Жила-была девочка

– Как это? – спрашиваю.

– А ты гляди внимательней и увидишь.

Мне кажется, что и действительно вижу, как солнце прыгает из стороны в сторону, а его поверхность то подернется дымкой, то засверкает, как начищенная монетка.

– В старину говаривали: кто игру солнца увидит – вырастет самой баской девушкой, – продолжает мама, и я, конечно же, верю ей. Вернувшись в избу, скорей к зеркалу – не стала ли красивее.

С тех пор привычка в любое погожее утро сидеть на крыльце, ожидая восхода: не играет ли солнце в незапланированные дни? И как было не воспользоваться таким простым способом, чтобы стать красавицей!

Расчесал кудельку ветерок по небу,
вот бы на недельку в сказочную небыль.
Мне бы птицы крылья – я бы полетела,
на родном крылечке тихо посидела
и, как в детстве, солнцу песенку бы пела,
на меня б в оконце матушка глядела…

– Девка-то твоя, моленая, каждое утро, гляжу, на крыльце сидит, – замечает тетя Рая маме.

– «Кошка» моя ждет, когда корову подою. Пьет только парное молоко, а чуть остынет – не притронется.

– А моя Капка, беда, совсем молока не пьет, один чай дует, тянется, как соломина, жимолость зеленая.

– Ничего, кости есть – мясо на них нарастет, вон какие пустосмешки, резвые да веселые, как овечки, Бог храни… – успокаивает мама и продолжает, – У меня ведь беда приключилась сегодня. Чуть живого петуха сняла утром с твоей изгороди, повесился с горя. Своих кур мало стало, так на твоих кутюшек позарился, да не рассчитал высоту препятствия, когда перелетал, зацепился крыльями и застрял между штакетин… Голова – в твоем огороде, а сам – в проулке висит, крыльями трясет, шею уже перехватило. Хорошо, успела снять!

– Ну да уж и петух, такого бы и не жалко, прости Господи. Больно драчливый, никому проходу не дает. Всех ребятишек застращал. Нельзя спокойно по улице пройти, чтобы не напал на какого-нибудь робенка, – сетует тетя Рая, нисколько не соболезнуя пострадавшему петуху.

– А потому что инкубаторский. Свои-то петухи намного спокойнее, у нас таких драчливых отродясь курицы не высиживали.

– Поди, после испытания сменит характер, присмиреет…

– Да уж натерпелся страху, кур не перестал бы топтать, – озаботилась мама…

Как-то услышала у мамы песню о Машеньке, кстати, никогда не исполнявшуюся ни по радио, ни по телевидению. Подозреваю, что она народная и сохранилась только изустно.

Вот ее слова:

«Брала-брала Машенька земляничинку,
уколола ноженьку о шипичинку.
Боли-боли, ноженька, да не больно,
любил меня миленький, да недолго…»

Любил меня миленький лишь годочек,
собрался мой миленький в городочек.
Со всеми подруженьками простился,
со мной, молодешенькой, постыдился.

Ой, как я молоденька-молоденька,
коса моя русая коротенька.
Ой, как мою косоньку девушки плели,
косу мою русую милый расплетал…»

Теперь ее поет моя дочка. Передала по наследству от мамы песню.

Школа

Школа. Первое сентября. Хожу между старшеклассниками, как в лесу меж деревьев, боясь потеряться. Первая учительница Галина Калиновна, грустная, с гладко зачесанными темными волосами, в длинном бордовом платье. Я не помню ее улыбающейся. Хотелось слушаться ее и сидеть тихо-тихо.

Во втором классе – Дина Яковлевна, полненькая, с завитыми каштановыми кудряшками, веселая, как девчонка. С ней хотелось играть и быть рядом. Учителя меняются каждый год. Никто не остается надолго. Деревенская глушь. Дина Яковлевна квартирует в избе моей подруги Капы. Я ей завидую: улучаю момент и под любым предлогом забегаю к ним в гости.

Запомнилась Нина Вениаминовна, синеглазая, белокурая, веселая, любившая с нами по вечерам гулять, рассказывать легенды про созвездия, планеты, устраивать походы на загадочное Векшенское озеро с необыкновенно прозрачной, зеленовато-песчаного цвета водой, с карасями, с плескающимися в нем по ночам выдрами. Абсолютно круглое, с километр в диаметре, этакий чудо-глаз, обрамленный елями, пихтами, – оно необычайно глубокое, расположено за двенадцать километров в тайге, родникового происхождения, с сильным круговым течением в центре, оказавшись без весел на середине которого – не выплывешь. Проверено.

Новый год

Новый год. Отец идет за речку к Пихтовскому ручью и приносит пихту. Ветки пушистые, с мягкими иголочками. Наряжать – одно удовольствие. В избе чисто. По обыкновению, после бани мама сидит у теплой стенки русской печи, а я расчесываю ее густые, спускающиеся до пола волосы и, любуясь и завидуя, заплетаю, не дав высохнуть, в две длинные косы. Раз в неделю позволяется мне это удовольствие.

Потом с соседками-подружками несемся в клуб.

В длинном узком коридоре с нетерпением ждем, когда распахнутся двери и перед нами предстанет огромная нарядная елка, а перед ней, сняв пальтишки, предстанем мы в самодельных костюмах. Я – Снежинка – в платье из марли, на голове – корона из картона с пришитыми стеклянными бусами и наклеенными на вату битыми елочными игрушками. Танцуем и поем вокруг елки, бегаем в догонялки, затем выступаем на сцене. Несоответственно наряду почему-то рассказываю запомнившуюся басню о вороне и лисице. А потом, счастливые, несем домой призы, бумажные кулечки-подарки с неизменными, любимыми мандаринами.

Сапоги

Сцена клуба. Летом пробираемся на взрослые сеансы, садимся на пол, вытянув ноги в уголке сцены, и смотрим фильмы. Кассир и уборщица в одном лице, кареглазая тетя Катя очень добра и всегда пускает нас в кино бесплатно. Фильмы чаще всего индийские. Дома, забравшись с головой под одеяло, долго реву от сострадания к героям. Сколько же детских слез снискали душещипательные картины.

В День Победы жалостливо пою на сцене песню «Враги сожгли родную хату». Сидящие в зале женщины плачут.

Расту, как мальчишка, смелой, отважной. Мечтаю стать шофером или летчицей. Нравится запах бензина, люблю сигать с крыши дома или с берега реки в сугробы, ползать по деревьям, скатываться на лыжах с крутых берегов.

После ссоры с сестрой, загнавшей меня на чердак, а потом на крышу, прыгаю оттуда в плотный весенний снег и застреваю в нем. Выбираюсь уже босая. Новые резиновые сапоги, напяленные преждевременно и завязнувшие в снегу, как козьи ножки, откопать не удалось. Когда спустя месяца два они оттаяли – их не узнать: ни блеска, ни белой байковой подкладки. Помнится, очень жалела их.

Жалость

Первой потерей была кошка Мурка, закушенная собакой. Умирать Мурка уползла под клетку поленницы дров и там околела. Отец ее вытащил и захоронил за речкой без ведома нас, детей.

Второй потерей был Джек, собачонка-болонка, которую принес откуда-то отец. Джек подрос и свободно разгуливал по селу. Но однажды увязался за собаками в соседнюю деревню за 4 километра, где его загрызли чужие собаки.

Но самая большая трагедия произошла зимой. Идя из школы, уже издалека вижу непонятные хлопоты людей в огороде: какой-то чужой мужчина, а рядом отец с матерью. На снегу огромное распластанное тело, кровь, ведра, тазы. На изгороди – шкура нашей коровы Белухи. Бегу в слезах к Капе, залезаю у них на печку, реву, не хочу идти домой. Бедная Белуха, добрая старая корова, совершенно белая, с коричневым пятнышком на ухе, позволявшая детям трогать вымя и дергать за соски, старше меня на много лет – и вот ее больше нет на свете. Вспомнилось, как летом она идет с поскотины домой. Остановившись перед домом, несколько раз подаст сигнал: мол, встречайте меня, я пришла. Мама отрежет ломоть хлеба, посыпав солью, и я бегу угощать ее. Белуха захватывает длинным языком хлеб и аппетитно ест. А я, взяв прут, отгоняю с ее огромного белого туловища прилипших оводов и мух. Шкура Белухи подергивается от укусов кровососущих тварей, как будто пытаясь стряхнуть их. Мне ее ужасно жаль, не дождусь, пока мама откроет темный двор, где корова будет в безопасности от насекомых. И, пока мама доит Белуху, я глажу, сидя на ступеньках лесенки, теплую коровью морду.

Мое начало – и в той потере, – с пятном на ухе коровы белой.
Ее под старость забили вскоре. Какое было большое горе.
Два дня ревела, ее жалела,
клубком свернувшись на теплой печке,
и долго мяса совсем не ела, слывя притихшею овечкой…

Мама успокаивает:

– Корова уже старенькая, 16 телят принесла. Мы же от нее телочку Чернушку оставили. Обгулялась уже. Весной опростается, с молоком будем…

Не ем мяса. Мама берет в магазине тушенку в банках и варит суп. Только удостоверившись в этом, сажусь есть.