Знахарка из многоэтажки

Часть 1. Детство

1.

Касьяниха умирала тяжко. Неделю мучилась, изнемогла вся. Силы то покидали немощное тело, то словно что-то держало его незримой привязью и не давало закончить свой земной путь. Три деревенские женщины перешептывались в небольшой комнатке ожидая конца старухи, как уж издавна повелось в их сибирском селе. Хоть и колдунья, а нельзя человеку одному помирать. Не по-людски это. Да и у каждой была своя причина помочь знахарке дожить последние дни и умереть по-человечески. Многим помогла Касьяниха, хотя многим и навредила. Опять же – кто знает и докажет, где Касьяниха набормотала, руками поводила, а где сама судьба человеку подлянку устроила.

– Тяжело отходит-то, ишь как мается сердешная, и сил уже нет, и не упокоится никак, – женщины негромко говорили между собой, одновременно наводя порядок в небольшой комнатке. Люди же придут провожать в последний путь. Принято так. Уж схоронить – точно всем селом придут.

– Так, знамо дело – колдунья, она ж одинокая, сила при ней еще. Ни дочки, ни внучки. Не уходят они просто так. Нельзя им уйти, пока силу свою не передадут, а кому она нужна, ворожба эта бесовская? Вот и мается. Знает, что детей сюда не приведем, а порченым девкам дар передать невозможно, только чистая душа принять ее может. А этих девиц сейчас днем с огнем не найдешь. Вроде на виду все, но кто ж их теперь знает… Да и не придет никто за силой этой, кто ж добровольно ведьмой стать захочет-то, – полноватая, но легкая на подъем женщина, наконец навела порядок на столе, застелив все тщательно выстиранной скатертью когда-то нежно-голубого, а сейчас блекло-серого цвета.

Если не знать, что это дом колдуньи, то сразу и не сказать – ни тебе свечей, ни черепов. Да, кое-где под притолокой висели и досушивались пучки трав, но ведь и аптек в поселке никогда не было, все деревенские себе летом травы на год вперед заготавливают и знают, что от горячки, а что от живота. Комнатка казалась простой, как у всех, а вот в чулан женщины заходить не посмели. Даже здесь чувствовали немного неуютно, а уж рыскать по дому – никому б в голову не пришло. Да и чего по нему ходить, ясно дело что ведьма помрет – дом сожгут. В деревнях всегда так делали. Испокон веков повелось – просить помощи у знахарок и их же ненавидеть. Непонятное всегда страшно.

– Ну, Петровна, ты уж и скажешь, что Касьяниха ведьма… Знахарка – это точно, но ведьма вряд ли, – молодая статная женщина как раз перемыла посуду и разложила все по полкам, примериваясь как сподручнее вынести ведро с грязной водой.

– А то ж! Полдеревни к ней перебегало по разным поводам. Кому жениха приворожить, кому мужа от водки отвадить, а кто и грех на душу взял дите из себя вытравив. Глухомань наша виновата. Пока еще до райцентра доберешься, а не все богом данное ко времени бывает. Полина, а вот что ж ты с дочкой ни разу сюда не пришла? Кормить-поить ходишь, жалко старуху, а с дочкой ни разу. Учителька, а все равно правду знаешь. Знахарка… Ведьма наша Касьяниха! И пока она свою силу через подарок кому-то не отдаст так и будет маяться вечно. И мы вместе с ней маемся – сил уже нет смотреть на это, – Петровна поджала губы и бросила взгляд на кровать с умирающей.

Старуха как раз завыла и от этого звука повеяло таким холодом, словно была не середина лета, а первые утренние морозы пробрались в комнату. Коротко всхрипнув и вздрогнув знахарка затихла. На смуглом морщинистом лице, напоминающем печеное яблоко, зелеными угольями горели совершенно ясные глаза. Казалось, что только это и живо в почти умершем теле. Черно-седые волосы разметались, точно на подушку кто-то просыпал соль с перцем. Бескровные губы зашевелились и начали что-то бормотать, словно призывая смерть или спасение.

– Оссспади, бабоньки, не могу больше, давайте на воздух хоть выйдем, боязно мне, еще кот этот с печки глазищами так зыркает, словно заговорит вот-вот, – еще одна помощница, Татьяна, перекрестилась и попятилась из комнаты, хотя образов и икон в хатке не было.

Три женщины вышли из домика, сели на лавку у пристенка, думая, как быть дальше и как вот вообще все это – хоронить колдунью, которая и умереть-то не может. Следом появился бабкин кот, лоснясь чернющей шерстью. Что он ел – непонятно, ни молока, ни другой еды из чужих рук так ни разу и не взял, но над этим голову и не ломали. Смешно даже думать о том, что деревенский кот сам себя не прокормит, тем более летом.

Кот распушил хвост, а потом глянув огромными янтарными глазами прижал уши и дрызанул со двора. Сроду никому не давался погладить, да особо и не хотелось. Может и кот не кот, а так – невесть что. Ведьмино отродье. Кто их колдуний знает.

***

Никто уже не помнил, когда Касьяниха появилась в деревне, казалось, что она жила здесь всегда хотя ее дом стоял на самой окраине. Последним он оказался потому, что, во-первых, дальше зеленел большой луг и за ним лес, а во-вторых, ну кому могло взбрести в голову селиться рядом с колдуньей. Себе дороже, мало ль чо между соседями бывает, а тут сглазит и все, поминай как звали. Вот и разрасталось село домами в другую сторону. Да и строиться туда было удобнее – трасса ближе и в райцентр туда же.

Касьяниха действительно занималась гаданиями, предсказаниями и заговорами. Помогало это или нет точно знал лишь тот, кто приходил к ней поздно ночью, да не по центральной улице, а околицами и огородами, благо, что заборов тут городить было не принято. Приходили тайком, чтобы односельчане не видели и не сплетничали. Но странности все равно были и если поначалу бойкие бабьи языки могли задеть пришлую женщину или обидеть, то после чирья на полщеки или на мягком месте – болячкой неопасной, но обидной, да еще и не поддающейся никакому лечению – обижать и задевать Касьяниху перестали. Стали побаиваться и бегать за помощью или искать защиты от обидчиков, когда человечий суд помочь не мог или не хотел.

Женщины продолжали сидеть на лавке у дома знахарки, разомлев от солнечного жара и лишь иногда перекидываясь словами. Третья, дородная и рукастая Татьяна, больше молчала. Уж она считала, что должна Касьянихе по гроб жизни за сыночка своего единственного и долгожданного. Тем более, что и тогда, когда десяток лет назад бегала к ней и в ноги кидалась – обещала досмотреть старуху и помочь в последние дни. Сама обещалась, потому что не взяла тогда Касьяниха ни денег, ни золота, но сказала странное. Чтоб сына назвала Ванькой и что малец тоже ей услугу окажет. Пуще глаза своего Татьяна берегла мальчонку, уж даже муж говорил, что слишком опекает, что в деревне все дети вольнее, а их как под курицей-наседкой, но Татьяна только отмахивалась. Да и работа почтальоном в небольшом отделении позволяла приглядывать за сыном-младшеклашкой.

Наверное, только Полина была здесь из-за подруг. Когда-то приехав из подмосковного города, в сибирскую глушь, Полина долго чувствовала себя чужой, хоть и получила сразу место учительницы и пару комнат внаем у той же Петровны. Что Татьяна, что Петровна, одна – почтальонка, другая – школьная повариха, помогли свыкнуться с деревенским бытом. А еще – забыть прошлую жизнь и Антона, который тогда, давным-давно, предложил Полине с совсем крошечной Машей вернуться в родительский дом. Квартира была его, и Антон по сути ничего не был должен – расписаться они так и не успели. Потом уже Полина поняла, что это она что-то планировала и надеялась, а муж, вернее не муж, а всего лишь Машин отец, просто все время давал обещания и рождение дочери вообще не входило в его планы. Более того, у него уже была женщина, что объяснило постоянные отлучки и итоговое «я же не виноват, что ты такая славная, но Лидию я тоже очень люблю».

Ладно, дело прошлое. Полина тогда даже не стала разбираться кто эта Лидия, долго ли Антон был с ней и не придумал ли все это испугавшись ответственности за рождение и воспитание ребенка. Что теперь гадать, захотел бы – нашел, родители знали адрес Полины, хотя тоже ни разу не приехали, назад не звали, звонили крайне редко, а потом вообще перестали. Вот только брат с праздниками и поздравлял. И дедушка помогал постоянно, но не долго. Время забрало его слишком быстро.

Скоро уж к десятку лет, как Полина и Маша здесь и первым теплом, которым отогрели их поселковые люди, поделилась Петровна и семья Татьяны. Да и дети у всех троих были более-менее одного возраста и практически выросли вместе.

Полина вернулась в комнату проведать знахарку. Все же как не крепилась Касьяниха, а было видно, что вот-вот помрет. Старуха забылась тревожным сном, тишина разбавлялась лишь негромкими обычными звуками живого дома. Сонная муха жужжала и билась в стекло создавая томительное ощущение назойливостью звука.

Снаружи послышались быстрые шаги и детский крик:

– Теть Тань, мам, там теть Танин Ванька поранился сильно! – скорее всего девочка бежала со всех ног и запыхалась. Задыхаясь и пытаясь отдышаться, она подошла к вышедшей Полине, села на крыльцо и выпалила одним духом: – Тетьтань, ваш Ванька ногу разодрал сильно. Доска гнилая провалилась, гвоздь, крови много, за фельдшером побежали, а его все нет, Ванька белый весь, – девочка заплакала, так как больше не знала, чем помочь. Уткнувшись в подол Полины и продолжая всхлипывать обняла коленки матери.

– Маша, ну все, все, – Полина чуть отстранила дочку, так как дородная Татьяна начала оседать и заваливаться в обморок. Ванька был ее кровиночка и, как все думали, рожденный только с помощью травок знахарки. Недаром Татьяна старалась как-то облегчить уход старухи, знала, что должна ей неоплатно.

Пока Полина начала приводить Татьяну в чувство, обмахивая платком, а Петровна хлопотать рядом успев уже сбегать за кувшином с водой и брызгая на лицо, Маша пропала из виду.

2.

После яркого солнечного дня в комнате казалось темновато и немного страшно. Зеленые льняные занавески зашторивали подслеповатое оконце, пахло травами и чем-то странным. Маша, как и все дети побаивалась Касьяниху, так как та их никогда не жаловала, но все же несколько раз сталкивалась с ней на лугу. В первый раз – с криком убежала, в другой – любопытство пересилило, и она стала молча наблюдать издалека, как старуха тщательно выбирала только по каким-то ей известным признакам травки и цветы из десятков таких же. Тогда они первый раз заговорили.

Старуха никогда не приглашала Машу к себе и, казалось, сталкивались они случайно. Всегда вдалеке от людей, Маше было уже девять, и она свободно бегала по поселку с другими ребятишками. Все свои. Ну и дальше луга да кромки леса, вглубь одним не разрешали. Вот там, у леса или на лугу и сталкивались. Много о травках и цветах узнала тогда, только с уговором, чтоб мамке не болтала. Ну тут понятное дело – сразу заругает. Про Касьяниху вся деревня знает и детей ей пугают сызмальства. Но кто еще так интересно про богатство травное расскажет-то. Да про добро и зло. Про то, что как понять, что такое добро, если бы зла не было. Чудные это были рассказы, вроде и простые, а ни в одной книжке не прочитаешь.

Маша подошла к кровати – старуха открыла глаза и улыбнулась. Словно волна облегчения прошла по всему ее телу. Улыбнуться старуха смогла лишь глазами, губы еле двигались и слова слышались шелестом.

– Пришла… не думала, что ты придешь, но значит пусть так.

– Может вам попить дать? Может хотите чего? Помочь? – девочке было жаль эту старую женщину, еще недавно полную сил и так внезапно ставшей немощной.

– Мне уже никто не поможет остаться, но ты поможешь уйти, – старуха опять заговорила как-то непонятно, но теперь совсем не страшно. Словно сказку рассказывала.

– Мне ничего не надо, я этот свет видела много дольше, чем кто-то здесь живущий, а вот тебе подарок дам. За сердце твое доброе и душу чистую, – из-под покрывала показалась сморщенная рука, скорее напоминающая куриную лапку, лапка добралась до ладошки словно окаменевшей Маши. Детские пальчики сжали небольшое серебряное колечко с красным камушком. Очень дешевое на вид, но затейливой резьбы и камнем, блеснувшим таким ярким, словно это был настоящий рубин.

– Я свой век прожила как смогла, знаю, что люди обо мне говорят, правду говорят, но чаще врут, а ты сама должна будешь свой путь выбрать. Нет здесь предначертания. Сама решишь, как дальше идти. Ты мала еще, но уже сильная, ты правильно выберешь, не так как я, – губы старухи стали шептать что-то совершенно непонятное и неразборчивое, все быстрее и быстрее. Все тело знахарки напряглось, словно она собралась подняться и внезапно обмякло.

На кровати лежала старая женщина с совершенно седыми волосами и легкой улыбкой на лице. Самая обычная очень старая женщина, которая отошла в другой мир с легким сердцем.

Маша поднялась со скамьи, что рядом с кроватью и вышла из дома. Ей казалось, что разговор занял очень много времени, но на самом деле только-только очнулась Ванькина мамка и прошло не больше нескольких минут.

– Мам, теть Тань, теть Свет, там это… умерла Касьяниха… Касьяновна… Мам, я даже не знаю, как ее правильно зовут…

Женщины мгновенно престали суетиться и словно застыли во все глаза глядя на Машу. Тишина казалась вязкой и осязаемой, а потом появился звук:

– Что она тебе дала?! Что подарила?! – Полина бросилась к дочери, разжимая сжатый детский кулачок.

– Вот и не слушай после этого поверья. Все как есть. Все, как бабки говорили. Сила должна найти новую душу, не помирает ведьма, пока не передаст силу, ой Машка, штош ты наделала-то… Что вообще происходит… Ванька, Машка…, – Петровна всплеснула руками, подхватила Татьяну и скомандовала:

– Татьяна, давай домой скорей – смотреть что с сыном, Полина, надо глянуть что там со старухой.

– Ой, жжется! – Полина бросила на землю кольцо, отобранное у дочери. На руке остался еле заметный розовый ожог.

– Не тебе дадено, не тобой и отобрано будет, Полин, смирись. Может оно еще и это…, не приживется. Машка твоя уж больно мала, обычно девки в молодой поре силу принимали, ну хоть с шестнадцати годов, а твоей малой девять ведь всего. Какая с нее знахарка или колдовка. Забудется все. Просто помогла помереть бабке. Да, скорее всего так и произошло – сподобила ее отойти с миром. Мелкая она у тебя еще – сама забудет, а мы уж болтать не будем.

– Да, мертвая она. Умиротворенная такая. Пошли скорее, вон Танька несется по дороге как наседка к Ваньке своему, давай за ней – там-то скорее горя приключится. А с Машей, обойдется все, – Петровна все же успела сбегать в избу и убедиться в кончине Касьянихи лично. Подхватив одной рукой Машину ладошку, другой Полину припустила быстрым шагом.

Петровна по дороге что-то тараторила словно стараясь отогнать беду от обеих подружек, понимая, что утешение она слабое. Хотя, что уж тут делать – кому что народу написано – так тому и быть.

Три женщины и девочка быстрым шагом шли по околице все скорее приближаясь к дому Татьяны. Издалека уже было видно, что там суетились люди и поэтому последние несколько домов женщины почти пробежали, задыхаясь от полуденного солнца. Дом колдуньи казался совсем заброшенным, но если б на него кто-то обернулся взглянуть, то заметил бы легкий дымок из трубы. Белый и полупрозрачный.

3.

Ванька лежал на крыльце прикрыв глаза. Синеватая кожа и еле слышное дыхание не вселяли оптимизма, но говорили о том, что мальчишка жив, хотя в обмороке. На лодыжке виднелся плотно намотанный чей-то платок, видимо впопыхах снятый с головы, цвета которого уже и не различить. Бурая кровь пропитала ткань насквозь и расползалась по доскам клейкой лужицей. Проломленная подгнившая доска и торчащий из нее гвоздь объясняли травму.

Рядом бестолково переговаривались женщины. Кто-то призывал всех успокоиться. Кто-то прикасался к мальчику, пытаясь привести его в чувство, кто-то брызгал водой. Татьяна рванула к сыну голося на ходу.

– Фельдшер где? Почему его нет до сих пор, говорили же, что послали за ним? Скорую с района вызвали?

– Фельдшерова дочка вчера внука с роддома привезла, будят Николая час уже, не в себе он. Везут, но будет ли с него толк… Надо что-то делать. Вон, мальчонка, кровью исходит, а скорая, сама знаешь – ток часа через три подоспеет, сказали что поедут, но лучше чтоб сами навстречу как-то везли, – как всегда все были в курсе событий каждого двора, но такое стечение обстоятельств еще больше подкосило женщину. Татьяна села рядом с Ванькой и подвывая стала гладить его по коротко стриженной голове.

Полина в общей сутолоке и не заметила, как Маша опять куда-то делась. Пока искали покрывало накрыть тоненькое тельце Ваньки, которого начало потряхивать, пока успокаивали Татьяну, пытаясь оттащить ее от сына, боясь, как бы она опять не хлопнулась в обморок прямо на него, девочка отошла в сторону. Через некоторое время ее фигурка замелькала рядом с Ванькой.

Маша подошла к другу, с которым только утром еще бегали в догонялки и поежилась от странного холода. Холод шел от всего Ванькиного тела, казалось, что он становится каким-то другим. Словно жизнь выходит. «Как в комнате Касьянихи такое же», – Маша зажмурилась и в голове ее возникла картина из книжки, где про сердце. Стало тяжело дышать и показалось, что ее собственное сердце пропускает удары, словно ему чего-то не хватает.

Кто-то вытирал кровь, все расползавшуюся под ногой Ваньки, было видно, что завязанный платок не справляется и не пережимает сосуды как надо, слишком неудачно разодрал гвоздь вену. Маша села рядом. На нее никто не обращал внимание, все привыкли, что девочка и Ванька часто играли вместе. Ждали фельдшера, надеялись, что все же добудятся, вытрезвят своими деревенскими методами и привезут. Добежать с другого конца деревни он сегодня точно не сможет.

Маша просто почувствовала, что необходимо что-то сделать. Прям срочно и немедленно. Погладила Ванькину ногу. Прикоснувшись к ней рукой, ощутила легкое ответное тепло. Словно отогрела кусочек зимнего стекла. Приложив две ладошки, Маша закрыла глаза и стала думать, какую травку использовала бы Касьяниха в этом случае и так явно услышала внутри себя ее голос. Слова странные. Плавные, напевные, и не песня, и не стихи, иногда понятные, иногда вовсе нет, они успокаивали и убаюкивали. Маша непроизвольно стала повторять их чуть шепотом: «Стань на камень, кровь не канет, нитка рвется, кровь печется…»

Может всеобщая суета, может то, что Маша и Ванька были дружны с детства, а может сельская жизнь, когда дети всегда крутятся рядом, но Машу никто не отгонял. Она продолжала сидеть, положив руки на Ванькину ногу, чуть слышно напевать-приговаривать.

– Ой, смотрите, ветеринара колхозного привезли, может он что сможет сделать, – к мальчишке пробирался худосочный мужчина, который был известен каждой семье, где есть скотина, кличкой Айболит. Хороший и трезвый ветеринар уж всяко лучше фельдшера, которого до сих пор нет. И он вполне мог оказать помощь. Чай не первый раз деревенских лечить.

– Так, что тут у нас, расступитесь, Маш, не лезь под руку, принеси воды чистой и полотенце лучше, платок выкиньте, не отстирать все равно уже. Ну-ну… так, так…

Все замерли, ожидая вердикта хоть от коровьего, но доктора.

– Свезло, Тань, твоему Ваньке-то, края вены такие рваные, а сошлись друг с другом ровнехонько, словно их клеем намазали, если б не знал, что это невозможно – подумал бы что и схватились уже в заживании. Такое я сшить смогу. Глянь, кровь хлестать перестала. Сейчас шовчиков несколько кину и ничего, до райцентра довезем, а там под капельничку и отлежится малец. Хорошо все будет, успели. Это ему сильно свезло, что организм живучий. Не видел бы сам – не поверил бы.

Коровий доктор орудовал иглой ловко накладывая кривоватые швы на лодыжку Ваньки и через минуту начал приводить мальчишку в сознание.

Татьяна хлопотала возле сына то плача, то целуя его одновременно. Прибежавший с мастерской муж неловко топтался рядом не зная, что еще можно сделать в такой ситуации. Мальчика и Татьяну уже усаживали-укладывали на заднее сиденье соседского фургончика, чтобы гнать в центральную больницу.

– Полин, не свезло тебе. А Таньке свезло. Не зря она у Касьянихи сына выпросила, а потом ухаживала за ней до последнего вздоха. Хотя… как сказать, последний вздох ей Машка твоя принесла. Не думала, что такие малявки силу принять могут. С того света ведь Ваньку вытянула, все видели, что рана очень рваная, жилу на гвоздь намотало что ли… Что только врач может не дать кровью изойти. «Как удачно края сошлись и схватились», – передразнила ветеринара женщина. Ох и сложная судьба ждет твою дочку.

Полина молчала и только крепче прижимала к себе Машу, на пальце которой, как влитое сидело серебряное колечко с ярко-красным камушком.

– Полин, знаешь, что думаю… – Петровна помолчала, вздохнула и дальше стала говорить через силу, словно мысли давались ей не сразу и с трудом. – Уезжать вам с Машкой надо отсюда. Народ же еще не знает, что Касьяниха того… Преставилась. И что Маша у нее была тоже выяснится, хоть мы и болтать не будем. Ванька опять же. Сложат два и два, сама знаешь. И вот что потом? Машке девять, а к ней тетки потянуться просить чего-то. А она не Касьяниха, пугануть всех просящих не сможет. Да и силы своей знать не может. Уж больно они с Ванькой Татьяниным дружили, может поэтому и получилось у нее. Переживала она сильно, видно было.

Уезжайте вы от греха подальше, хоть и привыкла я к тебе и Машка мне твоя как родная. Знаешь же. Сама ты пришлая, мужа нет, пол дома у меня и снимаете. Ничего тебя тут не держит. А работу ты где угодно найдешь – и учительство тебя прокормит, и руки у тебя золотые. А Машке твоей житья тут не будет. Точно говорю.

Петровна еще раз вздохнула. Полина не промолвила ни слова, так как соседка только что озвучила вслух все ее догадки. Деревенская жизнь в Луговом закончилась. Испоганить жизнь своей дочери даром или проклятием Полина не даст. Уедут назад в город, город большой, никто ничего и знать не будет. Маша все забудет, подрастет и если не лезть на рожон, то все как-нибудь само и рассосется. Во всяком случае, пока Машка еще школьница. Действительно забудется. Так тому и быть

– Спасибо подруга. Что делать, знать судьба такая у нас с дочерью. Будем собираться, чай за неделю съехать успеем.

4.

Следующий день был не менее странным. Сначала все обсуждали Ванькину травму и звонками с сочувствиями допекли и так уставшую Татьяну до того, что она отключила мобильный телефон. Ваньке действительно было лучше, но его все равно оставили в райцентре, чтобы проследить за заживлением и предотвратить возможное заражение. Татьяна отпросилась с ним пока не закончат курс антибиотиков. Сидела с сыном целыми днями, стараясь помочь санитаркам то полы протереть, то лежачим чего подать-принести. За это ее оставили, лишняя помощь всегда нужна, и разрешали быть в больнице допоздна. Ночевала в гостинице, а утром снова к сыну.

Селу вполне хватило полдня для сочувствий Татьяниному мужу, а потом смерть Касьянихи заслонила все остальное. Ванька же жив, все уладилось, а тут колдунья мертвая и что делать с ней никто особо и не знал. Батюшка местного прихода только руками замахал при упоминании старухи и молча закрыл двери дома. Но привести в порядок и упокоить мертвую как-то надо, так как, судя по всему, Касьяниха так и продолжала лежать в своей кровати. Обсудив между собой это событие женщины потянулись к дому знахарки, чтобы обрядить старуху и придумать как ее с краю деревенского кладбища приспособить.

Переодев и обмыв Касьяниху женщины оставили ее в доме и вышли на двор. Душный летний день и растерянность при таких странных похоронах привели к бестолковой сутолоке. Отсутствие привычного уклада траурной процедуры и батюшки поставило в тупик всех. В конце концов женщины решили, что можно вернуться в деревню и пусть мужики сами выносят, отвозят да закапывают, чай плотник наскоро домовину соорудит. Они свое дело сделали. Вереница женщин потянулась по своим домам, чтобы всласть посплетничать и обсудить свежую порцию новостей.

Полина была у себя. Маша точно так же сидела целый день с книжкой и даже не хотела выходить на улицу. Непонятно – история с Касьянихой или травма друга так повлияли на девочку, но играть и бегать ей совершенно не хотелось. Полина в окно видела, как женщины шли сначала в сторону дома знахарки, потом назад. Где-то там среди них мелькала Петровна, которая, кстати, даже не стала забегать и звать для участия.

Полина смотрела в окно, размышляя о том, что налаженная и стабильная жизнь закончилась. Она так долго считалась городской фифой, так сложно приживалась в этой сельской глубинке, но смогла стать своей и ответно полюбить деревенских жителей. И даже принять знахарку и свыкнуться с Касьянихой, к которой, может быть единственная из всех, ни разу не пришла с просьбой. Прочему все выпало именно ей, вернее Маше? Почему старуха выбрала ее дочку? Ответов теперь уже не узнать. Отвечать некому. Завтра с утра, пока не жарко, знахарку закопают у кладбищенской стены ближе к лесу. На третий день, как положено и установлено кем-то сотни лет назад.