещё не понял, – сухо отрезал Скачков. – За что тебя любить?

– Я знаю. Сам виноват. – Жездрис обхватил голову своими большими ладонями. – Я, Владимир Николаевич, думаю, это болезнь какая-то. Отец тоже страдал этим.

Скачков, заметив, что у осуждённого затряслись губы и на глазах выступили слёзы, встал и закрыл дверь на ключ. Не хватало ещё, чтобы кто-нибудь увидел, что Жездрис плачет. Тогда его точно сживут со свету. Один Серый чего стоит!

– Я боюсь, что эта болезнь сыну передастся, – дрожащим голосом прошептал зэк и, достав платок, торопливо вытер лицо.

– Эта болезнь «эксгибиционизм» называется. – Старлей с трудом подавил зевоту. – Мне психиатр твой в санчасти сказал.

– Может, и так, я не знаю. – Жездрис высморкался. – У меня нервная система совсем расшатана. Сахарный диабет усугубляет состояние. Я добрый человек по натуре. Делаю, что говорят, всегда. А они ведь не понимают, издеваются. Специально мусор кидают на пол, унижают меня. Я думаю, что я тут умру. Срок у меня большой, здоровье слабое, возраст – мне на свободу уже не выйти.

– Вот таких разговоров мне не надо! Если есть у тебя трудности, ты сразу подходи и говори, будем решать.

– Хорошо. Спасибо, Владимир Николаевич. – Осуждённый посмотрел на начальника отряда светлыми глазами. – Мне тут не спалось вчера. Я знаю, что вы ко мне положительно относитесь. А я говорить не умею. В общем, я вам письмо написал. – Он положил на стол конверт. – Вы сейчас не читайте, а читайте, когда я уйду, чтобы я не видел.

«Что сегодня за день? – Скачков со вздохом посмотрел на часы. – То загадки, то письма».

– Саша, – сказал он, – я тебя перевожу на другой отряд.

– Почему? – Жездрис растерянно посмотрел на начальника отряда. – Я что-то плохо сделал?

– Дело не в этом. Ты человек больной, вот я тебя и переведу к пенсионерам и инвалидам. Там условия лучше, контингент другой.

– Избавиться от меня хотите. – Жездрис был похож на побитую собаку, заискивающую перед пнувшим её хозяином. – Условия – это одно, а человеческие отношения – это другое. Мне ведь поговорить не с кем. Вот с вами разговариваю. А вы меня переводите. – Зэк с упрёком посмотрел на начальника отряда.

– Саша, у нас не хватает спальных мест, сегодня будет распределение. Я тебя перевожу в другой отряд. Там тебе будет лучше. Я всё сказал, ты свободен. – Скачков указал Жездрису на дверь. Тот покорно встал, придвинул за собой стул.

«Старшему лейтенанту Скачкову просьба прибыть в дежурную часть!» – прервав поющее радио, отчеканил по громкой связи металлический голос.

– Ну вот. – Старлей встал из-за стола. – Сейчас припашут куда-нибудь. Поработать сегодня не получилось. Зато поговорили.

– Поговорили, – эхом отозвался Жездрис. – Я пойду, Владимир Николаич. – Уже взявшись за ручку двери, он развернулся и сказал: – Вся беда человека в том, что ему приходится плакать и молить о том, что его унижает. Знаете о чём?

– О чём? – спросил Скачков. Он торопился поскорее уйти.

– О помощи, – объяснил зэк.

– Саша, постой-ка! – Начальник отряда вдруг вспомнил про загадку Иванова. – Что на свете слаще всего?

– Труд. Благородный. Тот, что приносит человеку удовлетворение и радость. Я любил свою работу. Печником был, – сказал Жездрис и вышел.

Скачков дошёл до дежурной части. Оказывается, его вызвал начальник пятого отряда капитан Темник. Не то чтобы они дружили, просто накануне Скачков уговорил Темника дать посмотреть ему свою документацию. Старлей хотел составить отчёты по подобию. Так легче и быстрее было…

Вдвоём они вышли за зону и отправились в столовую. Пообедав, покурили на улице, поделились последними новостями.

– Как отчёты? – спросил капитан, торопливо затягиваясь.

– Никак, – усмехнулся Скачков.

– Здесь так всегда, – добродушно хлопнул старлея по плечу Темник. – Синдром невыученного урока. Ну, давай. – Капитан протянул руку Скачкову. – Не забудь, сдай вечером журналы, чтобы мне не возвращаться.

Темник пошёл домой, потому что у него сегодня был выходной и он приезжал доделать кое-какие бумаги, а Скачков, пообещав вечером сдать его журналы на проверку начальнику, отправился в свой отряд.

Зайдя в зону, он остановился выкурить в курилке ещё одну ленивую сигарету. Мимо пробежали два встревоженных сержанта.

– На сработку, что ли? Вводная «Побег»? – крикнул он им вслед, но те только рукой махнули.

Докурив, Скачков бросил сигарету и пошёл в дежурку. В дверях он столкнулся с дежурным, который вытеснил животом его обратно на улицу.

– Товарищ майор, с вами в узкостях уже не разминуться. Живот-то генеральский, – уступая дорогу, пошутил старлей.

– Ты чё ржёшь? У тебя на отряде зэк повесился, а ты ржёшь! У всей дежурной смены задница в мыле, а тебе смешно!

– Как повесился? Наглухо? Кто? – Скачков растерянно посмотрел на дежурного. – Ты так не шути, Саныч…

– Пошли, Володя, покурим. – Дежурный придержал за рукав рванувшего было в отряд Скачкова. – Сутулый, уборщик твой, повесился! – Майор выругался и плюнул себе под ноги. – В сушилке. Когда успел? Полный отряд зэков…

– Жездрис?!

– Пошли, пошли. Там пока делать нечего. Ты не грузись. Ты же на обеде был. Тебя не прицепят. Вот я попал… – Саныч прикурил сигарету и глубоко затянулся. – Не поймёшь этих зэков. Тут толпа офицеров ходит им сопли вытирает. С его статьёй его тут убить должны бы, а ему работу какую-никакую дали, психолог беседует с ним через день…

– Я ему сказал, что в другой отряд перевожу его, вот он… – Скачков не договорил.

– А слышал это кто?

– Нет. У меня даже кабинет был на ключ закрыт.

– Тогда чего ты переживаешь? Отмажешься, – успокоил его Саныч.

– Саныч, человек повесился! Понимаешь? Тут дело в принципе! «Отмажешься…» – Старлей закрыл глаза и прислушался. Морозный день вдруг захлюпал, стал мягким и влажным, словно болотная жижа. Скачков расстегнул бушлат, сдвинул шапку на затылок.

– Ну ладно. – Хлопнув старлея по колену, Саныч поднялся, бросил сигарету в урну. – Это тюрьма, а не санаторий. Привыкай. Я тут двадцать лет отработал, навидался!

– К смерти я давно привык, ещё в армейке, когда на Кавказе служил. – Скачкову опять вспомнился вопрос дневального: – Ты мне скажи, Саныч, что на свете милее всего, что на свете слаще всего и что с земли не поднимешь?

– Володя, ты чудишь, по-моему, – усмехнулся дежурный. – На хрена тебе это?

– А всё-таки, – не унимался Скачков.

– Что милее всего? – Майор поскрёб подбородок. – Отпуск, товарищ старший лейтенант! На охоту съездить, на даче покопаться, выспаться, газету почитать. Слаще всего мёд с пасеки моей тёщи. А ещё?..

– Что с земли не поднимешь? – повторил Скачков.

– Это не знаю. Всё. Ушёл. – Дежурный развернулся и скрылся в дверях.

Старлей закурил. Достал из кармана конверт с письмом Жездриса, развернул тетрадный лист и пробежался глазами по неровному почерку, где письменные буквы перемешались с печатными, а вина за совершённое – с обидой, усталостью и отчаянием.

«Начальнику отряда В. Н. Скачкову.

Информация по болезням: сахарный диабет, гипертония. Что для этого нужно: постоянный контроль сахара крови в организме, правильное питание, т. е. через каждые 2 часа, понемногу, поддержка организма витаминами и инсулином. Постоянный контроль давления.

Гражданин начальник отряда, здесь нет возможности правильно всё делать: колоть инсулин, проверять давление, сахар, правильно питаться. В санчасти дают то, что есть, не всегда можно выйти из изолированного участка. При плохом самочувствии мне не к кому обратиться, идёт полное нарушение психики, вплоть до суицида. Хоть как болеешь, всё равно надо работать. При работе быстро снижается уровень сахара в крови. Когда расстраиваюсь – повышается давление. Никому нет дела до меня. Как хочешь выживай. Что мне делать? Родственников нет, средств, чтобы помогать, у жены нет. На воле региональный бюджет выделял лекарства бесплатно.

У меня постоянные головокружения. Боль в сердце. Боль в поджелудочной. Ноги болят. То изжога, то голова болит. Пропадает память, зрение. Постоянные простуды.

В столовой нет возможности брать с собой дополнительно что-нибудь, даже хлеба не дадут, хоть и лишнее остаётся, а при низком уровне сахара надо постоянно что-нибудь кушать. При плохом самочувствии не всегда можно прилечь. Некому помочь в трудную минуту. Поговорить не с кем. Надо мной все издеваются, оскорбляют, унижают. Лучше сидеть в одиночке весь срок, как опасный преступник.

Я добрый, безотказный, стараюсь делать добро, потому что зло всегда бессмысленно в мире красоты и гармонии. А что ни делай, всё равно нет благодарности. Конечно, сам виноват. Никто меня сюда не тащил. Государство наказало жестоко, сам зашёл в систему, наказал себя. Придётся мучиться.

Можно много говорить. Я был и руководителем, очень много людей меня уважало, любило. И богатые, и бедные. Идёшь по улице, а с тобой здороваются, говорят: спасибо, печь наладил (приятно). До сих пор спрашивают, куда Саша делся, пропал. Здесь я никому не нужен. Некому меня выслушать, понять. Я не хотел никому делать плохо. Болезнь у меня какая-то. Может быть, меня лечить надо было. Теперь уже ничего не изменить, не переделать. Рано или поздно я тут умру. Обидно. Люди будут говорить – извращенец, маньяк. Сын стыдиться будет. А потом забудут, как будто не было меня никогда на свете».

Сигарета давно истлела, а старлей всё сидел в курилке и смотрел на заходящее зимнее солнце. Рядом присел Иванов. Некоторое время они молча смотрели на закат.

– Николаич, я тебя везде бегаю ищу. Даже в дежурку прорвался. А ты тут куришь. – Серёга коснулся его плечом: – Это ты из-за Сутулого? Судьба у него такая, отец. У каждого своя. Значит, так надо было. Никто его в петлю не тащил. Сильные люди даже в неволе остаются свободными, потому что свобода – она внутри. А слабых ломают. Естественный отбор. Сидячий марафон.

Скачков достал сигарету, удивляясь, как много он сегодня курит.

– Серёжа, в загадке какой ответ? – спросил старлей, щелчком выбил из мятой пачки ещё одну сигарету и протянул её дневальному.

Зэк Иванов глубоко затянулся, помолчал и усмехнулся:

– Нет правильного ответа, начальник.

– В смысле?.. – не понял Скачков.

– А вот так. Что на свете милее всего? Для меня жизнь, потому что она одна, и когда я умру, больше ничего не будет. Что на свете слаще всего? Сон, потому что когда я сплю, я свободен, и ни ты, ни начальник-полковник мне не указ. Что с земли не поднимешь? Собственную тень. Тень своего прошлого, которая будет преследовать тебя всю жизнь. Думай, прежде чем что-то сделать, Володя, потому что тебе потом с этим жить.

Иванов докурил, бросил сигарету и посмотрел на горизонт. Солнце закатилось, стремительно наступали ранние зимние сумерки, густые и тягучие.

– Темнеет рано. – Дневальный плюнул на снег и пошёл обратно в отряд.

Скачков проводил его взглядом, поправил шапку и, сутулясь, вышел из курилки.