Выхода нет

– Любой, – было всё равно, на какой полке ехать, только бы сработало.

– Есть у прохода боковые, есть у туалета верхнее, а есть нижнее в центре. Какое?

– Любое.

– Тогда в центре, нижнее.

– Сколько?

– Девятьсот пятьдесят рублей, – продолжала улыбаться девушка за стеклом.

Высыпала на стойку всё, что было в рюкзаке, и почувствовала всю горечь униженных и оскорбленных. На центральное не хватало. Да и на нижнее не наскрести.

– А тот, что у туалета, сколько стоит?

– Шестьсот. Ровно, – улыбка стала сползать с лица приветливого кассира.

– Тогда давайте его, пожалуй.

– Ться, – цыкнула кассирша языком. – Сразу надо было говорить, я уже пробила.

– Ну перебейте там, всё равно больше я не наскребу.

Тут она уже и улыбаться перестала, и брови ее из овального контура в форму чаек сложились и полетели куда-то, полетели с абсолютно сосредоточенного выражения лица.

В теории, если схема с путешествиями во времени отработана и я разгадала этот знак бесконечности, то вечером я кладу голову на подушку, а утром просыпаюсь в себе. Мне вот это вот всё происходящее не просто не нравилось, оно сводило меня с ума. Во-первых, это невозможно! Во-вторых, какого черта это вообще со мной происходит? В-третьих, я никому не могу об этом рассказать.

Вполне вероятно, что все эти события происходят в моей голове, а я сама лежу, свернувшись калачиком, где-нибудь между изолированными палатами, куда меня привели в смирительной рубашке и бросили. Если всё так, то я тем более не должна никому рассказывать о том, что происходит: не поверят и не примут. Надо только дождаться утра.

А вообще, вы когда-нибудь задавали себе вопрос: сходят ли люди с ума по-настоящему? А вдруг «по-настоящему» не существует? Человек просто теряет себя старого и обретает нового по каким-нибудь причинам, типа моей. А вот те, кто остался в той, прошлой, реальности, почему-то начинают воспринимать человека нового за человека «легонько того»? В начале лета я вышла из дома за гречкой и туалетной бумагой. Навстречу мне шла женщина лет семидесяти в теплом пуховике, обмотанная шерстяным шарфом.

– Какое сегодня апреля? – спросила она у меня.

– Какое-то июня, – ответила ей.

И она пошла дальше, продолжая жить в своем апрельском холоде. А мне почему-то так зябко стало в этот жаркий солнечный летний день. Сказать, что женщина расстроилась, – нет, ее мой ответ вполне себе устроил, но расстроилась я, потому что поняла, что там без специалиста хронос не ускорить. А что, если этой женщине просто нравилось жить в своей реальности, что, если она вернулась в лучшее время в своей жизни? И вообще, может быть, ее апрель был не две тысячи двадцатого года, а апрель самого лучшего года?

Но мой май две тысячи восьмого был не тем месяцем, в который хочется возвращаться. И тот, кто бросил меня сюда, скорее хотел наказать за что-то, чем отблагодарить и порадовать. Как котенка, тыкать меня носом во все мои разочарования. Снова и снова.

И чтобы не стать той апрельской женщиной, мне просто надо было собрать все даты, факты, события в голове, расставить нервные клетки на свои места. Вернуть ощущение полной безмятежности двадцатилетней студентки и дождаться ночи, которая и перенесет меня в дом между «Алтуфьево» и «Бибирево», где мне хочется оказаться сейчас сильнее всего на свете.

В конце концов, надо во всем искать плюсы, так говорит психоаналитик Леночка. Когда я еще прокачусь на троллейбусе? В двадцать пять у меня появилась первая подержанная Mazda, потом была BMW всмятку, после которой я пересела на такси. Так безопаснее. А как это на троллейбусах, я уже и не помню. Перескочила две ступеньки и села на кресло социопата в самом начале салона, где сидели когда-то кондукторы. Надела наушники, нажала на «плей» в плеере и под звуки гитары направилась в сторону центра, чтобы проехать через город и сказать ему свое недовольное «здравствуй».

«Куда ты сейчас хочешь?» – спросила себя и, не сворачивая, двинулась на «рогатом» в сторону того места.

Полное отсутствие звуков в голове, только слова, как мячики в пинг-понге, от стенок к стенкам головы прыгали. Стучали свои признания, барабаня по подкорке. Вопросики, вопросики, а ответов нет.

В спальном районе, недалеко от остановки «Телецентр» стояло небольшое двухэтажное офисное зданьице, ничем не примечательное. Постройка начала двухтысячных, случайно попавшая под расположение редакции «Своё-ТВ». Случайность стоила почти миллион рублей генеральному директору канала. За миллион он тогда мог купить себе квартиру, а купил офис.

Новости здесь никогда не заканчивались, сколько всяких сюжетов, словно повестей, понаписывала тогда. Внутри, как струнами, переливалось волнение, такое приближающееся цунами. Этот город, так же как и редакция, до сих пор остались загадочно любимыми. Вроде бы так ничего и не случилось, а вроде бы столько всего прочувствовала. Среди этих кабинетов пропадала такая девчонка, а ее никто не ценил.

На проходной всегда кемарил дед Костик, спрятав глаза под кепи. Пропуск он спрашивал через раз. Всех обычно знал. Но чужаков сверял дважды по фотокарточке в компьютере: на входе и выходе. Ко мне дедушка всегда был нежен: то шутку дурацкую расскажет и сам посмеется, то «антоновку» с дачи притащит.

– Здрасьте.

Вошла, как будто не робкая вовсе, как будто и не уходила отсюда двенадцать лет назад.

– Привет, Манечка, – высунул нос из-за монитора компьютера.

Поднялась осторожно по скользкой лестнице, держась за перила, и через два пролета оказалась в центре всех новаторских взглядов этого города. Тогда казалось, что удивительных и талантливых людей этого здания собрал боженька-вольнодумец, который, как через ситечко, просеивал толпу недостойных, выбирая особенных. Красивые, смелые, с идеями в голове и с бесконечным желанием превращать задуманное в жизнь. Это сейчас я понимаю, что просто кто-то перечислял на счет компании деньги и просил их вкладывать хоть в какие-то проекты. У Серёжи Орлова, шеф-редактора телекомпании, это неплохо получалось.

Три года я добивалась того, чтобы стать стажером. Зазванивала телефон редакции с вопросами: «Вам стажеры не нужны?» Вываливала пачками свои талантливые, так казалось мне, идеи на Орлова. Караулила шеф-редактора на городских мероприятиях, чтобы он запоминал меня в лицо. Со временем он стал узнавать и здороваться. А потом и вовсе сдался. Так на третьем курсе я стала своей в редакции. Орлов долго мурыжил меня и отправлял на съемки с другими корреспондентами. За ними я бегала как хвостик и служила подставкой под кофе. А потом Серёжа сказал: «У тебя есть три месяца», дал в руки микрофон – и за спину оператора.

Первый сюжет вышел в марте. Снимали про посевные работы в полях. Четыре утра, отец заводит машину, чтобы к пяти привезти в редакцию. Я не сплю всю ночь. Готовлюсь. Ну как готовлюсь – нервничаю. В пять утра я в редакции. И вот раннее утро, кругом темень, дядь Костик храпит на проходной, я осторожно, чтобы не разбудить, крадусь по лестнице, не держась за перила. Считаю ступени под ногами зачем-то. Впереди у меня яркое путешествие в настоящую журналистику. Мне не хватает трех ступеней до пролета, нога соскальзывает, и я комочком гнева качусь семнадцать ступенек вниз. Прихожу в себя, только когда дядь Костик тихонечко стучит по щекам и просит посмотреть на него. Я смотрю. Он спрашивает, как я, а я не очень. Но выбора у меня нет – сюжет сам себя не снимет. Так я узнала, что падать на кафельный пол больно и что поручни придумали специально для меня.

Сюжет вышел хороший, а я не очень.

– Растяжение, – констатировал врач.

– За перила держись, – провожая из кабинета, крикнул старикашка в белом халате.

В мае моя стажировка подходила к концу и, что уж тут, чем она закончится, я знала. Поэтому этот мой визит в редакцию был, скорее, чтобы еще раз убедиться в том, что они там, в будущем, будут все жалеть, когда увидят меня в эфире федерального телеканала. Где они сейчас, а где я, м? Конечно, можно сколько угодно убеждать себя, что где родился, там и пригодился, но мое здесь появление никак не связано с моими желаниями и возможностями. Появиться здесь – как будто переступить черту и понять, что та Демидова и Демидова нынешняя – две разные Демидовы. И та, которая сейчас мне нравится больше.

Пустой коридор был схож с тем, что описывают, когда умирают: длинный тоннель и в конце ослепляющий свет. Свет шел прямо из центральной двери, над которой висела красная табличка «Идёт съемка!» Там, в кабинете за стеклянными стенами, происходило волшебство.

Не нарушая тишину, осторожно пробралась в студию и сравнялась со стеной за спиной кричащего Орлова.

– Наташа, твое право – это другое право! Право там, чем ты ешь!

– Я левша! – отвечала холодно ведущая.

– Наташа, да выйди ты из кадра!

Отключил микрофон, сбросил наушники, как обузу, на стол.

– Дура! – бросил вслед наушникам.

– Привет, – отозвалась я из-за спины.

– Еще одна! – обернулся и, не задерживая взгляд на мне, встал и вышел из аппаратной.

– Что, даже здороваться не будешь? – поспешила за ним.

– Сначала научись разговаривать, а потом заходи. У меня нет времени на тебя.

Он вошел в свой светлый кабинет и, не захлопнув дверь, дал возможность быть униженной. Так он любил наказывать подчиненных. Мол, разговор с тобой короткий, продолжать не буду, если хочешь – заходи. Но помни, что если зашел, то выбор сделал! И дальше разносил по полной, по каждой строчечке в тексте и по каждой склеечке в сюжете.

Орлов был человеком-пушкой, бомбической пороховой пушкой, которая, если зажечь, стреляла на поражение. Стоило кому-то чиркнуть спичкой – фитиль нервной системы Орлова делал «пш-ш-ш», и всё вокруг превращалось в пепел. Он ловко жонглировал словами: всегда знал, как побольнее ударить, элементарно соединив обстоятельство и сказуемое. Например: «Пошл вон!» Потом он, конечно, жалел, возвращал человека, но ноги тому пленному корреспонденту уже оторвало во время обстоятельства, назад их не пришьешь. Орлов любил и умел нравиться. Это его буквально подбрасывало вверх. Мог ходить и слегка подпрыгивать, если сумел заключить рекламный контракт или продать крутой сюжет, который забрали федеральные новости к себе в вечерний выпуск. Нравился в редакции он всем: начиная от меня, стажерки, что уж тут, до жены генерального директора. Да и директор был им очарован. В уши лить Серёжа умел изысканно и со вкусом булочек «Синнабон». Все три месяца стажировки на канале я ходила за Орловым хвостиком, чтобы быть как он. Говорить как он, читать как он, писать, снимать, покрикивать на людей, монтировать. Это был мой краткий экскурс в профессию. Мой кумир. Но больше всего мне нравилось слушать его бесконечные истории о том, какой Серёжа молодец. Серёжа и правда был молодцом, но не только потому что был профессионалом, но еще и оттого, что привил мне любовь к кедам с тремя полосками. Помните Хэнка Муди из «Калифорникейшн»? Так вот Серёжа был кем-то между Хэнком и Александром Лыковым из «Улицы разбитых фонарей». Скажу честно, в мужской красоте я вообще мало что понимаю, а вот в харизме я эстет.