Золотые стихи Пифагора, объясненные и впервые переведенные в эвмолпических французских стихах, предваряемые рассуждением о сущности и форме поэзии у главных народов земли

Орфей принадлежит, с одной стороны, ко временам предшествующим, а с другой – ко временам попросту древним. Эпоха, в которую он явился, служит разграничительной чертой между аллегорией чистой и аллегорией умеренной, умозрительной и осязаемой. Он учил о слиянии рассудочного мышления с мышлением образным. Наука, названная долгое время спустя философией, появилась на свет вместе с ним. Он заложил ее первоначальные основания.

Чтобы не встать на путь некоторых ошибающихся в значении аллегорических сказаний историков, должно поостеречься от мысли, будто в эпоху появления Орфея еще дикая Греция представляла собой лишь едва вырисовывавшиеся начатки цивилизации, а обитатели этой прекрасной страны были, в действительности, лишь дикими животными, прирученными его поэзией. Люди, способные воспринять столь блистательный культ, как культ Орфея, столь чистое учение, столь глубокие мистерии; люди, обладающие столь совершенным, столь благородным, столь гармоничным языком, как язык, служивший этому вдохновенному человеку для сложения его гимнов, ушли далеко от невежественного и свирепого состояния. Неверно считать, как о том говорили и беспочвенно твердили, дескать Поэзия берет свое начало в скудных и диких краях, в особенности же, что она была уделом детства наций и первыми лепетаниями человеческого разума. Наоборот, Поэзия, достигшая своего совершенства, всегда показывает долгое существование народов, очень передовую цивилизацию и полный расцвет мужественного возраста. Храмовое святилище ее истинная колыбель. Изучите дикий мир; посмотрите, имеют ли Поэзию Ирокезы и Самоеды. Народы, пребывающие в своем детстве, затерянные посреди Тихого Океана, создали ли гимны, подобные гимнам Орфея, эпические памятники, подобные поэмам Гомера? Неведомо, чтобы покорившие Азию Татары, эти могущественные Манчжуры, правящие по сей день в Китае, смогли бы извлечь из своего языка, сопротивяющегося всякому виду мелодии и рифмы, хотя бы один стих[50 - Duhalde, t. IV in-fol. p. 65. Эти татары не имели никакого представления о Поэзии перед их завоеванием Китая; также они вообразили, будто только в Китае были составлены правила этого знания, а весь остальной мир им подражал.], пусть даже во время своих завоеваний они ощутили и оценили прелести поэтического искусства[51 - Один из последователей Канг-Би писал хорошие стихи по-китайски. Он звался Кинг-Лонг. Этот князь написал историческую поэму о завоевании народа Элеут (Eleuth) или Олот (Oloth), который, после того, как долгое время был данником Китая, восстал (Mem. concernant tes Chin. t. I, p. 329).]?

Смягченные и усмиренные орфической поэзией медведи и львы имеют отношение не к людям, а к вещам; они – символы враждующих сект, которые, черпая свою ненависть даже у подножий алтарей, распространили ее на все окружающее их, наполнив Грецию смятением.

С давних пор эта страна являлась добычей вдвойне тяжкого бедствия религиозной и политической анархии. Отколовшись от метрополии в культовом отношении, она отделилась от нее и на управленческом уровне. Будучи колонией Финикийцев, Греция сбросила их иго, пусть не спонтанно и не в одночасье, но постепенно и в несколько шагов; таким образом, возникло двадцать враждующих храмов, двадцать враждующих городов, двадцать мелких племен, разделенных в обрядовом смысле, гражданскими интересами, честолюбием жрецов и правивших ими князей. Остававшиеся верными своим законам Фракийцы были избавлены от суеверия и рабства; тогда как новаторы и повстанцы для Фракийцев и зачастую в своих же собственных глазах являлись раскольниками и мятежниками. И тщетно Финикия хотела противостоять этой всеобщей измене. Азия подверглась наиболее чудовищным потрясениям. Долгое время удерживавшая ее скипетр Индия погружалась пятнадцать столетий в свою Кали-югу (Kali youg) или свой сумрачный период, представляя собой лишь тень своего былого блеска[52 - Начало индийской Кали-Юги датируют 3101 или 3102 годом до нашей эры. Фрере ее установил в своих хронологических исследованиях от 16 января 3102 года за полчаса перед зимним солнцестоянием в колюре, котором тогда находилась первая звезда Ариес (Ареса?). Брахманы говорят, что темный и позорный период должен длиться 432 000 лет. Кали означает на санскрите все черное, темное, материальное, скверное. Отсюда латинское слово catigo и французское слово галиматья (galimatias), правда, последняя часть этого слова происходит от греческого слова ?????, рассуждение, которое само ведет свое происхождение от финикийского ??? (mot или myt), что означает все движущееся, волнующее; предложение, слово и т. д.]. В пять столетий она утратила свое единство из-за угасания своих императорских династий. Образовалось несколько враждебных царств[53 - Asiat. Research. t. II, p. 140. Брахманы говорят, что их императорские династии, как понтификальные, так и светские, солнечные и лунные, угасли тысячу лет спустя начала Кали-Юги, около 2000 года перед Рождеством Христовым. Это случилось в эпоху, когда Индия распалась на несколько независимых государств и когда в царстве Магадха появился могучий реформатор культа, взявший имя Буддхи (Будды).], распри между которыми непрерывно возобновлялись, не оставляя им ни времени на передышку, ни возможности надзирать за своими далекими колониями и удерживать их. Постепенное понижение уровня воды в Средиземноморье и осадкообразование на берегах Египта, поднявшие Суэцкий перешеек[54 - Herod. L. II. Геродот говорит, что в изначальные времена весь Египет являлся одним болотом, за исключением страны Фив; и в эпоху, когда он писал, не видели там никакой земли даже по ту сторону озера Мёрис (Moeris); и, поднимаясь по реке в течение семи дней пути, все представлялось огромным морем. Тот же самый историк сообщает в начале 1-й книги, и это очень примечательно, что Финикийцы водворились на Средиземном море, укрепившись на его берегах, прийдя с Красного моря, чего они не смогли бы сделать, если бы Суэцкий пролив не существовал. Смотрите у Аристотеля на эту тему, Meteorolog. L. I, c. 14.], разорвали всякое сообщение между этим морем и Красным морем, отрезав трудными для преодоления преградами первоначальных Финикийцев, обосновавшихся на побережье Индийского Океана от их соотечественников в Палестине[55 - Asiat. Research. t. III, p. 321. Выжимки, которые Вилфорд сделал из Пураны, называемой, по имени Бога войны, Скандой, доказывают, что Палис, именуемые Филистимлянами по их стране Палис-стхан, ушли из Индии и поначалу осели на берегах Персидского залива, затем они под именем Финикийцев пришли со стороны Йемена на побережье Красного моря, откуда перебрались на Средиземное море, о чем говорит Геродот, в соответствии с персидскими преданиями. Это совпадение представляет огромный интерес для истории.]. Южные Арабы отделились от северных, хотя и одни и другие порвали с Индийцами, от которых прежде зависели[56 - Niebur, Descript. de l'Arab. p. 164. Два сильных племени поделили между собой Аравию в эту эпоху: Эмиариты, владевшие южной частью полуострова или Йеменом, и Корайшиты, занимавшие его северную часть или Хеджаз. Столица Эмиаритов называлась Дхофар; их первые цари, обладая наследственной властью, носили титул Тобба. Корайшитам принадлежал священный город Аравии Мекка, где находился античный храм, еще сегодня почитаемый мусульманами.]. Тибет принял особый культ и особую форму правления[57 - Asiat. Research. t. III, p. 11.]. Персия была покорена Ассирийской империей[58 - Diod. Sicul. L. II, 12. Strabon, L. XVI. Suidas, art. Semiramis.]. Наконец, политические связи, объединявшие эти государства, которые составляли раньше лишь огромный вязаный пучок под владычеством индийских монархов, со всех сторон ослабли или распались. Египет, долгое время подчиненный Филистимлянам, известных под именем Пастухов, в конце концов, сбросил их иго и, выйдя из своего летаргического состояния, приготовился завладеть ускользавшим от Азии влиянием[59 - Phot. Cod. 44. Ex Diodor. L. XI, Syncell. p. 61. Joseph. Contr. Apion.]. Уже наиболее воинственный из египетских царей Сетос (Sethos) распростер свою империю на Ливию и на Аравию; ему покорились Финикия и Ассирия; с триумфом он вступил в Вавилон, воссев на троне Бела (Belus)[60 - Herodot. L. II. Diod. Sicul. L. I, paragraphe 2.]. Он бы не отказался от завоевания Греции, если бы смог также легко направить туда свою армию, но ему сложно было создать флот, не победив непреодолимое отвращение, которое Египтяне питали к морю[61 - Diodor. Sicul. L. I, paragraphe 2. Delilles-de-Sales, Hist. des Homm. Egypte, t. III, p. 178.]. Вынужденный пользоваться услугами своих давних врагов Финикийцев он мог от них извлечь только посредственные выгоды. Несмотря на эти препятствия и упорное сопротивление Греков, ему удалось осуществить некоторые завоевания, основав несколько отдельных колоний. Столь знаменитые в будущем Афины являлись одной из них[62 - Plat. in Tim. Dial. Teopomp. apud Euseb. Praep. Evan. L. X, c. 10. Diod. Sicul. L. I, initio.].

Эти события, эти внешне пагубные революции на самом деле должны были принести большую пользу. Греция, уже насытившись знаниями Финикийцев, которые она восприняла и обработала, получила и знания Египтян, дабы еще обработать и их. Рожденный в сердце Фракии человек и, благодаря своей жажде к наукам, уже в детстве оказавшийся в Египте[63 - Diodor. Sicul. L. I, initio.], вновь явился на свою родину с одной из египетских колоний, чтобы распространить здесь новые познания. Он был посвящен во все религиозные и научные таинства: по словам Павсания, он превзошел всех, кто ему предшествовал, красотой своих стихов, возвышенностью своих поэм, глубиной своих знаний в искусстве исцеления болезней и умиротворения Богов[64 - Paus. Boeot. p. 768.]. Это был Орфей: он взял свое имя от имени своего учения[65 - Это имя одинаково египетское и финикийское. Оно состоит из слов ??? (aur), свет, и ??? (rophae), исцеление, спасение.], коим стремился исцелить и спасти посредством познаний.

Мне стало бы необходимо намного сдвинуть границы, установленные мной в данном рассуждении, если бы я пожелал подробно донести все, чем Греция была обязана этому замечательному человеку. Мифологическое предание в блестящей аллегории сохранило предпринятые им усилия для передачи людям утраченной ими истины. Столь воспетая поэтами его любовь к Эвридике есть лишь символ испепелявшей его любви к божественному знанию[66 - Эвридика, по-гречески ????????, происходит от финикийских слов ??? (rohe), видение, ясность, очевидность, и ?? (dich), тот, который показывает или учит: эти два слова предшествовали греческому наречию ??, выражающему все, что в этом роде хорошо, счастливо и совершенно.]. Имя этого таинственного человека, коим он тщетно желал обратить к свету, означает только учение подлинного знания, познание того, что прекрасно и истинно, чем он пытался обогатить землю. Но человек не может никак разглядеть истину и, прежде не утратив ее, быть вознесенным к умозрительному свету; если он осмеливается созерцать ее в сумраке своего рассудка, она исчезает. Вот, что означает известный каждому миф об обретенной и утраченной Эвридике.

Орфей, ощущавший, быть может, на собственном опыте большую неуместность, возникавшую при передаче истины людям прежде, нежели они были готовы ее воспринять, установил божественные мистерии, удивительную школу, где посвященный, следуя от ступени к ступени, медленно обучаясь и испытываясь, получал количество знания, тождественного силе своего разума, и умеренно просвещаясь, не рискуя быть ослепленным, достигал добродетели, мудрости и истины. В древности вы не найдете ни одного голоса, выступавшего против мистерий, прежде нежели разложение осквернило их ограду и разрушило их цель. Все мудрецы и даже Сократ хвалили это установление[67 - Plat. in Phaedon. Ibid. in Panegyr. Aristot. Rhet. L. II. c. 24. Isocr. Paneg. Cicer. de Leg. L. II. Plutar. de hid. Paus. in Phoc. Etc.], слава которого была постоянно связана с Орфеем[68 - Theodoret, Therapeut.]. Вне всякого сомнения этот мудрец обрел образ мистерий в Египте, и сам он был посвященным, каковыми являлись до и после него Моисей [69 - Philo, de Vita Mosis, L. I.] и Пифагор[70 - Jamblic. De Vita Pythag. c. 2 Apul. Florid. II. Diog. Laёrt. L. VIII.]; но и в таком случае подражание равнозначно творению.

Я сказал, что перед появлением Орфея Поэзия потеряла свое единство: разделенная, как и культ, она прошла через свои превратности. Целиком теософическая в своем принципе и спокойная, подобно вдохновлявшему ее Божеству, она приобрела в среде враждующих сект страстный характер, которым не обладала прежде. Использовавшие ее для поддержки своих воззрений жрецы по недостатку истинного вдохновения впадали в тот вид физической экзальтации, что происходит из пламени страстей, чье движение и преходящий всплеск увлекают профана. От зависти одного к другому они породили ряд теологических систем, размножив аллегорические мифы о вселенной, утопив, так сказать, единство Божества в тщетном и мелочном различии его бесконечных свойств: и поскольку каждый пользовался своим собственным диалектом, то извлекал из него, в соответствии со своим капризом, новые имена для тех же самых сущностей по мере того, как он мнил предположить в этих сущностях некую новую добродетель, которую иной не мог выразить, и выходило, что число Богов не только увеличилось, благодаря различию своих свойств, но еще и из-за разнообразия имен, применяемых для их обозначения. Вскоре в Греции уже не имелось ни одного города, ни одного поселка, который бы не имел своего собственного Бога или не думал бы им обзавестись. Если бы хорошо исследовали это чудное число божеств, то разглядели бы, что оно свелось бы, постепенно ограничиваясь, к малому числу, пока не исчезло бы вовсе, растворившись в единственной вселенской Сущности; но сие было очень сложно для народа, впрочем, обольщенного системой, сближавшей условия существования своих Богов со своими условиями и предлагавшей ему, таким образом, покровителей и заступников тем более приемлемых, чем они были менее заняты? и менее влиятельны[71 - Voyage du jeune Anach. t. I, Introd. p. 7.]. Итак, основанная в Афинах египетская колония тщетно пыталась представить в поклонении народа, полного предрассудков политеизма, верховного из Богов под именем Всевышнего[72 - Meurs. de Relig. Athen. L. I, e. 9.]; почитание этого народа целиком обратилось к Минерве, ставшей его заступницей и названной им Афиной (Athene)[73 - Apollod. L. III, p. 237.], как Юнона была покровительницей Аргоса (Argos)[74 - Hygin. Fabl. 143.], Церера – Элевзиса (Eleusis), Фигалии (Phigalie), Мефидриса (Methydris) [75 - Pausan. Arcad. p. 266, 268, etc.]и т. д.

Обученный в святилищах Египта Орфей, как и законодатель Евреев Моисей, исповедовал те же самые идеи о единстве Бога, но сложные обстоятельства, в которых он оказался, не позволили ему раскрыть эту догму; он хранил ее, сделав основой своих мистерий, и продолжал, тем не менее, в своей Поэзии персонифицировать свойства Божества. Его почерпнутые в одном и том же источнике установления, основанные на тех же самых истинах, восприняли печать его характера и характера народа, которому он их предназначал. Насколько установления Моисея являлись суровыми и, нужно сказать о том, жесткими по форме, враждебными к наукам и искусствам, настолько установления Орфея были блистательны, способны к обольщению умов, благоприятны всякому развитию воображения. В очаровании радости, праздничного веселья скрывалась польза его уроков и глубина его учения. Не было ничего более торжественного, чем празднование его мистерий. Все, что имеет величественного, сильного и светлого – поэзия, музыка, живопись использовалось, чтобы вызвать воодушевление посвященных[76 - Strab. L. X. Meurs. Eleus. c. 21 и след. Paus. Ath. c. 28. Fulgent. Myth. L. I. Philostr. in Apollon. L. II. Athen. L. XI. Procl. in Tim. Comment. L. V.]. Впредь не находилось пелены столь превосходной, формы столь прекрасной, очарования столь сильного для увлечения сердец и притяжения их к возвышенным возвещаемым им истинам. Эти истины, силу которых признавали первые христиане[77 - Euseb. Praep. Evang. L. XIII, c. 12.], шли дальше истин, коих Моисей являлся толкователем; они казались обогнавшими времена. Он не только учил о единстве Бога[78 - Единство Бога проповедовалось в орфических гимнах, фрагменты которых сохранили Юстин, Татиан, Климент Александрийский (Orphei Hymn. Edente Eschenbach. p. 242).], проявляя наиболее возвышенные идеи об этой непостижимой Сущности[79 - Clem. Alex. Admon ad Gent. pag. 48. Ibid. Strom. L. V, p. 607.]; не только объяснял рождение Вселенной и происхождение вещей[80 - Apoll. Arg. L. I, v. 496. Clem. Alex. Strom. L. IV, p. 475.], но и представлял этого Бога в виде таинственной Триады, облеченным тремя именами[81 - Тимофей, приведенный Баннье, Mythol. I, p. 104.]; он говорил о догме, которую Платон провозгласил долгое время спустя – о Логосе или Божественном Глаголе и, согласно сказанному Макробием, учил даже о его воплощении или его сочетании с материей, его смерти или его разделении в осязаемом мире, его воскресении или его преображении и, наконец, о его возвращении к первоначальному единству[82 - Macrob. Somm. Scip. L. I, c. 12.].

Этот вдохновенный человек, возбудив в Человеке воображение, это восхитительное свойство, составляющее очарование жизни, подавлял омрачающие его ясность страсти. Он обращал своих учеников к увлечению изящными искусствами и желал, чтобы их нравы были простыми и чистыми[83 - Eurip. Hippol. v. 948.]. Предписанный им для учеников распорядок являлся тем же укладом, который ввел впоследствии Пифагор[84 - Plat. de Leg. L. VI. Jambl. de Vita Pythag.]. Одним из самых сладостных плодов, что он обетовал их усилиям, сама цель их посвящения в его мистерии было достижение общения с Богами[85 - Acad. des Insc. t. V, p. 117.]; освобождение от круга рождений, очищение их душ для того, чтобы сделать их достойными после распада своих телесных оболочек устремиться к своей первоначальной обители, в поля света и счастья[86 - Procl. in Tim. L. V, p. 330. Cicer. Somm. Scip. c. 2, 3, 4, 6.].

Несмотря на мою решимость быть лаконичным, я не могу отказаться от удовольствия поговорить немного дольше об Орфее и донести по своему обыкновению о вещах, которые сегодня кажутся совершенно чуждыми моей теме и с ней вовсе не связанными, если ее исследовать, исходя из моего нынешнего местоположения. В своем зарождении Поэзия никак не являлась тем, чем она стала потом, простым изящным искусством, которой похваляются, будучи учеными, рассматривая ее даже как фривольную[87 - Монтескье и Бюффон, будучи весьма красноречивыми в прозе, являлись большими недругами Поэзии, но это не мешает к ним применить, как говорит Вольтер, слово Монтеня: “Мы не можем этого достигнуть, посему отмстим себя злословием этого”.]; но она в высшей степени являлась языком Богов, пророков, священников, наставников и законодателей Мира. Я очень рад вам повторять эту истину, воздавая хвалу Орфею, этому восхитительному человеку, которому Европа обязана своей заблиставшей славой, коей она будет блистать еще долгое время. Орфей стал в Европе подлинным творцом поэзии и музыки[88 - Horat. de Arte poet. Strab. L. X.], отцом мифологии, морали и философии; именно он послужил примером Гесиоду и Гомеру, осветив поступь Пифагора и Платона.

После того, как Орфей мудро приспособил внешнюю культовую сторону к сознанию народа, который желал просветить, он разделил свое учение на две части: одну – профаническую; другую – тайнообразующую и секретную, следуя системе Египтян, коих он являлся учеником[89 - Origen. Contr. Cets. L. I, p. 12. Dacier, Vie Pythagore.]. Затем, обратив свой взор на Поэзию и увидев в каком нестроении она пребывала, сделавшись смешением божественных и профанических вещей, он здраво разделил ее на две основные ветви, предназначив одну из них для теологии; другую – для физики. Можно сказать, что для одной и другой он дал правила и примеры. Будучи столь же возвышенным теософом, сколь и глубоким философом, Орфей сочинил огромное количество стихов на всевозможные темы. Почти все стихи были унесены потоком времен, но воспоминание о них сохранилось в человеческой памяти. Среди цитируемых древними и, к сожалению, утраченных произведений Орфея были, с одной стороны, теософические, как например, Святое Слово или Священный Глагол[90 - ????? ?????.], которым много пользовались Пифагор и Платон, Теогония, на более чем пять столетий предшествовавшая Теогонии Гесиода, Посвящения в таинства Матери Богов [91 - ????????? ??????.] и Обряд жертвоприношений, где он истолковывал разные части своего учения[92 - Fabric. Bibl. graec. p. 120, 129.]; с другой стороны, философские, как знаменитая космогония[93 - Apollon. Argon. L. I, v. 496.], в которой раскрывалась сделавшая честь нашему столетию астрономическая система, касавшаяся множества миров, положения солнца в центре Вселенной и области звезд[94 - Plutar. de Placit. philos. c. 13. Euseb. Praep. Evan. L. XV, c. 30. Stobeus, Eclog. phys. 54. Прокл доносит стихи Орфея на эту тему in Tim., L. IV, p. 283. Смотрите biblioth. graec. Фабрициуса, p. 132.]. Эти необыкновенные произведения сотворил тот же самый гений, что и написал в стихах о грамматике, музыке, естественной истории, древностях нескольких греческих островов, растолковании знаков и чудес и еще на много других тем, фрагмент из которых, приписываемый Орфею, можно узнать во вступлении Аргонавтиды Ономакрита.

Открыв своим последователям два совершенно разных пути – теософический и философский, Орфей в то же самое время совсем не пренебрегал и другими частями этого знания: его гимны и оды сделали его выдающимся между лирических поэтов; его Деметреида предвосхитила красоты Эпопеи, а введенные им в свои мистерии торжественные представления дали рождение греческой Мелопее, откуда пошло драматическое искусство. Итак, Орфея можно рассматривать не только, как предшественника Гесиода и Эпименида, но еще и как предтечу Гомера, Эсхила и Пиндара. Говоря так, я никак не намереваюсь лишить славы этих замечательных людей: всякий указавший путь уступает тому, кто его прошел, что особенно касается Гомера.

Параграф III

Гомер являлся первым эпическим поэтом вовсе не в порядке времен, а в порядке вещей. Перед ним несколько поэтов уже упражнялись в эпопее, но никто из них не знал естества этого поэтического жанра[95 - Fabric. Biblioth. graec, p. 4, 22, 26, 30, etc. Voyage d’Anach. ch. 80.]; никто из них не объединил противоположных качеств, которые для него необходимы. В эту эпоху существовало множество аллегорических сказаний, произошедших в разное время из различных святилищ. Эти доверявшиеся поначалу памяти сказания были сведены в несколько сборников произведений, названных циклами[96 - О греческом слове ??????, которое выражает круг, круговой охват вещи (ср. русское куколь – прим. пер.).]. Имелись аллегорические, мифологические и эпические циклы[97 - Court de Gebelin, Gen. alleg. p. 119.]. По нескольким замечательным текстам древних мы знаем, что подобные сборники открывались обыкновенно описанием Хаоса, браком Небес и Земли, содержали генеалогию Богов и борьбу Гигантов, включали поход Аргонавтов, знаменитые войны Фив и Трои, продолжаясь вплоть до прибытия Улисса на Итаку, и завершались гибелью этого героя, убитого своим сыном Телегоном[98 - Casaubon, in Athen. p. 301. Fabric. Bibl. graec. L. I, c. 17. Voyage d’Anach. ch. 80. Прокл, цитируемый Куром де Жебеленом.]. Поэты, черпавшие до Гомера сюжет своих произведений из этих циклов, будучи никак не в состоянии проникнуться аллегорическим смыслом из-за недостатка вдохновения или не умея его передать из-за недостатка дарования, создавали только холодные, бездушные копии, лишенные движения и изящества. Они, тем не менее, не упустили ни одного из подвигов Геракла или Тесея, ни одного из эпизодов осады Фив или Трои, но их бессильная муза утомляла читателей, не заинтересовывая их и не наставляя[99 - Arist. de Poet. c. 8, 16, 25 etc.]. Пришел Гомер, бросив в свой черед взор на эти глыбы жреческих традиций и поднявшись силой одного своего гения до умозрительного начала, их породившего, он их объял целиком, чувствуя все их взаимосвязи. Свойства его души, удивительные дарования, полученные им от природы, сделали его одним из тех редких людей, которые иногда появляются на сцене мира, чтобы его просветить, блистая в глубине веков и служа светильниками роду человеческому. В любой обстановке, на любом предназначенном судьбой пути ему суждено было стать первым. Равный себе самому и в хижине и на троне, одинаково великий в Египте и Греции, на западе и азиатском востоке, он повсюду вызывал восхищение. Несколькими столетиями раньше в нем могли бы увидеть Кришну или Орфея, несколькими веками позже – Пифагора или Кира. Великие люди всегда велики своим собственным величием. Зависящие от фортуны случайности могут лишь видоизменить их величие. Гомер был предопределен к Поэзии благоприятными обстоятельствами. Родившийся от бедной матери на берегу реки Мелез, не имея пристанища и безродный, он был обязан принявшему его школьному учителю из Смирны своим первоначальным существованием и первыми познаниями. Названный поначалу по месту своего рождения Мелезигеном [100 - Думается, мне нет нужды говорить, что родина Гомера была объектом многих дискуссий как среди древних, так и нынешних ученых. Мое намерение вовсе не ставить эту проблему, исследуя заново вещи, которые сотни раз оспаривались и которые, уверен, достаточно исследовались. Среди всех различных гипотез, порожденных этими дискуссиями, я выбрал ту, которая мне показалась наиболее правдоподобной, которая лучше соответстует известным фактам и которая больше связана с аналитической нитью моих идей. Я советую своим читателям действовать подобным же образом. Это вовсе не означает, что не имеет смысла знать ни места рождения Гомера, ни имен его родителей; просто нужно проникнуться его гением. Те, кто, тем не менее, пожелают удовлетворить свою любознательность на предметы, чуждые моему исследованию, найдут в греческой библиотеке Фабрициуса, в книге Льва Алатия (Leon Alatius) под названием Родина Гомера (Patria Homeri), на чем основываются все системы, которые им будут нравиться. Там они найдут двадцать шесть различных мест, куда и смогут, в зависимости от своего вкуса, поместить колыбель поэта. Семь наиболее знаменитых из этих мест указаны в греческом стихотворении, сообщенном Аулу-Геллем (Aulu-Gelle). Они следующие: Смирна, Родос, Колофон, Саламин, Иос, Аргос и Афины. Десять новых, указанных разными авторами, суть: Пилос, Хио, Кипр, Клазомена, Вавилон, Кумы, Египет, Италия, Крит, Итака, Микены, Фригия, Меония, Лукания, Лидия, Сирия, Фессалия и, наконец, Троя и даже Рим.Впрочем, предание, из которого я исходил, говорящее о рождении Гомера неподалеку от Смирны, на берегах реки Мелезы, не только наиболее вероятное, но и наиболее общепринятое; в его пользу свидетельствуют Пиндар, первая анонимная Биография Гомера, жизнь этого поэта, описанная Проклом, а также Цицероном в его Рассуждениях для Архия, Евстафий в своих Пролегоменах на Илиаду, Аристотель в Поэтике (L. III), Аулу-Гелле, Марциал и Суидас. Известно, что Смирна, желая увековечить славу рождения в ней Гомера, воздвигла в честь этого поэта храм с четырехугольным портиком и долгое время охраняла грот у верховья Мелезы, где современные авторы желали бы, чтобы он написал свои первые сочинения. Посмотрите Vie d'Homere par Delille-de-Sales, p. 49, и произведения, которые он цитирует: Voyage de Chandeler, t. I, p. 162, и Voyages pittoresques de Choiseut-Gouffier, p. 200.] Гомер, став учеником Фемия, воспринял от этого добродетельного наставника простые, но чистые идеи, развитые силой его души и его возраставшим гением до всеобъемлющего уровня и доведенные до своего совершенства. Его начатое в усердных и усидчивых занятиях воспитание совершенствовалось своим соблюдением. Для собственного образования Гомер предпринимал длительные путешествия. Противные всякому иному замыслу политические обстоятельства ему благоприятствовали в этом.

Сбросившая иго Финикийцев и оказавшаяся раньше союзницей Египта, нежели его подданной, Греция начала пожинать плоды прекрасных установлений, воспринятых от Орфея. Могущественные метрополии возникли в этой стране, долгое время считавшейся заурядной азиатской колонией, и, укрепляясь в своей природной силе, благодаря любви к свободе, Греция ощутила необходимость распространяться за своими пределами[101 - Herod. L. V, 42. Thucyd. L. I, 12.]. Возрастая численностью населения, Греция стала противодействовать своей прежней метрополии, овладев большим количеством городов на противоположном азиатском побережье и колонизовав их[102 - Marbres de Paros, Epoq. 28. Herod. L. I, 142, 145, 149. Plat. de Leg. L. V. Strab. L. XIV. Pausan. L. VII, 2. AElian. Var. Histor. L. VIII, c. 5. Sainte-Croix, De I'etat des Colon. des anc. Peuples, p. 65. Bougainville, Dissert. sur Metro. et les Colon., p. 18. Spanheim, Praest. num., p. 580.]. Уничижаемая, раздираяемая внутренними распрями[103 - Bible, chron. II, ch. 12 и след.], расшатываемая силами Ассириян и Египтян [104 - Ibid. chron. II, ch. 32 и 36.] Финикия смотрела на ту самую Грецию, которую цивилизовала, которой дала семь Богов, свои законы и даже буквы своего алфавита, как на неблагодарную, отвергшую эти благодеяния[105 - Pausanias, passim.], обернувшую свое оружие против нее, похитившую финикийские колонии до берегов Италии и Сицилии, ставшую хозяйкой островов Архипелага и тем самым отнявшую у Финикии последнюю остававшуюся у нее надежду на морское господство[106 - Strab. L. XIV. Polyb. L. V. Aulu-Gell. L. VII, c. 3 Meurs. in Rhod. L. I, c. 18 и 21. Hist. univ. des Anglais, in-8. t. II, p. 493.], коим завладел народ Родоса.

Хотя и рожденный в Азии, но грек по происхождению Гомер использовал эти преимущества. Он вступил на корабль, хозяином которого являлся его друг Ментес Левкадский и, пройдя на нем все греческие владения, посетил Египет [107 - Diod. Sicul. L. I, 2.] и оказался в Тире. Это была старая метрополия Греции, источник и кладезь священных мифологических традиций. Именно здесь в том же самом храме Властителя Вселенной[108 - По-финикийски ???-??? (Melich-oertz), по-гречески ?????????? – имя, данное Божеству, которое Фракийцы называли Геркулесом, Господином Вселенной: от ??? или ??? (harr или shar), превосходство, господство, державность; и ?? (col) – Все. Отметим, что древнегерманские имена весьма мало отдалились от финикийских: Herr обозначает Господина и alles – Все; таким образом, Herr-alles, за вычетом стершейся горловой инфлексии, одно и то же слово, что и Геркулес, употреблявшееся Фракийцами и Этрусками. Греки сделали перестановку букв в ??????? (Heracles), дабы избежать гортанной жесткости, не теряя ее полностью.], куда на двенадцать веков раньше него пришел Санхониатон, дабы изучать мировые древности[109 - Goguet, Origine des Lois et des Arts, t. I, p. 359.], Гомер смог постичь возникновение греческого культа, проникнув в наиболее потаенный смысл его мистерий[110 - Смотрите Epiphane, Haeres. XXVI, и сопоставьте с Beausobre, Hist. du Manich. t. II, p. 328.]; именно здесь он выбрал первоначальную и самую благородную тему для своих поэм, содержавшую фабулу Илиады[111 - Я следовал традиции наиболее совпадающей с развитием моих идей; и я знал в данном случае, как и во многих других, что мне выбирать. Исторический факт, что Гомер, сочиняя свои поэмы, пользовался жреческими архивами, не вызывает, в целом, сомнений, правда, дополнительные подробности его во многом варьируются, в зависимости от писателей, его сообщающих. Например, можно прочесть в маленьком отрывке, приписываемом Антипатеру Сидонскому и сохранившемся в Греческой антологии, что Гомер, рожденный в Фивах в Египте, черпал свои эпические сюжеты из архивов храма Исиды; с другой стороны, Птолемей Эфестион, приводимый Фотием, намекает, будто греческий поэт получил от мемфисского жреца, звавшегося Фамитесом (Thamites), оригинальные писания вдохновенной девицы, именовавшейся Фанси (Phancy). Страбон, не выделяя никакой подробности, говорит, в целом, ссылаясь на долгие странствования Гомера, что этот поэт повсюду обращался к религиозным летописям и оракулам, сохранившимся в храмах. Диодор Сицилийский свидетельствует порой о том, что Гомер позаимствовал многие вещи у сивиллы по имени Манто, дочери Тиресиаса, порой о том, что он присвоил себе стихи дельфийской пифии Дафны. Данные подробности доказывают по сути следующее: как бы там ни было, находясь в Фивах, Мемфисе, Тире, Дельфах или других местах, Гомер черпал там сюжеты своих песнопений, и это не имеет большого значения для темы, меня занимающей, но служит доказательством моим утверждениям – все обретенное им, в действительности, было почерпнуто в святилище. Это и заставило меня избрать Тир скорее, нежели Фивы и Мемфис, ибо Тир являлся первой метрополией Греции.Комментарий переводчика относительно Фанси (Phancy) и фэнсис (fancies). Любопытно, что один из протагонистов «готического возрождения» в литературе и автор знаменитой волшебной сказки на французском языке «Ватек» Уильям Бекфорд (1760–1844) очень часто в своих произведениях прибегал к слову фэнсис (fancies), означающему по-английски фантазию, воображение, химеру и все то, что чарующего образуется в сознании. Однако Уильям Бекфорд использовал это слово не в единственном (fancy), а во множественном числе (fancies), что подразумевало мир, существующий внутри самого себя и постепенно созидающийся из своих призраков и мечтаний. Добавим, что слово фэнсис можно перевести еще как внутренний мир и царство души или прелесть в ортодоксальной христианской трактовке. Разве это не пантеистический телесм пифагорейцев и не воображение мыслящего океана Солярис польского фантаста Станислава Лема? Здесь возникает четкая аллюзия на древнегреческого бога Пана и Бафомета тамплиеров. Впрочем, и бисексуальность самого английского писателя Уильяма Бекфорда была скорее культового, нежели физиологического характера, что никак неудивительно, поскольку он, по данным современных английских исследователей, являлся франк-масоном и членом многих оккультных парамасонских групп, в том числе гомосексуальной направленности.Владимир Ткаченко-Гильдебрандт.]. Если понадобится тут остановиться на весьма подробных смысловых хитросплетениях, сохраненных временем, благодаря слепому усердию отдельных христиан, усмотревших в них ереси, то Елена, чье имя применимо к луне, означает блистательную; эта женщина, украденная Парисом у ее мужа Менелая, является лишь символом человеческой души[112 - Выше я говорил, что имя Елены или Селены обозначало по-гречески луну. Корень этого слова одинаково кельтский и финикийский. В древнегерманском языке встречается слово hell, что значит ясный, светлый, а в еврейском ??? (hell), что содержит в себе значение сияния, славы и возвышения. По-немецки также heilig – святой, selig – счастливый, seele – душа и seelen – души. И это достойно большего внимания, особенно когда размышляешь о том, что, в соответствии с доктриной древних, луна, хелене или селене рассматривалась как вместилище душ, как тех, что нисходили с неба, чтобы, посредством рождения, вселиться в тела, так и тех, которые, очистившись огнем жизни, уходят с земли, чтобы подняться в небо. Посмотрите об этой доктрине у Плутарха (de Facie in orb. Lun.) и сопоставьте с Бособром (Histoire du Manich. t. II, p. 311). Имя Парис, по-гречески Парк;, происходит от финикийских слов ?? или ?? (bar или phar), означающих всякое потомство, распространение, протяженность, и ?? (ish), изначальное Существо.Имя Менелай, по-гречески ????????, происходит от финикийских слов ?? (men) – все, что определяет, упорядочивает, полагает предел вещи, иными словами, рациональное свойство, разум, мера (по-латински mens, mensura) и ??? (aosh), изначальное действующее Существо, перед которым помещают префикс ? (l), чтобы выразить, подобным образом, генитивное отношение; итак, ???-?-??? (meneh-l-aosh) – рациональное или регулирующее свойство существа, в общем, и человека, в частности; ибо ??? ,?? ,??? ,?? (as, aos, ish, aish) обозначают одинаково огонь, начало, существо и человека. Этимология этих четырех слов, как видим, может пролить свет на фабулу Илиады. Вот еще одно важное замечание. Гомер никогда не использует для обозначения Греков имени Эллинов, то есть сияющих или лунных – в его время это было совсем новое слово, связанное с тем, что Греки составили конфедерацию для отражения нападений чужеземцев; и только в Одиссее, будучи уже старым, он употребляет слово Эллада для обозначения Греции. Имя, которое Гомер дает своей стране – Ахайя (?????), противопоставляя его имени Троя (?????)). Итак, Ахайя означает сильное, огненное, духовное; а Троя – земное и грубое. Финикийские корни следующие: ??? (choi), улетучивающаяся сила огня; и ??? (tro), сила тяготения земли. Посмотрите на эту тему Кура де Жебелена (Mond. prim. t. VI, p. LXIV). Помпоний Сабин в своих комментариях на Энеиду говорит, что имя Троя обозначает свинью, и добавляет, что на троянском знамени красовалась расшитая золотом свинья.Что касается имени Илион, являвшемся священным именем Трои, то в нем легко узнать принятое у Греков название материального начала ??? (ule), а у Египтян ylis. Ямвлих о нем сильно говорит, как о давшем всему рождение принципе, в своей Книге о Мистериях (параграф 7); таковым же было и мнение Порфирия (Euseb. Praep. Evang. L. IX, c. 9 и 11.)], восхищенной порождающим началом к мыслительному принципу, из-за чего моральные и физические страсти объявляют друг другу войну. Но так я слишком удалюсь от своей темы, подробнейшим образом определяя смысл аллегорий Гомера. Моим намерением было не исследовать этот смысл, в частности, но показать, что он существовал, в общем. На сей счет я имею не только рациональное доказательство, получаемое из последовательного развития моих идей, но еще и фактическое доказательство, предоставленное мне свидетельствами древних. Эти свидетельства встречаются на каждом шагу в произведениях философов, а особенно в тех из них, которые принадлежат стоической школе. Достаточно весьма поверхностной эрудиции, чтобы в том убедиться[113 - Метродор Лампсакский, цитируемый Татианом (Adver. Gent. paragraphe 37), Plat. in Alcibiad. II, Крониус, Порфирий, Форнутус, Ямвлих, приводимые Куром де Жебеленом, Genie alleg. p. 36, 43; Платон in Jon. Cicer. de Natur. Deor. L. II; Strab. L. I; Origen. Contr. Cels. Среди современных исследователей нужно считать канцлера Бэкона, Блэкуэлла, Баснажа, Бержье и самого Кура де Жебелена, составившего перечень из двадцати четырех писателей, разделявших это воззрение.]. Все же я обязан сделать замечание, и это замечание будет довольно свежим: хотя бы единожды воспринятое поэтом поэтическое вдохновение возносит его душу к умозрительному миру, и тогда все постигающие его идеи – универсальны и, следовательно, аллегоричны. Итак, поскольку ничего истинного не смогло бы существовать вне единства, и все истинное – едино и тождественно, то выходит, что хотя поэт и облекает свои идеи формой, определенной в осязаемом мире, эта форма соответствует ряду вещей, которые, чтобы различаться по своему виду, не различаются в своем роде. Вот почему Гомер был человеком из всех людей, образцом из всех образцов, верным зеркалом[114 - Dionys. Halic. de Сотр. verb. t. V, c. 16, 26. Quintil. L. X, c. 1. Longin. de Sublim. c. 13. AElian. Var. Hist. L. VIII, c. 2. Plat. Alcibiad. I.], где казались отраженными все воплощенные идеи. Читая его произведения Ликург, увидел в них пример для своего законодательства[115 - Plat. in vita Lycurg.]. Нуждавшиеся в советах Перикл и Алкивиад прибегали к нему, как к идеалу государственных деятелей[116 - Allat. de Pair. Homer. c. 5. Meurs. in Pisist. c. 9 и 12. Plat. in Hippare.]. Он был для Платона первым из философов, а для Александра самым великим из царей, но наиболее удивительно следующее: даже сторонники разных философских школ, разделенные между собой, объединялись с его именем. Стоики говорили о нем лишь как о несгибаемом приверженце стоицизма[117 - Senec. Epist. 117.]; в Академии его считали основоположником диалектики; ученики Аристотеля в Ликее его цитировали, как своего пламенного догматика[118 - Ibidem. 88.]; эпикурейцы, наконец, видели в нем только умеренного и чистого человека, удовлетворенного своей спокойной жизнью, коей он всецело обладал, не стремясь больше ни к чему[119 - Dionys. Halic. in Vita Homer. Eustath. in Illiad. L. I.]. Храмы, великолепие которых его освятило, являлись местом встречи человеческого рода[120 - Strab. L. XIV, p. 646.]. Таков удел универсальных идей: они подобны вдохновляющему их Божеству, все – во всем, и все – в своих наимельчайших частях.

Если, находясь на таком удалении, я бы осмелился, преодолев поток времен и воззрений, приблизиться к Гомеру и прочитать в душе этого бессмертного человека, то я сказал бы, что после того, как он объял в своей целостности аллегорический гений, составляющий сущность Поэзии, его намерением было олицетворить и описать страсти, откуда и получила рождение эпопея. Я не обладаю никакими положительными документами, чтобы утверждать, будто слово, характеризовавшее этот жанр поэзии после Гомера, не существовало до него; но мне вполне достаточно, чтобы повторить: тогда никто еще не познал в нем истинного естества[121 - Arist. de Poet. c. 2, cit. Barth. Voyage d’Anach. t. VII, c. 80, p. 44.]. Поэмы Корина (Corinus), Дареса (Dares) или Диктиса (Dictys) являлись лишь простыми выжимками из мифологических циклов, бесформенными копиями некоторых лишенных жизни теософических фрагментов; Гомер первый услышал Голос воодушевления, то есть Эпопеи[122 - Слово Эпопея идет от греческого ????????, которое обозначает одинаково поэта и эпическую поэму. Оно происходит от финикийских слов ??? (apho), страстный порыв, вихрь, увлеченность, воодушевление; ??? (phope), уста, рассуждение. Можно отметить, что латинское слово versus, которое применяется также к вращающейся вещи, побуждающей к поэтическому стиху, есть точно переведенное греческое слово ????, чей корень ??? (aoph) выражает вихрь. Еврейское слово ???? (aophon) означает, в прямом смысле, колесо.]: этот вид поэзии получился из умозрительного вдохновения, соединенного с восторженностью страстей.

Чтобы достичь совершенства этого вида поэзии, необходимо было соединить с питающим гений воображением его упорядочивающий разум и воодушевление, воспламеняющее дух и высвобождающее талант. Гомер их соединил в самой возвышенной степени. Следовательно, он обладал первичным вдохновением и полнотой знания как по сущности, так и по форме, ибо поэтическая форма всегда пребывает в подчинении у таланта.

Тогда эта форма была необычайно благосклонна к гению. Размеренные в музыкальном ритме греческие стихи, исполняемые чередованием длинных и коротких слогов, с тех пор избавились от рабского ига рифмы. Итак, в ритме ощущалось число и соответствующая продолжительность тактов, которыми складывался стих[123 - Посмотрите в сборник Мейбомиуса, Аристид Квинтилиан и Mem. de I'Acad. des Belles-Lettres, t. V, p. 152.]. Длинный слог составлял такт, разделенный на два мгновения и тождественный двум коротким слогам. Стопой называлось то, что мы именуем сегодня размером. Стопа содержала два такта, образуемых двумя длинными или одним длинным и двумя короткими слогами. Наиболее часто использовавшимся стихотворным размером был гекзаметр, то есть размер, протяженность которого состояла из шести ритмических стоп и полная длительность которого складывалась из двенадцати тактов. Значит, Поэзия признавала только закон ритма: она являлась подобием музыки, и ей присущая гармония, свободная в своем движении, была исключительно подчинена размеру.

Я не нашел подлинных доказательств тому, что Греки использовали рифму в своих стихах. Утверждается, однако, что они на сей счет не отличались от других наций. Это бесдоказательно говорит Вольтер[124 - Voltaire, Dict. philos. art. RIME.]. Но наиболее достоверным представляется следующее: слово apos[125 - Посмотрите на то, что я сказал выше в примечании на стр. 61.], стих, в самом ограниченном смысле означает вращение, поворот, а потому первоначальные поэты слагали свои стихи в форме черт, ведя их справа налево, а затем уже над написанным, наоборот, наносили черты слева направо[126 - Фрере говорит, что стихи поэта Эвмелуса, запечатленные на арке Кипселид (des Cypselides), являлись также иносказательными. Смотрите его Dissert. sur l'art de I'Equitation. Он цитирует Павсания, L. V. p. 419.]. К счастью, подобное чудачество оказалось непродолжительным. Если бы греческие стихи так вращались одни над другими, или если бы рифма их вынудила идти попарно, склонив под рабским игом, то Гомер мог бы отказаться от создания Эпопеи, или же эти легковесные препятствия растворились бы перед ним. Его неспособный терпеть узы гений отказался бы облечься формой, способной его заглушить. Но этот выдающийся человек ее бы, несомненно, видоизменил, о чем можно судить по той энергичной манере, при помощи которой он овладевал формой, находившейся в обращении. Греческий язык, сохранивший еще в его время вместе с грубостью кельтского нечто и от жесткости финикийского, был вынужден поддаться движению его воображения, став самым гибким и самым гармоничным наречием Земли. Читая произведения Гомера, поражались дерзости его композиционного замысла[127 - Court de Gebelin, Mond. primit. t. IX, p. CCXXII. Сопоставьте с Аристотелем. Poёt. p. 20, 21, 22.]. Видно, как без малейшего усилия он ломает слова по своей воле, удлиняет их, укорачивает, производя новые, освежая те, коими чаще пользуется, соединяет их, разделяет, расставляет в непривычном порядке, вынуждает их повсеместно подчиняться гармонии, которую желает отразить, возвышенным чувствам радости или усилия, которым хочет вдохновиться.

Итак, создает шедевры гений, властвующий над формой; напротив, форма, повелевающая гением, творит лишь мнимые произведения. Я обязан, наконец, разоблачить, более не скрывая от взоров моих судей, смысл своего рассуждения: повсюду, где рифма будет существовать в поэтической форме, она придаст ей гибкость, она привлечет к себе одной любое усилие таланта, сделав тщетным усилие умозрительного вдохновения. Никогда народ, рифмующий свои стихи, не достигнет высоты поэтического совершенства; никогда у него не расцветет истинная эпопея. В его эпопеи не будут слышны ни вдохновенные интонации Орфея, ни завораживающие и страстные лады Гомера. Далекая в своем источнике от аллегорического гения и восприятия изначального вдохновения она не познает даже вторичного проявления последнего. Ее Поэты станут мучительно отшлифовывать отдельные страстные или описательные стихи и назовут прекрасными произведения, которые будут только умело сработаны. Один мимолетный взгляд, брошенный на поэтическое состояние земли, докажет уже высказанное мной. Но заранее я должен объяснить то, что разумею под изначальным и вторичным вдохновением, ибо настал момент сдержать данное мной в начале этого рассуждения обещание.

Параграф IV

Припомните, Господа, что, желая вместе с канцлером Бэконом отличить сущность Поэзии от ее формы, я взял свой текст из произведений Платона. Кроме того, у этого человека, называемого поистине божественным даже его врагами, я позаимствовал начатки собственных идей. Философ Платон сравнивает воздействие, оказываемое подлинными Поэтами на своих слушателей с магнитным камнем, который не только притягивает к себе железные кольца, но сообщает им еще свойства притягивания иных колец[128 - Plat Dial. Jon.].

Дабы лучше определить силу этой мысли и все последствия, из нее проистекающие, нужно утвердить фактическую истину, гласящую: люди, призванные Провидением для возрождения Мира, каким бы образом не складывался их путь, появляются крайне редко. Послушная к воспринятому ей от всего импульсу Природа приходит к совершенству посредством времени, медленно вырабатывая элементы их гения; распределяет этих людей по Земле на больших расстояниях друг от друга и проявляет их в очень отдаленные одна от другой эпохи. Необходимо, чтобы поначалу свершились события, которые должны предназначить этих людей для определенной цели; чтобы породившие их физические обстоятельства совпали бы с ожидающим их вдохновением; и тогда – все уготовлено, все способствует, все служит провиденциальному замыслу. Эти так рассеянные по земле люди приходят к народам, чтобы их сформировать, дать им законы, просветить их и наставить. Они как светильники рода человеческого: они те, к коим я отношу первоначальное вдохновение. Оно – непосредственно; оно исходит от первопринципа всякого умозрения таким же путем, как в употребленном мной сравнении Платона, когда одушевляющая магнит притягательная сила исходит от своей причины. Это вдохновение глубоко сокрыто от наших глаз: оно воспламеняет гений теософов, подобных Тоту (Taoth), Орфею и Зороастру; теократов, подобных Кришне, Моисею или Магомету; философов, подобных Конг-Тзее, Пифагору или Сократу; поэтов, подобных Гомеру или Вальмики (Valmie); торжествующих героев, подобных Киру, Александру или Наполеону.

Идущие по следам этих первостепенных личностей люди, которым удается проникнуться их гением, получают то, что я называю вторичным вдохновением. Они могут быть даже выдающимися людьми, ибо те, кто им служит примером являются титаническими созданиями; последние в силах сообщать свое вдохновение, поскольку оно действует в них с возрастающей силой. Ограничимся поэтическим вдохновением, выслушав слова Платона. “Муза, – говорит он, – непосредственно вдохновляет поэтов, а они, передавая другим свое воодушевление, тем самым образуют цепь вдохновленных людей. Именно посредством этой цепи Божество увлекает душу людей и движет ею по своему разумению, проходя своей добродетелью от звена к звену, от первого вдохновенного Поэта до последнего из его читателей или рапсодов”[129 - Plat, ut supra.].

В другой сфере деятельности, благодаря этой магнетической цепи, можно объяснить весьма известную истину, что великие цари делаются великими людьми; таким образом, можно понять, как монарх, призванный создать огромную империю, вдохновляет своей волей все сердца, овладевает всеми душами и, распространив свою доблесть от ближнего к ближнему, наэлектризовывает свою армию, обеспечивая ее множеством героев.

Итак, Гомер получил первоначальное вдохновение; он был создан поэтическим двигателем Европы, началом намагниченного звена, которое, бесконечно обретая новые звенья, должно было покрыть континент своим многочисленным продлением. Первые победы Гомера были явлены в Греции. Его стихи, переносимые из города в город актерами, известными под именем рапсодов[130 - AElian. Var. Hist. L. XIII, c. 14. Diog. Laert. in Solon. L. I, paragraphe 57.], вызывали здесь самое живое воодушевление: они легко передавались из уст в уста, обращали на себя внимание законодателей, становились украшением наиболее торжественных праздненств[131 - Plat, in Hipparc. Pausan. L. VII, c. 26. Cicer. de Orat. L. III.], сделавшись повсюду основой народного просвещения[132 - Eustath, in Iliad. L. I, p. 145; L. II, p. 263.]. Скрывавшийся в стихах Гомера потаенный огонь, разрастаясь в юных душах, согревал задатки, которыми они обладали, и в зависимости от различных видов задатков и плодородности почвы он породил множество талантов[133 - Dionys. Halic. de Сотр. verb. t. V, c. 16 и 24. Quintil. Instit. L. X, c. 1.]. Поэты, оказавшиеся весьма одаренными для полного восприятия вторичного вдохновения, подражали стихам Гомера и возвысились вплоть до эпопей. Должно отметить Антимаха (Antimaque) и Дикеогена (Diceogene); первого – за его Фиваиду; второго – за его кипрские стихи (vers cypriaques)[134 - Athen. L. XV, c. 8. Aristot. de Poet. c. 16. AElian. Var. Hist. c. 15.]. Те же, кого естество наградило страстями больше мягкими, нежели сильными, больше нежными, нежели пылкими, а наклонностями больше сельскими, нежели воинскими, душа которых заключала в себе больше чувственного, нежели возвышенного, ограничились в копировании отдельных групп огромного полотна Гомера, поместив их по своему вкусу во дворцах или под соломенной крышей, сделав внятными интонации горя или радости, сетования героев или игры пастухов, и создали, таким образом, элегию, эклогу или идиллию[135 - Barthel. Voyage d’Anachar. t. VII. ch. 80, p. 46, 52.]. Наоборот, другие, чье слишком пылкое воодушевление ограничивало свою продолжительность, чьи живые необузданные страсти оставляли мало надежды для рассудка, легко устремлялись к цели, на миг их пленявшей; так, благодаря естеству своего дарования и предмету своих страстей, они положили начало оде, дифирамбу и песнопению. Последняя категория была многочисленней всех остальных, и отличавшиеся в ней и соперничавшие друг с другом женщины даже превосходили мужчин; Коринна (Corinne) и Миртис (Myrtis) не уступали ни Стесихору (Stesichore)[136 - Видно, что в слове Стесихора я выделил специальным акцентом согласную – с (-х русск.), что будет, несомненно, заметно, когда эту методу я употреблю и в отношении нескольких сходных слов. Эту привычку я усвоил, чтобы различать, подобным образом, в иностранных словах или словах, происходящих от них, двойную согласную – кх, когда она должна принять гортанную инфлексию, вместо шипящей, которую мы ей по обыкновению даем. Итак, я произношу – с в Хио, хор, хорус, эхо, хлороз, хирагр, хроника и т. д.; дабы указать, как необходимо произносить эти слова Khio, khoer, khorus, ekho, khlorose, khiragre, khronique с придыхательным звуком – k (-кх русск.), но не с шипящим – с (-ш русск.), как в словах Chypre, chaume, echope, chaire и т. д. Данное произношение мне кажется необходимым, особенно когда обязаны транскрибировать современными буквами многие иностранные слова, что поначалу даже неизвестно как произносить из-за отсутствия навыка. Впрочем, легкое новшество в орфографии я отношу на усмотрение ученых-грамматиков. Я им отмечу только, что им будет очень сложно без этого акцента или любого другого значка, заменяющего его, знать как должны произноситься с различной инфлексией слова: Ахайя и Ахейский; Ахилл и ахиллеида; Ахерон и ахеронтический; Бахус и вакхический и т. д. Прим. пер. Во французском языке отсутствует звук – х как таковой; обычно его заменяют звуками – ш или – к; например, Шипр (по-французски Кипр) или эко (по-французски эхо); таким образом, Фабр д'Оливе предлагает по сути ввести звук – х (-кх) для наиболее точного произношения древнееврейских, древнегреческих и латинских слов.], ни Пиндару; Сафо и Телесилла (Telesille) затмевали Алкея и Анакреона[137 - Vossius, de Inst. poet. L. III, c. 15. Aristot. Rhet. L.II, 23. Max. Tyr. Orat. VIII, p. 202.].

Гомер привел в действие Богов и людей, противопоставив друг другу Небо и Землю, и изобразил битвы страстей при помощи искусства и что будто бы оно, соединившись с манерой, которой рапсоды декламировали его поэмы[138 - AElian. Var. Hist. L. XIII, XIV. Court de Gebelin, Mond prim. t. VIII, p. 202.], творя зависимость одного от другого, наряжаясь по случаям в одежды из разных цветов, незримо положило начало драматическому жанру и театральным зрелищам[139 - Plat. in Theat. ibid, de Republ. L. X. Arist. de Poёt. c. 4, etc.]. Этот верный по сути посыл нуждается в одной подробности, которая будет в то же самое время и объяснением сказанного мной.

Нужно припомнить, что умозрительная и рациональная, или же теософическая и философская поэзия, прославленная Орфеем и соединенная Гомером со страстным воодушевлением, создавшим, таким образом, эпопею, не стала менее обособленной от этого жанра. Если Гомериды[140 - Имя Гомеридов, данное поначалу всем ученикам Гомера, было затем распространено на отдельных жителей Хио, считающихся его родственниками (Strab. L. XIV. Isocr. Hellen. encom). Впрочем, я должен здесь сказать, что имя Гомера, ??????, никогда не являлось греческого происхождения и вовсе не означало, как говорили, Слепого. Начальная буква О есть не отрицание, а артикль, прибавленный к финикийскому слову ??? (moera), означавшее в прямом смысле средоточие света, учителя, наставника.], ученики Гомера, разойдясь повсюду, завладели светским или профаническим миром, то ученики Орфея, называемые Эвмолпидами[141 - Прозвище Эвмолпидов, данное Иерофантам, наследникам Орфея, происходит от слова ?'???????, обозначавшего поэтический жанр этого божественного человека. Он значил свершившийся глас. Слово проистекает от финикийских корней ??? (mota), исполненный, и ??? (phoh), уста, голос, рассуждение. Предшествующее ему наречие ?'? выражает все, что благородно, свято, совершенно.], оставались властителями ученого и религиозного мира. Иерофанты и Философы, как и прежде, продолжали писать о теологии и физике. Время от времени появлялись теогонии и космологические[142 - Fabric. Bibl. Graec. p. 36, 105, 240, 469 etc. passim. Arist. Probl. XIX, 28. Meurs. Bibl. Graec. c. 1.], дионисийские и гераклейские [143 - Arist. de Poet. c. 8.] системы, прорицания, сочинения о Природе, моральные притчи, не имевшие никакого отношения к эпопее. Исходившие от святилищ гимны и пеаны (poeans) вовсе не походили ни на оды, ни на дифирамбы лирических поэтов[144 - Porphyre, in Vita Pythagor. p. 21. Clem. Alex. L. VI, p. 658. Plat. de Leg. L. III. Plutar. de Music. p. 1141. Poll. L. IV. c. 9.]: насколько последние были пылкими и страстными, настолько первые содержали в себе спокойствие и величие. В эту эпоху уживалось два вида поэзии, одинаково прекрасных, когда каждый из них достигал своего совершенства: Поэзия эвмолпическая и Поэзия эпическая; первая – умозрительная и рациональная; другая – умозрительная и страстная.

Тем не менее спрятанные от профанов божественные мистерии, раскрывавшиеся пока только для одних посвященных в символических церемониях и мифах, еще не вышли за ограды святилищ; уже прошло около тысячи лет со времени их установления Орфеем[145 - Я отношу эпоху Орфея, совпадающую со временем основания египетской колонии в Греции под началом Кекропов, к 1582 году перед Рождеством Христовым, исходя из паросских мраморных дощечек.], как впервые отдельные из этих мифов и церемоний, смехотворно перелицованные, внезапно проявились в народной среде, служа ей развлечением. Празднуемые во время сбора винограда Дионисии стали одной из форм этой профанации. Испачканные осадком виноградного сусла сборщики винограда с безудержным воодушевлением предавались пьянству, принявшись с высоты своих телег представлять аллегории, которые они узнали во время своих сельских посвящений. Эти по сути не разумевшиеся ни актерами, ни зрителями аллегории, все же обладали пикантностью для одних и других, поскольку подавались в разнузданном исполнении[146 - Schol. Aristoph. in Nub. v. 295.]. Таковы были начатки драматического искусства в Греции[147 - Athen. L. II, c. 3.]: оно обрело начало из профанации орфических мистерий и таким же способом возродилось у нас, благодаря профанации христианских таинств[148 - Смотрите «Историю французского театра Фонтенеля». Вот названия первых пьес, представленных в течение XIV-го столетия: Успение Пресвятой Богородицы, мистерия на 38 действующих лиц; Таинство Святой Просфоры, на 26 действующих лиц; Таинство Высокопреосвященных Святого Петра и Святого Павла, на 100 действующих лиц; Таинство Воплощения, Страсти и Воскресение Господа Нашего Иисуса Христа, и т. д.]. Но когда это искусство появилось в Европе, оно уже было старым в Азии. Я уже говорил, что в ходе тайного празднования мистерий использовались драматические представления. Эти мистические церемонии, взятые из церемоний, имевших место в египетских мистериях, были принесены в Египет в очень отдаленную эпоху индийскими жрецами, когда господство Индостана распространялось и эту страну. Данная совершавшаяся от народа к народу передача со всей очевидностью была продемонстрирована исследованиями знаменитых калькутских академиков, – Джонса (Jones), Вилфорда (Wilford) и Уилкина (Wilkin)[149 - Смотрите Recherches asiatiques (Asiatic Researches), t. III, p. 427–431, 465–467. Смотрите также le Gramm. de Halhed (Grammar of Bengal Language). Предисловие, p. V.], подтвердивших прежде сказанное в рассуждениях Бэкона, что “сама передача являлась лишь легким дуновением, исходившим от древнего народа к греческим флейтистам, дуновением, преобразованным последними в сладостные звуки, наиболее гармоничные и соответствующие как обстановке, так и их блестящему воображению”.

Удивительное совпадение, которое никак не сможет укрыться от вашей проницательности, Господа, так это то, что драматическое искусство, чей исток теряется в Индии во тьме времен, одинаково получило свое рождение в религиозных мистериях. Во время Рам-Ятры (Ram-Yatra), праздника ежегодно отмечаемого в честь Рамы, личности тождественной с Дионисом Греков или с Бахусом Латинян, ставились театрализованные зрелища, послужившие образцами для более совершенных и появившихся позднее произведений[150 - Смотрите произведение Холуэла (Interesting historical Events), ch. 7.]. Эти произведения, почти всегда основывавшиеся на подвигах Рамы и победе, одержанной благодетельным Богом над Равханом (Rawhan), принципом зла, в точности перемешались с песнями и сказаниями, как это случилось у древних Греков. Вы знаете, Господа, что первые опыты Трагедии имели целью прославить завоевания Бахуса и его триумф, символом которого стала победа Аполлона над змеей Пифоном, отмечавшаяся Пифийскими играми[151 - Aristot. Probl. 15, c. 19. Pausan. L. I, c. 7.]. Бирманцы (Burmans), будучи теми из Индийцев, кто, казалось бы, сохранил самые древние предания, поскольку их священные книги были написаны на предшествовавшем, по мнению некоторых ученых, санскриту языке бали (balie), передавали мистерии Рамы в сценических постановках, что до сих пор исполняются публично в день празднования этого Божества[152 - Смотрите Rech. asiat. (Asiatic Researches), vol. VI, p. 300–308.]. Думаю, что полезным будет здесь отметить следующее: имя Рама на санскрите означает яркого и прекрасного, возвышенного и защищающего, и имеет тот же самый смысл в финикийском языке[153 - Рама на санскрите означает того, кто славен, возвышен, бел, верховен, оказывает покровительство, превосходен. Это слово одного и того же самого смысла в финикийском языке: ?? (ram). Его первоначальный корень, ставший универсальным в гемантической букве ? (m), есть ?? (ra), который относится к гармоническому движению добра, света и жизни. Имя противника Рамы Равхан образуется из корня ?? (rawh), выражающего, наоборот, беспорядочное течение зла и огня, и которое, соединяясь с увеличительным слогом ?? (on), показывает всякого, кто приносит опустошения и разрушения – таково значение этого слова на санскрите.]; от данного имени с добавлением наглядного артикля, общего у халдейско-арамейского и сирийского языков, образовалось имя драма[154 - От слова ??? (rama) образовалось финикийское ???? (drama), посредством соединения с демонстративным артиклем – ? (d), то есть вещь, идущая от Рамы: хорошо устроенное действие, прекрасное, великолепное и т. д. Отметим, что греческий глагол ??????, действовать, откуда, кстати, плохо выводится слово ?????, связан с тем же самым корнем ?? (ra), означающим гармоническое движение.], заимствованное греческим языком, а затем перешедшее в латынь и наш язык. Это слово определяло действие, ведь само действие им одним в мистериях и выражалось, хоть, впрочем, его первоначальный корень относился к упорядоченному, в целом, движению.

Но поскольку в данный момент я не собираюсь входить в подробности драматического искусства со всеми его ответвлениями, то, весьма указав на его колыбель, я возвращаюсь в Грецию.

Зрелище, о котором я говорил, являющееся итогом вакхического воодушевления и поначалу предоставленное капризу разных сельских виноградарей, чья необузданность не казалась ужасающей, настолько поразило своей новизной, произведя такое чудесное воздействие на народ, что не преминуло у людей с более просвещенным умом вызвать желание принять в нем участие либо из-за подобного рода склонности, либо из любопытства. В то же самое время появились Феспис (Thespis) и Сусарион (Susarion), постигнув каждый по-своему мифологические сказания, – один с благородной и серьезной стороны; другой – со смехотворной и занимательной. Так от рождения драматического искусства произошло его разделение на два различных вида – трагедию и комедию, то есть на возвышенную и суровую поэму, а также веселую и сладкозвучную поэму [155 - Athen. L. II, c. 3. Arist. de Poёt. c. 3, 4, 5.][156 - Трагедия, по-гречески ????????, происходит от слов ??????, суровый, строгий, возвышенный, и ???, песня. Комедия, по-гречески ????????, происходит от слов ?????, сладострастный, веселый, и ???, песня. Я не нуждаюсь говорить о том, что этимологи, видевшие в трагедии песню козла, ибо ?????? означает козла по-гречески, плохо представляли себе самые простые законы этимологии. ?????? обозначает козла только метафорически из-за крутизны высот, на которые любит взбираться это животное; при подобном подходе упомянутых этимологов латинское caper (козел) будет однокоренным с caput (голова), а французское chevre (коза) с chef (начальник, руководитель).].

Однако власти до сих пор безразличные к этим сельским забавам и уведомленные об отдельных слишком широких свободах, дозволенных себе Фесписом, открыли глаза на произошедшие из них профанации, последствия которых указали Эвмолпиды[157 - Diog. Laert. L. I, paragraphe 59.]. Власти хотели их предупредить, когда Солон издал закон на сей счет[158 - Plutar. in Solon.], но было слишком поздно: в своей массе народ, увлеченный этими бесформенными и состоявшимися зрелищами, сделал бесполезной предусмотрительность законодателя. Нужно было уступить потоку и, не обладая возможностью его остановить, постараться хотя бы удержать его в здравых рамках. Солону для усердного возделывания и удобрения новыми идеями досталось чистое поле; стало необходимым, чтобы здесь действовали строгие правила, ибо разлив этого потока мог бы привести к опасным последствиям в религии и нравственности. Драматическим авторам легко дозволили черпать сюжет своих пьес в источнике мистерий, но под страхом смерти им воспретили разглашать смысл таинств. Эсхил явился первым из драматических поэтов, невольно преступившим этот закон и подвергшимся риску потерять свою жизнь[159 - Arist. de Mor. L. III, c. 2. AElian. Var. Hist. L. V, c. 19. Clem. Alex. Strom. L. II, c. 14.]. Дабы принимать решения о доброкачественности представленных на конкурс произведений было учреждено просвещенное судейское сообщество, где остерегались скоропалительно поддаваться страстным настроениям народа, выносить одобрение или неодобрение по содержавшимся в пьесах изречениям[160 - Plat. de Legib. L. III.]. Эти безупречные в знании музыки и поэзии судьи, должны были хранить молчание до конца, соблюдая порядок и благопристойность. Платон связывает первый упадок искусства и его полное разрушение с тем, что этот закон вышел из употребления, утратив абсолютное господство, когда народ присвоил себе театры.

Уже названный мной Эсхил явился подлинным создателем драматического искусства. Укрепившись вдохновением, которое воспринял от Гомера[161 - Athen. L. VIII, c. 8.], он придал трагедии стиль Эпопеи, возродив драму простой, но торжественной музыкой[162 - Plutar. de Music.]. Не удовлетворенный одними моральными достоинствами, коими украсил драму его гений, он пожелал, чтобы ей сопутствовали и помогали музыка, живопись, танцы, соревнуясь друг с другом на иллюзорном чувственном уровне. Он воздвиг театр с изощреннейшими механизмами и великолепнейшими декорациями, проявляющими свое магическое воздействие[163 - Horat. de Art. poёt. v. 279. Vitruv. in prefac. L. VII, p. 124.]. В трагедии Прометей ощущалось, как дрожит земля, а облака пыли вздымаются вверх; слышалось завывания ветров, раскаты грома, и казались ослепительными вспышки молний[164 - Смотрите там же Эсхила, in Prometh. Act. I, Sc. I, Act. V, Sc. ult.]. В волнах появлялся древний Океан, и Меркурий сходил с небесных высот, чтобы огласить повеления Юпитера. В трагедии Эвмениды эти инфернальные Божества представали на сцене в количестве пятидесяти, облаченные в окровавленные черные платья, с головами, ощетинившимися змеями; в одной руке у каждой из эвменид был факел, а в другой – бич[165 - Смотрите еще Эсхила, in Eumenid. Act. V, Sc. 3.]. Они неслись в тени Клитемнестры, заклинавшей их столь ужасным хоровым пением, что общий трепет охватывал всех присутствующих да так, что у некоторых женщин это вызывало преждевременные родовые схватки[166 - Aristoph, in Plut. v. 423. Pausan. L. I, c. 28. Vita Eschyl. apud Stanley, p. 702.].

Из сказанного видно, что греческая трагедия по своим формам имела много общего с нашими современными операми, но отличало ее от них, в высшей степени, следующее: греческая трагедия, полностью выйдя из глубины святилищ, обладала тем нравственным смыслом, как его воспринимали посвященные. Вот это и поставило древнегреческую трагедию выше всего того, что мы могли бы увидеть сегодня, сделав ее бесценной. Когда профан, ослепленный только торжественностью зрелища, увлеченный красотой стихов и музыки, предавался мимолетному наслаждению, мудрец вкушал более чистое и длительное удовольствие, обретая истину даже посреди обманчивых смысловых иллюзий. Эта радость была больше настолько, насколько вдохновение поэта являлось совершеннее, когда он мог успешнее передать аллегорический дух, не нарушая его прикровенности.

Эсхил пошел дальше в понимании сюжета, нежели любой из его последователей. Его планы обладали крайней простотой. Он мало отходил от мифологических традиций[167 - Dionys. Chrys. Orat. L. II.]. Все его усилия сводились к тому, чтобы возродить наставления мифов, проникнувшись их скрытыми красотами. Прекрасно выписанные характеры его героев соответствовали той высоте, куда их поместил Гомер. Он заставил страх идти перед своими героями, хотя они ничего и не страшились[168 - Aristoph. in Ran, Philostr, in Vita Apollon. L. VI, c. II.]. Его целью было привести к добродетели через ужас, вдохнув в души силу, способную одинаково противостоять и ослеплению богатством, и унынию от невзгод.

Сразу за Эсхилом следовали Софокл и Еврипид, превзойдя его несколько в плане искусства; Софокл даже торжествовал над ним в глазах толпы[169 - Plutar. in Cimon. Athen. L. VIII, c. 8.]; но малое число мудрецов, верных истинным принципам, всегда рассматривало Эсхила, как отца трагедии[170 - Philostr. in Vita Apollon. L. VI, c. II.]. Нельзя отрицать, что Софокл был более совершенным в последовательности своих замыслов, в отточенности своего стиля[171 - Schol. in Vita Sophoct. Suidas, in ??????. Plutar. de Profect. Vitae.]; что Еврипид был более естествен, чуток и способен вызвать интерес, приведя в движение страсти[172 - Aristot. de Poet. c. 25.]; хотя эти происходящие от формы совершенства вовсе бы не снискались, если бы в них не оказалась искаженной сама сущность драмы; то есть если бы аллегорический гений, направлявший сочинением фабул, которые поэты черпали всегда в религиозных мистериях, не подвергся бы некоему извращению, перестав зачастую и вовсе узнаваться, будучи отягощенным странными словесными изысками. Итак, Софокл и в особенности Еврипид, увлекшись совершенствованием формы, нанесли вред принципу искусства, ускорив его разрушение. Если бы законы, обнародованные против тех, кто, используя трагические сюжеты, обесценивали их сакральный смысл, исполнялись бы, то не нашлось бы более пострадавшего, чем Еврипид, изобразивший столько опустившихся во вражде героев, столько сбитых с толку любовью принцесс, столько постыдных, скандальных и преступных сцен[173 - Aristoph. in Ran. v. 874 и 1075.]; но уже близкий к разложению вырождающийся народ оставался увлеченным этими опасными картинами, сам спеша испить отравленный кубок, который ему поднесли.

Со всей откровенностью стоит признаться, что с самим очарованием этих картин и тем, как талантливо сумел их разукрасить Еврипид, должно связывать упадок афинских нравов и первый ущерб, нанесенный религиозной чистоте. Ставший школой страстей и не предложивший душе никакой духовной пищи театр открыл дверь, через которую проникли вплоть до святилищ презрительное отношение к мистериям и насмешка над ними, сомнение, самая нечестивая дерзость и полное забвение Божества. Герои Эсхила являлись личностями сверхъестественными[174 - Philostr. Vita Apoll. L. II, c. 2; L. IV, c. 16; L. VI, c. 11. Vita Eschyl. apud Robort. p. 11.]; Софокл изображал простых героев, а Еврипид зачастую недочеловеков[175 - Aristoph. in Ran. Aristot, de Poet. c. 25.]. А ведь в глазах народа эти персонажи были либо детьми Богов, либо самими Богами. Какая же мысль могла возникнуть от их слабостей, от их преступлений, от их гнусного или смехотворного поведения, особенно когда эти слабости или преступления уже представлялись не в качестве аллегорий, смысл которых нужно обрести, а как исторические события или легкомысленные игры воображения. Исходя из такого уровня своей просвещенности, народ должен был предаться безбожию или суеверию; похвальбой ученых должно было стать сомнение во всем, а государственные деятели должны были устраниться от всяких убеждений, наблюдая за всеми мнениями с одинаковым безразличием. Это в точности и случилось. Мистерии извратились, ибо их привыкли рассматривать в искаженном виде; и народ стал нетерпимым и фанатичным из страха, когда каждый оказывался осужденным действительностью, то есть безбожием.

Таков был итог драматического искусства в Греции. Этот поначалу незаметный результат стал ощущаться мудрецами, когда народ, сделавшись сувереном театра, перестал признавать судей, назначенных для оценки произведений поэтов; когда поэты, желая получить одобрение толпы, взяли в советники свои склонности, а не истину, свои переменчивые страсти, а не разум, принося в жертву своему непостоянству законы чести и прекрасного[176 - Plat. de Legib. L. II, III.].

Начиная со времени, когда трагедия, опошлив мистериальные мифы, превратила их в исторические факты, оставался лишь один шаг до того, чтобы ввести сами исторические факты в разряд трагедийных сюжетов. Говорят, Фринихус (Phrynichus) был первым, кто дерзнул это сделать. Он поставил в театре Взятие Милета[177 - Herodot. L. VI, 21. Corsin. Fast. attic. t. III, p. 172. Aristot. de Poet. c. 9.]. По описанному курьезу афинский народ сначала приговорил поэта к очень суровому взысканию за непослушание закону и тут же увенчал его, поскольку Фринихус пролил столько слез во время представления своего произведения. Но этого еще никак не хватало для смешения действительности с аллегорией; вскоре перемешались вещи святые с профаническими и были придуманы без всякой моральной цели полностью мнимые и фантастические сюжеты. Поэт Агафон, являясь другом Еврипида[178 - Aristot. de Poet. c. 9.], был автором этой новой профанации. Таким образом, он доказал, что сам ничего не знал о сущности драматической поэзии, и подверг сомнению, будто Еврипид смыслил в этом лучше, чем он.

Итак, менее чем за два столетия трагедия, рожденная на подмостках Фесписа, вознесенная по примеру Эсхила в самом благородном театре, достигшая своей последней блестящей ступени в творчестве Софокла, обессилела уже в руках Еврипида, потеряв воспоминание о своем небесном происхождении у Агафона, и, предоставленная настроению столь же властной, сколь и невежественный черни[179 - Сусарион появился за 580 лет до Рождества Христова, а Феспис несколькими годами позже. Последний представил свою трагедию Алкесты в 536 году; осуждение Сократа произошло в 399 году. Таким образом, между первым опытом комедии и смертью этого философа прошел 181 год.], она устремилась к своему быстрому упадку. Еще менее сохранившуюся комедию не ожидала лучшая участь. После того, как она направила свои первые стрелы на героев и полубогов Греции, воспользовавшись определенными неумеренными аллегориями, дабы поднять на смех даже Богов[180 - Aristot. de Poet. c. 3.], после того, как она поиздевалась над Прометеем и Триптолемом, Бахусом и Вакханками, играя небом и землей, золотым веком и другими временами[181 - Aristoph. in Рас, Schol. ibid. Epicharm. in Nupt. Feb. apud Athen. L. III, p. 85.], она напала на людей, в общем и в частности, насмеявшись над их слабыми сторонами, преследуя их реальные и мнимые пороки, беспощадно и безжалостно подвергнув одних глумлению, а других – презрению[182 - Plat. in Argum. Aristoph. p. xj. Schol. de Comoed, ibid. p. xij.]. Эпихарм, давший определенные правила непристойным фарсам Сусариона, имел последователей в лице Магнеса, Кратина (Cratinus), Эвполиса и ряда иных комических поэтов вплоть до Аристофана, желчные сатиры которого, не найдя себе награды в разных смутных осмеяниях, взялись шельмовать знание и добродетель, за двадцать лет до того приготовив яд и напитав все цикутой, коей был отравлен Сократ. Спустя долгое время, Менандр попытался реформировать это ужасное заблуждение, придав комедии менее возмутительную форму; но он смог это сделать, только совсем оторвав ее от своего истока, то есть лишив ее всего, что она сохранила интеллектуального и аллегорического, и сведя ее к отражению некоторых картин и некоторых событий социальной жизни.

Восходя, как я уже говорил, к истокам поэтического искусства, дабы изначально отличить его сущность от его формы, проследив затем его разноликое развитие на жанры и виды, я напомнил о многих вещах, процитировав большое число предметов, которые вам хорошо знакомы; но вы, Господа, полагая, что эти вещи мало важны для вас, несомненно, извините мне множественные реминисценции и ссылки, хотя они бесконечно значимы для меня, поскольку, представая на ристалище и, желая придать больше формы знанию, к которому принадлежите и вы, я, по меньшей мере, должен был доказать, что его глубоко изучил.

Параграф V

Теперь, если подытожить сказанное мной, то окажется, что целиком умозрительная в своем происхождении Поэзия, предназначенная являться лишь языком Богов была обязана своим первым проявлением Орфею, вторым – Гомеру, и последним – Эсхилу. Эти три творца, обретя различные начатки данного знания, погребенного еще в своих элементарных понятиях, зажгли их огнем своего гения и повели их посредством вдохновения каждого из поэтов к совершенству, на которое были способны. Все трое, хотя и воздествуя друг на друга, являлись объектом первичного вдохновения и смогли сообщить его магнетическую силу своим новым ученикам. Орфей, будучи господином умозрительной и рациональной Поэзии, создал то, что я называю Эвмолпеей, которая, разделившись на теософию и философию, породила, в целом, все произведения, толкующие Божество, Вселенную, Естество и Человека[183 - Отсюда эпитет Эвмолпические, что я даю стихам, составляющим предмет этого произведения.]. Гомер, соединив с этой духовной Поэзией воодушевление страстей, положил начало Эвмолпее, охватившей великолепным жанром множество видов, где господствуют более или менее энергично под влиянием воображения умозрительное начало и страсть. Гомер сделал осязаемым то, что являлось умозрительным, выделив все универсальное, доставшееся от Орфея; Эсхил, пытаясь проявить на практике унаследованное от этих двух божественных людей в потенции, вообразил драматическую или действенную Поэзию, в которой он целиком стремился сосредоточить все, чем моральным, аллегорическим и страстным обладали Эвмолпея и Эпопея. Быть может, он бы достиг успеха, и тогда породил бы самое совершенное, что могли бы иметь люди, труд мысли, страсти и деяния, изложенный языком гения и исполненный талантом, но Греции, воспользовавшейся богатым урожаем, собранным Орфеем и Гомером, не хватило силы, чтобы взлелеять это новое растение. Искаженное в своем зародыше оно быстро выродилось, испортилось, дав лишь бесплодную тщетную пышность ветвей. Герои Фермопил рухнули под бременем его лавров. Предавшись безумному высокомерию, они, преследуя своих отцов, покрыли несправедливым презрением своих наставников, убили своих защитников и мудрецов, и, став гнусными театральными тиранами, уже были готовы склонить выю под игом македонского царя.

Этот царь, победитель битвы при Херонее, стал третейским судьей Греции, а его сын – провиденциальным сосудом превосходства, которое Европа должна была завоевать у Азии; последний во главе созданной его гением громадной армии пересек Геллеспонт, сокрушил империю Кира и воссел на мгновение на ее обломках; я говорю на мгновение, ибо никак не там находилось место для основания новой империи: еще повиновавшаяся Европа уже должна была повелевать. По мысли грядущего, Рим уже становился главной точкой Земли. Несколько столетий хватило этому, тогда неизвестному городу[184 - Это доказывает, что Рим был едва известен в Греции в эпоху Александра Великого, ибо даже историк Феопомп, обвиняемый всеми критиками в многословии, обмолвился лишь одним словом об этом городе, чтобы объявить, что он был взят Галлами (Pline, L. III, c. 5). С большой проницательностью Бэйль отмечает, что если бы Рим был не столь мало известен в то время, одного этого уже было бы достаточно для темы долгого отступления Феопомпа, которая бы ему очень понравилась (Dict. crit. art. Theopompe, rem. E).], чтобы достичь вершины славы. Выйти из сумрака времен тщеславным Пирром, овладеть Италией, побороть и ниспровергнуть Карфаген, завоевать Грецию, растоптать своими ногами двадцать диадем, украшавших чела наследников Александра, было для этой честолюбивой Республики делом нескольких веков. Но неверно полагать, будто республика, которая мешает управлять сама себе, смогла бы повелевать Миром, пусть и утверждали бы это люди с добродетелью непросвещенной опытным знанием. Потребовалась империя и эта империя образовалась. Цезарь был призван к славе ее основания, Август – к славе ее укрепления.

Принесенные в Рим из сердца Греции знания и искусства, выйдя из своей летаргии, расцвели здесь новым совершенством. Поэзия в особенности нашла многочисленных поклонников. Сильно увлеченный магнетическим пламенем Гомера Вергилий осмелился идти в его отблесках, сокрушив все поставленные временем препятствия, приблизившись вплотную к этому божественному образцу, восприняв от него непосредственно и без соперников вторичное вдохновение. Менее решительный Овидий, лавируя между Орфеем и Гомером, достиг, тем не менее, слияния вторичного вдохновения с первоначальным, а третичного со вторичным, оставив своей книгой Метаморфозы памятник не менее блистательный и более неподражаемый, чем Энеида. Мало удовлетворенный следовать по стопам Пиндара Гораций искал и обрел средство соединения воодушевления страстей с умиротворенностью рациональной поэзии и, выступив в качестве законодателя Парнасса, диктовал законы поэтам или высмеивал слабые черты людей.

Эта разумная Поэзия с тех пор на долгое время оказалась вне употребления. Ей вменили в вину и ложный путь, по которому пошла в Греции драматическая поэзия, и презрение, внушаемое последней к Богам и людям. Философы, пренебрегая знанием, основанным, по его собственному свидетельству, на измышлении, изгнали его из своих писаний. Сколь они его взыскали, когда мыслили в нем эманацию Божества, столь же они его и удаляли, когда увидели в нем лишь тщеславный итог бессмысленного безумия. Это весьма свежее замечание, дабы я мог на него, Господа, обратить ваше внимание: первые комедии появились за пятьсот восемьдесят лет до нашей эры, и приблизительно двадцать лет спустя Ферекид (Pherecyde) написал первое прозаическое произведение[185 - Diogen. Laert. L. I, paragraphe 116. Pline, L. V, c. 29. Suidas, in ???????.]. Конечно, философ Р. никак и не думал, что язык, проституировавший в пародийных бурлесках Сусариона, больше подходил для медитаций мудрецов. Это, однако, не значит, что отдельные философы, подобные Эмпедоклу, Пармениду и некоторым другим со своими учениками, время от времени не писали стихи[186 - Degerando, Hist. des Systemes de phil. t. I, p. 128, в сноске.]; но сии пережитки древнего обыкновения вскоре отошли прочь, особенно когда Платон обогатил прозу очарованием своего увлекательного красноречия. Перед ним Геродот огласил на ассамблее олимпийских игр историю Греции, связанную с историей большей части соседних народов[187 - Dionys. Halic. de Thucid. Judic.]. Это произведение, написанное легким, ясным и убедительным стилем, так восхитило Греков, что они дали девяти книгам его составляющим – имена девяти Муз. Впрочем, наблюдение, которое не будет здесь вовсе излишним, заключается в том, что принятие в философии прозы, вместо рациональной поэзии, породило до тех пор неизвестный творческий жанр, коим пользуются и наши современники, – я имею в виду позитивную Историю. До того времени написанная в стихах История, как я уже говорил, была аллегорической и образной, относясь только к массам и не уделяя внимания индивидам. Итак, зло, с одной стороны, возникшее из потрясшей Поэзию деградации в одной из ее ветвей, было уравновешено добром, сулившим, с другой стороны, очищение прозы для продвижения вперед точных знаний.

Но чтобы вернуться к тому, о чем я говорил недавно по поводу рациональной Поэзии, слившейся у Римлян со страстной частью этого знания, я отмечу, что данное слияние породило новый дидактический жанр, творцом которого явился Гораций. Сей жанр никак нельзя смешивать ни с рациональной Поэзией, используемой Гесиодом в своей поэме “Труды и Дни” и принадлежащей Эвмолпее; ни с чисто рациональной Поэзией, обнаруженной в писаниях Парменида и Эмпедокла. Дидактическая поэзия есть поэтическая разновидность, которая, привязываясь к единой форме, входит в зависимости от драматического искусства. Сатирический или описывающий поэт-дидактик сродни актеру, декламирующему на сцене длинный монолог. Рациональная Поэзия была принята в Риме и извлечена из долгого забвения, где она оказалась, Лукрецием, который, вдохновившись произведениями Левкиппа и Эпикура[188 - Истинным творцом атомической системы, таковой, каковую ее воспринял Лукреций (de Natura rerum, L. I), был Носехус, финикийский философ, произведения которого проливали свет на произведения Левкипа (Посидоний, цитируемый Страбоном, L. XVI. Sext. Empiric. Adv. mathem. p. 367). Это хорошо разъясненная система не отличается от системы монад, созданной Лейбницем.], написал о природе вещей книгу, до сих пор по недостатку разумения ее языка ни верно не понятую, ни верно не переведенную.