На неведомых тропинках. По исчезающим следам

– Не уверен, прямо он об этом не говорит, только рассуждает, пока ищет свой налокотник – «налокотыню павшего», чтобы получить великую «алафу». Награду?

– Или сдохнуть, – вспомнила я слова о Нави. – И как это нам поможет?

– Пока не знаю.

– Тогда я еще посплю?

– Не стоит, через полчаса прибываем.

За его спиной с верхней полки бесшумно спрыгнула Пашка.

Сутки в поезде и два с половиной часа в нашей тили-мили-тряндии. Время – штука странная. Люди – разгоняющие нашего мира, у них оно несется так, что иногда становится страшно, зато в глубине время концентрируется, сгущается, как сироп, и способно вместить в один день с десяток человеческих. Так мы и отстаем, так и теряемся, когда за три года проходит три десятка лет, и эра черно-белого телевидения сменяется цифровой, а люди начинают говорить так, словно выучили другой язык.

Екатеринбурга я толком не увидела. Это беда всех путешественников, которые чаще запоминают залы ожидания и электронные табло, чем парки и храмы.

Мудрить не стали, взяли на вокзале частника, согласившегося отвезти нас в Пустошь. Вернее, в точку на карте, что Март указал высокому мужчине, водившему совсем невысокую Ладу.

Города бывают разными, ажурными и тяжелыми, открытыми и похожими на лабиринт. Первый эпитет, который пришел на ум, пока я разглядывала широкие улицы и светлые здания сквозь автомобильное стекло, это основательный. Не знаю уж, почему.

– Уверен, что переход там? – спросила вполголоса Явидь. – Откуда ты вообще знаешь?

– Прогуглил, – усмехнулся Март, указывая на ноутбук, змея в ответ фыркнула. – Почти правда, – парень повернулся с переднего сиденья, – восточный Подгорный внесен в реестр стежек, и все, что рядом – тоже. Парни стараются, скоро все оцифруют.

Я позволила себе легкую улыбку, безуспешно пытаясь скрыть недоверие. Да, я научилась пользоваться техникой, компьютерами и интернетом, но не научилась доверять им. Каждый раз, заглядывая в экран планшета, я ожидала, что информация исчезнет, тот очередной кусок знаний, который смогло отгрызть новое поколение нечисти.

Водитель запросил за вояж хорошую, завышенную, как минимум, вдвое цену. Я бы на его месте, собираясь отвезти трех чудиков неизвестно куда, точно бы завысила, но потом, подумав, еще и умножила бы на три. А когда привезла на место и получила отрицательный ответ на вопрос об ожидании, как и он, быстренько бы уехала, оставив ненормальных мерзнуть на ветру.

Вепрева пустошь встретила нас промозглым дождем и бурными, разжиревшими от талой воды, ручьями, сходившими со склонов. Если на равнине весна уже согрела землю теплом, пробуждая деревья и мелкое зверье, то здесь, в предгорьях Урала, еще только сошел снег.

Вокруг, насколько хватало глаз, простирались холмы; пологие склоны, поросшие лесом, начинались сразу за нашими спинами и шли до самого горизонта. И ни одного поселения. В обычном мире Вепревой пустоши не существовало.

Хотя чуть более трехсот лет назад по внешнему кругу Пустошь была вписана в церковные ведомости людей, но до строительства прихода дело не дошло. Просуществовав менее сезона по внутреннему кругу, поселение исчезло, будто бы выкошенное чумой. Так ли это на самом деле, проверять не стали.

Но Пустошь все еще была там внизу, в глубине мира.

Тропа, уходившая в неглубокий заполненный туманом овраг, начиналась метрах в пятидесяти от того места, где нас высадил водила. На вид обычная тропа, спускающаяся в обычный овраг и почти сразу поднимающаяся, сколько таких на просторах страны, и не сосчитать. Только есть тропы, на которые лучше не вставать, лучше повернуть назад. Вспомнив, что не выключил дома утюг, не запер дверь, не налил коту молока… Что угодно лучше, чем пройти по стежке до конца.

По ногам пополз холод, в животе привычно натянулась тревожная струна ожидания. В голове поселился шепот чужих мыслей, которые так легко принять за собственные и побежать, куда глаза глядят, или еще дальше.

Я шла сразу за молодым целителем, замыкала цепочку из трех человек бесшумная явидь. На спине парня подпрыгивал черный рюкзак. На нем я и сосредоточилась. На рельефных швах, на грубой плотной ткани, на чуть поблескивающих молниях. Смотрела и не позволяла голосам приблизиться. А они говорили, уговаривали, угрожали. Но идти, видя перед собой спину Мартына, и знать, что позади неслышно скользит Пашка, гораздо проще, чем в одиночку. Мои спутники крепче людей, они не дадут мне сойти со стежки и броситься в безвременье. Это знание, эта уверенность вели за собой не хуже поводка. Я знала, что пройду.

Переход остался за спиной в считаные минуты, пугающие голоса в голове затихли, дурацкие мысли развеялись, как исчезает поутру кошмар, и, оглядываясь назад, ты не понимаешь, почему хотел убежать, закричать и проснуться.

В нашей тили-мили-тряндии холодная изморось превратилась в монотонную стену дождя. Первый дом виднелся сквозь нее размытым пятном, где-то вдалеке раздавался тоскливый вой. До троих незнакомцев, бредущих по стежке, ее жителям не было никакого дела. Мы прошли из одного конца села в другой, не встретив ни одной живой или мертвой души. Лишь дома, наполняющиеся водой из стоков бочки, немытые стекла окон и грязь под ногами, где-то в стороне на ветру монотонно скрипела калитка. Начало даже закрадываться нехорошее предчувствие, но, как оказалось, жители никуда не ушли. Они собрались в одном месте на северной околице села.

Собрались по достойному поводу. Чуть в стороне от дороги, где заканчивалась ломаная линия домов, начинался выложенный золой и солью круг – лобное место с потемневшим от крови каменным алтарем.

Ни один из жителей не остался дома, ни один не решился переступить соляную черту. Ни один, кроме палача и его жертвы. Очередной вой, от которого все внутри перевернулось, спугнул одинокую ворону, в небе захлопали черные крылья.

Жертвоприношение или казнь? Отличия были существенными. В том, что ты жертва, твоей вины не было, и в идеале выбором низших надлежало гордиться. Но жизнь, как правило, далека от идеальной. На деле на алтарях ничего достойного не происходило.

Мартын растолкал нестройный ряд нелюдей и вышел к соляному кругу. Никто даже не подумал обернуться. Все, как загипнотизированные, смотрели на происходящее действо. Даже я, замершая за спиной целителя, не смогла оторвать глаз.

По бледной коже распластанного на камне толстого мужчины скатывались холодные капли дождя, смешиваясь с алой кровью. В его наготе не было ничего привлекательного, пухлое тело вздрагивало под ударами палача. В отличие от людских палачей прошлого и настоящего, нечистый делал это с открытым лицом. И делал с удовольствием. Атам поднимался и опускался. Мужчина на алтаре еще был достаточно жив, чтобы кричать.

Я зажмурилась, но это не помогло, видение человека, которого режут на части, отпечаталось на сетчатке.

Остальные трепетали. Даже те, кто пришли со мной, с жадным любопытством вглядывались поверх голов в чернеющий круг. По лицу явиди побежали очертания чешуек. Меж губ скользнул раздвоенный язык, словно пробуя на вкус воздух, смакуя болезненный крик. Прерывисто вздохнул Мартын, его глаза вспыхнули зеленью.

Стоящая ближе всех ко мне женщина повернулась. Расширенные зрачки, вместо рта зубастая темная щель. Ноздри втянули воздух, словно хотели вобрать в себя мой запах, запах человека.

– Что он сделал? – спросила Пашка, протискиваясь меж нами, слова перемежались с шипением, двойные зрачки явиди горели медью.

– Из-за него издох устаток, – отрывисто бросила та, что выглядела как неопрятная баба лет сорока. – Род лихачей прерван. Орол платит по счету низших.

Орол, он же «крикун». Он не кличет смерть, как карка. Он крикун в буквальном, а не в переносном смысле. Тот, кто силой голоса заставляет сходить лавины и сели. Тот, от чьего крика рвутся барабанные перепонки, лопаются, вытекая глаза, разрываются сердца и выплескивают кровь артерии. Низшая и очень опасная нечисть. Первый же удар атама выпил из голоса орола силу, оставив ему лишь боль и отчаяние. Но он все равно не мог молчать. Никто бы не смог.

– Староста где? – спросил Мартын

Женщина указала на мужчину в центре круга, на раздетого по пояс палача, чью кожу украшала алая роспись кровью, на того, кто, улыбаясь, слизывал ее с собственных пальцев. Провожаемое десятками глаз лезвие поднялось в очередной раз. И опустилось. Толпа охнула, подаваясь вперед. Мужчина повернул атам в ране и движением от себя вспорол толстое, трясущееся, словно студень, брюхо. Живот лопнул, как переспелый арбуз, на камень вывалились сизые потроха, над которыми в холодном воздухе заклубился пар. Орол захлебнулся криком, тело задрожало в агонии и замерло.

Тягучий миг над пустошью царила тишина, а потом нечисть встрепенулась. Кто-то что-то сказал, кто-то засмеялся, кто-то застонал.

– Не зевай. – Пашка толкнула меня в плечо, указав на идущего вдоль линии круга целителя.

Я стиснула зубы и направилась следом, глаза то и дело возвращались к влажному от крови и дождя камню, к неподвижному телу на нем. Палач переступил соляную черту, перекинулся парой слов с седоватым старичком в клетчатой рубашке, хлопнул по заду замешкавшуюся женщину. Высокий мужчина с перекатывающимися под кожей мускулами, с темными волосами, пронзительными голубыми глазами и ленивой улыбкой. На вид – чуть больше сорока, из той породы мужчин, что нравятся всем женщинам без исключения. Из тех, кто обладает первыми красавицами и заставляет таких, как я, кусать от зависти подушку.

– Рад видеть. – Палач протянул парню руку, от улыбки на его щеках обозначились ямочки, в чертах лица, в линии губ появилось что-то неуловимо знакомое, при взгляде на этого мужчину, мне вспоминался экран черно-белой «Радуги» и лица актеров. – Гости в Пустоши редки.

– Эээ. – Молодой целитель пожал широкую ладонь и отчего-то смешался. – Я… мы…

– Мы идем по следам Тура Бегущего, подвия с севера, – оттеснила пасынка змея.

– Низшие в помощь. – Улыбка осталась такой же безупречной, даже когда он посмотрел на меня.

– Вообще-то мы рассчитывали на вашу. – Пашка по-змеиному оскалилась.

– В своих странствиях, – Мартын торопливо открыл рюкзак, достал желтую тетрадь, – Тур бывал и у вас, – парень зашуршал страницами, – «Стёжка на двадцать дворов».

– Ну, уже давно поболе. – Мужчина поймал кинутое кем-то полотенце и стал вытирать шею, на мягкой светлой ткани оставались красно-кирпичные полосы. – Так что вы хотите от меня?

– Он останавливался тут на ночлег, может, вы знаете, у кого? – спросила я.

– Откуда? – Мужчина отбросил покрасневшую тряпку в сторону. – Я тогда еще не родился.

И в этот миг, когда улыбка палача стала нарочито сочувствующей, лежавший на камне орол шевельнулся. Вдохнул, хрипя, словно старый засорившийся пылесос, и заорал. Почти беззвучно, так же, как умирающий старик на Заячьем холме.

Мое сердце заколотилось, воздух никак не хотел наполнять легкие. То, что я видела, было за гранью понимания, за гранью добра и зла. Липкие кишки елозили по земле, собирая черную золу, а орол продолжал цепляться за жизнь.