Голубь над Понтом (сборник)

Да, это была катастрофа. В хижине богатейшие люди, представители древнейших фамилий, имеющие власть судить и разрешать, патриции, катепаны и доместики, блистающие разумом и разделяющие в совете замыслы базилевса, спали, как простые поселяне, на полу, на соломе. Обозы с нашим достоянием были брошены на дороге, рабы разбежались, первые стали последними.

До утра осталось ждать недолго. Я прилег, чтобы отдохнуть. Невольно в голове явилась мысль о базилевсе. Что он делает? Вкушает сон? Бодрствует? Поистине, мы могли учиться у него смирению и твердости в несчастьях. Жизнь – тлен и сон и не имеет сама по себе никакой цены. Только отданная ради великой цели она уподобляется бессмертию.

Спавшие на соломе стонали во сне, скрежетали зубами, метались. Воздух был испорчен человеческим зловонием. Слышно было, как вопил в овечьей загородке ослепленный патриций.

Течет неуловимое время, увлекает в небытие людей, великие и пустячные дела, трагедии героев и Жалкие иллюзии глупцов. Иногда казалось, что государство ромеев на краю гибели. Спустя два года после несчастного события под Триадицей, поднял мятеж Варда Фока и провозгласил себя базилевсом в хорсианской феме. Пожар восстания распространился по всей Азии. К счастью, вновь появился на театре военных действий Варда Склир, превратившийся в Багдаде из беглеца в предводителя христианских отрядов. Фока вероломством захватил противника и тогда, уже без всякой помехи, двинулся на Константинополь. Это был энергичный и предприимчивый человек. Его озаряла слава Никифора. Ничто, казалось, не могло остановить его победного шествия. Что было делать нам среди таких испытаний? Приходилось униженно просить помощи у варваров.

Во время этих событий получено было известие, что Владимир, князь руссов, принял святое крещение. К нему немедленно было отправлено посольство с дарами, до которых жадны варвары. Был заключен новый договор. Владимир прислал шесть тысяч варягов. Варяги секирами изрубили под Хризополем воинов Фоки и освободили осажденный Абидос. Мятежник умер на поле сражения, пораженный апоплексическим ударом. Но Владимир требовал, во исполнение заключенного с ним договора, руки Анны, сестры базилевсов.

В час, когда разгневались небеса, доведенный до крайности несчастьями Василий обещал принести эту жертву. После Абидоса и смерти Фоки решено было повременить с выполнением обещания. Василию казалось, что еще не поздно было исправить ошибку решения, принятого в таких ужасных обстоятельствах. Но вдова Фоки возобновила преступное дело своего мужа. Теперь восставших повел Варда Склир. Снова в Азии запылал пожар мятежа. Болгары обрушились на Варрею, и в довершение всех бедствий Владимир осадил Херсонес.

На рассвете я явился во дворец, вызванный логофетом Фомой Арматолом. Накануне был созван тайный совет, на котором были приняты важные решения. Едва-едва светало, но лавки уже открылись, на улицах вкусно пахло свежеиспеченным хлебом, жареной рыбой, подгоревшим оливковым маслом. Со всех сторон спешили члены сената, церемонно приветствовали друг друга и продолжали путь к ипподрому, где они должны были ожидать приглашения во дворец. Некоторые ехали на ослах или на мулах, в сопровождении слуг. Еще с вечера улицы были украшены гирляндами лавра и олив, а земля посыпана древесными опилками. Слышно было в утреннем воздухе, как гремела повозка эпарха.

Маяк строителя Льва еще блистал мутным ночным светом на башне над храмом Богородицы Фары, последний огонь из длинной цепи сигнальных знаков, от столицы до сарацинской границы. Всякий раз, глядя на него, я почему-то представлял себе то волнение, которое охватило город ромеев, когда бесконечная цепь сигнальных огней по берегу моря, с холма на холм, передала в Константинополь известие о находке того древа, на котором был распят Иисус Христос. Какое это было прекрасное торжество! Какие величественные мгновения!

Еще спали в утренней свежести сады и церкви, а в Буколеонском дворце уже начиналась церемониальная суета. Служители гасили лампады и светильники, накрывая огоньки медными колпачками на длинных тростях. Приятно пахло гарью фитилей. У серебряной двери, ведущей во внутренние покои, как всегда, стояли светлоусые варяги, опираясь на свои страшные секиры. Да, сколько раз я видел на полях сражений ужасные раны, нанесенные этим варварским оружием, – отсеченные головы, раскрытые груди, из которых кровь выступала розовыми пузырями. Варвары равнодушно смотрели на нас, позевывая после бессонной ночи.

Ключарь, позвякивая связкой золотых и серебряных ключей, вместе с начальником стражи открывал двери, кивком головы отвечал на приветствия. Евнухи и облачатели-веститоры уже приступали к исполнению своих сложных обязанностей, шептались с озабоченным видом. Одни из них отправились в камору святого Феодора, чтобы взять там жезл Моисея, другие принесли пурпурный скарамангий и положили его, как некое сокровище, на дубовую скамью перед серебряной дверью. Они в трепете косили глаза на своего начальника, ожидая, когда тот тремя установленными церемониалом ударами постучится в святая святых и можно будет приступить к первому облачению автократора ромеев. Уже собрались все, кому надлежит находиться у серебряной двери. Люди, прикрывая рот рукой, переговаривались шепотом, передавали новости. Несколько раз я слышал: «Херсонес… Херсонес… Анна…»

За серебряной дверью послышался утренний мокротный кашель. Наступила тишина.

Ключарь Роман, маленький, заплывший жиром евнух с неприятными глазами, строго оглядывал собравшихся. Увидев меня, он побренчал ключами. К нему тотчас склонился служитель.

– Проводи спафария в камору святого Феодора, – сказал евнух, указывая на меня пальцем.

Служитель поцеловал руку ключаря и подошел ко мне. Вместе с ним мы вошли в лабиринт зал и церквей. В Илиаке и в Хризотриклине, изящнейшей зале с такими же аркадами, как в церкви святого Сергия и Вакха, стояли чины синклита в ожидании базилевса. Мелькнули прекрасные окна. Засияли огромные глаза Спасителя, скорбные от грехов мира. На возвышенном месте увидел три золотых трона, а под куполом, из которого лился утренний радостный свет, – золотой круглый стол. Служитель поднял завесу, и я очутился в каморе. На обитых красным бархатом скамьях сидели сановники, которым полагалось по церемониалу встречать здесь базилевса. Среди них я увидел знакомое лицо: магистр Леонтий Хризокефал улыбался мне и кивал головой. Он еще не потерял надежды выдать за меня последнюю из своих многочисленных некрасивых дочерей.

Так мы сидели, едва осмеливаясь обменяться словом. Где-то в глубине дворцовых зал уже началось торжественное шествие. Иногда до нас долетали приветственные кулики. Базилевс, облаченный в пурпурный скарамангий, накинув на плечи серебряный плащ-сагий, со свечой в руке, окруженный протекторами, шествовал из залы в залу.

– Говорят, опять не спал всю ночь, писал… – шепнул мне магистр Леонтий.

Я сочувственно покачал головой.

– А братец охотится в Месемврии… Вот уж именно, побрякушка и крест из одного дерева…

Вошел логофет и рукой пригласил нас соблюдать тишину. Приветственные клики приближались, росли. Мне стало трудно дышать. По лицам других я мог судить, что и они разделяют мои переживания. Вдруг служитель отпахнул тяжелую завесу. Бронзовые кольца со скрежетом скользнули по металлу. В арке появился автократор ромеев Василий. Мы пали ниц.

Я часто имел возможность встречать базилевса во внутренних покоях, получал от него приказания, видел, как он вкушал пищу, подставлял виночерпию чашу. Сколько раз я переписывал его письма, в которых говорилось о самых житейских вещах! Сколько раз я слышал, как переваривалась у него в желудке пища, как рыгал он, поев рыбы! Но теперь я лежал на прохладном мраморном полу, едва дыша от волнения. Мне казалось, что какая-то тайна совершается в это мгновение над нами, лежащими во прахе.

«Встаньте», – услышал я знакомый голос.

Мы встали. Ключарь, обернув краем красной хламиды руку, поднял ее, как дьякон поднимает перед царскими вратами орарь при чтении великой ектении, и возгласил пискливым голоском:

– Веститоры!

Роман был смешон в своей красной хламиде, с огромным скиандием на голове, маленький, большеротый, тучный. Веститоры приблизились, держа в руках небесной голубизны дивитиссий, расшитый золотыми орлами. Веститоров было четверо, в плащах, откинутых за плечи, чтобы одежда не мешала движениям. Руки у них заметно дрожали.

– Приступим! – опять произнес папий.

Веститоры стали облачать базилевса. Торопясь и волнуясь, они завязали ему поручи, накинули на господина мира тяжелую от жемчужин и шитья хламиду. Потом подали базилевсу чашу для омовения и золотой кувшин. Базилевс омочил в воде руки, вытер их полотенцем. Лицо его было по обыкновению мрачно. Прекрасные дуги бровей были нахмурены. Голубые глаза метали молнии. Ни на кого не глядя, он сказал:

– Протосикрит!

Ведающий перепиской базилевса протосикрит Елевферий Харон приблизился с поклоном. Веститоры все еще суетились над широко разведенными руками базилевса.

– Что у тебя есть для оглашения?

– Письмо епископа Мелетия.

– Огласи!

Развернув трепетными руками послание, Харон стал читать письмо тем медовым голосом, какие бывают только у протосикритов. Как из тумана до меня доносились скорбные жалобы епископа.

– Злоба их замышляла отнять наше достояние, ибо они говорили: языком нашим пересилим. И вот, изблевав на нас яд аспидов, они возбудили против нас горечь в сердце благочестивого. Они переписывают каждую лозу наших виноградников и уменьшают длину измерительного вервия, ибо какая им забота о геометрии! Прекраснейшие храмы наши остались без церковного пения, уподобившись тому винограднику Давида, который сначала пышно расцвел, а потом стал добычей для хищения всех мимоходящих…

Я видел, что богоподобная душа базилевса возмущалась. Еще дымились развалины Верреи. Агаряне опустошали италийские владения. Варда Склир снова двигался на Абидос. Князь руссов осаждал Херсонес. Из Готии приходили печальнейшие известия, а тут не дают покоя со своими жалобами, хитросплетениями, кляузами епископы, евнухи, логофеты. Базилевс манием руки велел прекратить чтение. Сладкий голос умолк.

– Потом, потом, – сказал Василий.

У него не было ни одной свободной минуты. Надо было урвать время и рукоположить меня в сан друнгария, которого сарацины называют адмиралом. Только через рукоположение могла излиться на меня благодать святого Духа. Без нее ничего не совершается в государстве ромеев.

Василий поманил меня пальцем.

– Сколько кораблей готово к отплытию?

Едва сдерживая трепет под взорами многих людей, в эту минуту завидовавших моему возвышению, я объяснил благочестивому, сколько дромонов стоит в Буколеоне, сколько хеландий нагружено сосудами с огненным составом Каллиника, сколько куплено италийских кораблей для перевозки пшеницы и оружия.

– Когда ты можешь отплыть?

– Через три дня, с помощью Иисуса Христа, мы можем поднять паруса.

– Торопись, спафарий, торопись! Каждый день дорог для меня…

Больше говорить не пришлось. И так уже церемониал нарушался житейскими заботами. Папий уже возводил глаза «горе», вздыхал, потому что на нем лежала обязанность, чтобы был соблюден тысячелетний порядок. А поговорить хотелось о многом, особенно о преступном небрежении капитана Евсевия Мавракатакалона.

Владимир, сей разоритель вертограда Божьего, сей волк, похищающий лучших овец нашего стада, сильно теснил в Херсонесе стратега Феофила. Десятки цветущих селений были разрушены, а Херсонес, богатейший город, владеющий такими быстроходными кораблями, такими обильными солеварнями и рыбными промыслами, изнывал в осаде. Только что были получены сведения, что руссы решили перекопать акведук, чтобы лишить осажденных питьевой воды. Было необходимо, не мешкая, подать Херсонесу руку помощи, а почти весь ромейский флот перешел на сторону Варды Склира, подкупленный его золотом. Но Василий все-таки решил снарядить оставшиеся верными корабли и отправить их в Готию. Согласно его плану, флот должен был прорваться в херсонскую гавань и доставить туда припасы первой необходимости, оружие и некоторое число воинов. Во главе этого рискованного предприятия он поставил меня.

Тут же была совершена моя хиротония, наспех, с сокращенным церемониалом. В соседних залах, полных сановниками, стоял глухой ропот голосов. Там ожидали с нетерпением появления базилевса.

– Логофет! – сказал благочестивый.

Логофет подошел, сложив руки, склоняясь в смиренном поклоне.

– Подведи ко мне спафария Ираклия!

В висках у меня застучало. Я приблизился, упал на колени, припал к пурпуровым башмакам, украшенным жемчужными крестиками. Щеку оцарапало золотое шитье дивитиссия. Базилевс накрыл меня, как на исповеди священник, парчовой хламидой, и в золотой тесноте я обонял запах священных одежд, пахнущих металлом и фимиамом. Благочестивый возложил на мою голову сухие костлявые руки и произнес:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа… Властью, данной мне от Бога, посвящает тебя моя царственность в друнгарии ромейского флота и патриции. Встань, патриций Ираклий!.. Аксиос!