Эндрю, в новом приливе замешательства, уставился на нее. Мелькнуло в памяти все то, что ему говорили, предупреждения относительно весьма сомнительной постановки врачебного дела в этих глухих уголках Уэльса. Ему снова пришлось сделать над собой усилие, чтобы промолчать.
Миссис Пейдж села во главе стола, спиной к огню. Удобно примостившись в своем кресле с подушкой, она блаженно вздохнула в предвкушении ужина и позвонила в стоящий перед ней колокольчик. Ужин подала немолодая служанка с бледным, тщательно умытым лицом, которая, войдя, бросила украдкой взгляд на Эндрю.
– Вот, Энни, это – доктор Мэнсон! – воскликнула миссис Пейдж, намазав маслом кусок мягкой булки и запихивая его в рот.
Энни ничего не ответила. Сдержанно и молча подала Эндрю тонкий ломтик холодной вареной грудинки. А между тем ужин миссис Пейдж состоял из горячего бифштекса с луком и пинты портера. Подняв крышку с поданного ей отдельного блюда и разрезая сочное мясо, она, облизываясь от нетерпения, сочла нужным пояснить:
– Я сегодня плохо завтракала, доктор. Кроме того, я на особой диете. Это из-за малокровия. Из-за него приходится за едой выпивать и каплю портера.
Эндрю решительно принялся жевать жесткую, волокнистую грудинку, запивая ее холодной водой. После первого минутного возмущения в нем заговорило присущее ему чувство юмора. Жалоба миссис Пейдж на слабое здоровье звучала таким вопиющим противоречием ее наружности, что Эндрю с трудом подавил неудержимую потребность засмеяться.
Во время ужина миссис Пейдж усердно ела и говорила мало. Но наконец, управившись с бифштексом и подобрав кусочком хлеба весь соус с тарелки, она смачно облизала губы после остатков портера и откинулась на спинку кресла. Она немного задыхалась. Ее круглые щеки лоснились и пылали румянцем. Она, видимо, склонна была еще посидеть за столом, пуститься в излияния, а может быть, и рассчитывала с присущей ей наглостью выпытать у Мэнсона все, что ей хотелось о нем знать.
Перед ней сидел худой, нескладный, но энергичный и подтянутый молодой человек, черноволосый, с высокими скулами, с красиво очерченным ртом и синими глазами. Когда он поднимал эти глаза, их твердое, спокойно-пытливое выражение составляло разительный контраст с нервной напряженностью лица. Ничего не зная об этом, Блодуэн Пейдж видела перед собой чистый тип кельта. Оценив энергию и живой ум, выражавшиеся в лице Эндрю, она, однако, больше всего была довольна той безропотностью, с какой он принял поданную ему скудную порцию пролежавшего три дня и жесткого, как подошва, мяса. Миссис Пейдж решила про себя, что, хотя новый помощник имеет вид человека изголодавшегося, прокормить его будет не трудно.
– Уверена, мы с вами отлично поладим, – весело объявила она, ковыряя в зубах головной шпилькой. – Пора уже, чтобы мне, для разнообразия, немножко повезло.
И, расчувствовавшись, она принялась поверять Эндрю свои заботы и огорчения, попутно сообщая некоторые сведения об условиях здешней врачебной практики.
– Это было ужас что такое, дорогой мой! Вы и вообразить себе не можете… Болезнь доктора Пейджа, помощники один отвратительнее другого, никаких доходов, все только одни расходы… Вы не поверите, что я пережила!.. А тут еще приходилось умасливать директора и начальство на руднике, ведь через них мы получаем плату за лечение рабочих… Сущие гроши!.. – добавила она поспешно. – Видите ли, здесь, в Блэнелли, вот какой порядок. Правление рудника зачислило в штат трех докторов, но имейте в виду, что доктор Пейдж безусловно самый лучший из них. И ведь он так давно уже работает здесь! Больше тридцати лет – шутка сказать! Да, так вот эти три доктора могут нанимать себе сколько угодно помощников: у доктора Пейджа – вы, у доктора Льюиса имеется какой-то малый, по фамилии Денни, который бог знает что о себе мнит. Но помощники на службе в руднике не состоят, их в списки не заносят. Как я вам уже говорила, правление делает вычеты за лечение из заработка каждого рабочего в руднике и каменоломнях и выплачивает эти деньги штатным врачам, смотря по тому, сколько у них пациентов.
Она остановилась: эти пространные объяснения слишком утомили ее невежественный ум и перегруженный желудок.
– Теперь я, кажется, уже разобрался во всех ваших порядках тут, миссис Пейдж.
– Вот и хорошо! – Она весело засмеялась. – И больше вам ни о чем не надо беспокоиться. Единственное, что вы должны помнить, – это то, что вы работаете для доктора Пейджа. Это главное. Помните только, что вы работаете для доктора Пейджа, – и вы уживетесь отлично с его бедной женушкой!
Мэнсону, молча наблюдавшему за ней, казалось, что миссис Пейдж старается вызвать в нем сочувствие и в то же время подчинить его своему влиянию, все это под маской беспечной ласковости. Быть может, она почувствовала, что зашла слишком далеко, так как вдруг взглянула на часы, выпрямилась и воткнула шпильку, служившую ей зубочисткой, обратно в жирные черные волосы. Затем она поднялась. Голос ее прозвучал уже по-иному, чуть ли не повелительно:
– Кстати, нужно сходить к больному на Глайдер-плейс, номер семь. Вызов поступил после пяти часов. Лучше всего идти туда сейчас же.
II
С чувством, похожим на облегчение, Эндрю тотчас же отправился к больному. Он рад был возможности отделаться на время от странных и противоречивых ощущений, вызванных приездом в «Брингоуэр». У него уже мелькали смутные подозрения относительно того, как здесь в действительности обстоят дела и как Блодуэн Пейдж намерена его использовать, взвалив на него практику больного мужа. Положение создалось неожиданное и совсем не похожее на те романтические картины, которые некогда рисовало ему воображение. Но в конце концов, для него главное – его работа, остальное – пустяки. Он жаждал приступить к этой работе. Сам того не замечая, он ускорял шаги, все в нем было натянуто, как струна, все ликовало от сознания, что вот наконец-то начало – первый визит к больному.
Дождь все еще лил, когда Мэнсон, пройдя грязный неосвещенный пустырь, пошел по Чэпел-стрит в направлении, довольно неопределенно указанном ему миссис Пейдж. Город, по которому он проходил, смутно вырисовывался перед ним в темноте. Лавки, различные церкви и молельные дома – он насчитал их добрую дюжину, – затем большой кооперативный универсальный магазин, отделение Банка западных графств. Все это тянулось вдоль одной главной улицы, лежавшей на самом дне долины. В мысли, что город погребен на дне горной расселины, было что-то крайне угнетающее.
На улице встречалось очень мало людей. От Чэпел-стрит с обеих сторон отходили под прямым углом бесконечные ряды домиков с синими крышами – жилища рабочих. Вдалеке, у входа в ущелье, виднелись гематитовые рудники и заводы, а над ними громадным веером рассыпались по темному небу отблески пламени.
Мэнсон дошел до дома номер 7 на Глайдер-плейс и, задыхаясь, постучал в дверь. Его тотчас впустили и провели на кухню, где в алькове на кровати лежала больная. Это была молодая женщина, жена пудлинговщика Уильямса. С бурно колотившимся сердцем Мэнсон подошел к постели, изнемогая от волнения при мысли, что наступил наконец решающий момент его жизни. Как часто представлял он его себе, когда в толпе студентов слушал профессора Лэмплоу, демонстрировавшего им больных в своей палате. Сейчас не было вокруг толпы, в которой он ощущал бы поддержку, никто не давал разъяснений. Он был один лицом к лицу с необходимостью самому поставить диагноз и без чьей-либо помощи вылечить больную. И вдруг мгновенным острым испугом пришло сознание своей неопытности, нервности, полной неподготовленности к такой задаче.
В присутствии мужа, стоявшего тут же, в тесной, скудно освещенной кухоньке с каменным полом, он с добросовестной тщательностью осмотрел больную. Не оставалось никакого сомнения в том, что случай серьезный. Женщина жаловалась на невыносимую головную боль. Температура, пульс, язык – все указывало на тяжелое заболевание. Но какое? Вторично осматривая больную, Эндрю с напряженной сосредоточенностью задавал себе этот вопрос. Первая пациентка! Он, конечно, приложит все усилия… но что, если он ошибется, сделает грубый промах? А еще хуже – если не сумеет поставить диагноз? Он ничего не упустил при осмотре больной. Ничего решительно. А все-таки решение этой задачи еще не давалось ему. Мысленно собирая воедино все симптомы, он пытался отнести их к какой-нибудь из известных болезней. Наконец, чувствуя, что невозможно дальше затягивать осмотр, он медленно выпрямился, разобрал и спрятал свой стетоскоп, все время ища, что сказать.
– Она, видно, простудилась? – спросил он, глядя в пол.
– Да, совершенно верно, доктор, – стремительно подтвердил Уильямс, который все время, пока длился осмотр, имел испуганный вид. – Три-четыре дня тому назад. Я был уверен, что это простуда, доктор.
Эндрю кивнул, мучительно силясь внушить этому человеку уверенность, которой сам не ощущал. Он пробормотал:
– Мы скоро поставим ее на ноги. Приходите через полчаса в амбулаторию, я дам вам для нее лекарство.
Он простился с ними и, опустив голову, усиленно размышляя, поплелся в амбулаторию – полуразвалившееся деревянное строение, стоявшее у самого въезда в аллею, которая вела к дому Пейджа.
Войдя туда, Эндрю зажег газ и принялся шагать из угла в угол между пыльными полками, заставленными синими и зелеными бутылями, ломая голову все над той же задачей, ощупью доискиваясь правильного решения. В картине болезни не было ничего симптоматического. Да, это, должно быть, простуда.
Но в глубине души Эндрю знал, что это не простуда. Он застонал от отчаяния, испуганный, сердясь на себя за беспомощность. Он видел, что придется отложить пока постановку диагноза, выждать некоторое время. В клинике профессора Лэмплоу для таких темных случаев имелись изящные карточки с тактичной надписью: «Pyrexia[1 - Лихорадочное состояние. – Здесь и далее примеч. перев.] неизвестного происхождения». Такой диагноз был и точен, и вместе с тем уклончив, ни к чему не обязывал и при этом звучал замечательно научно!
В полном унынии Эндрю достал из ящика под аптечной стойкой шестиунцевую склянку и, озабоченно хмурясь, начал составлять жаропонижающую микстуру. Spiritus aetheris nitrosi, салициловый натр – куда это запропастилась салицилка, черт бы ее побрал? Ага, вот она где! Он пытался утешить себя тем, что все это превосходные средства, которые непременно должны снизить температуру и принести больной пользу. Профессор Лэмплоу часто говорил, что нет другого такого ценного лекарства, как салициловый натр.
Он только что успел приготовить микстуру и с чувством некоторого удовлетворения надписывал сигнатурку, когда звякнул колокольчик, дверь с улицы отворилась, и в амбулаторию вошел невысокий, коренастый, весьма плотный и краснолицый мужчина лет тридцати, а за ним собака. Некоторое время никто не нарушал молчания. Пес, черно-рыжий, какой-то смешанной породы, присел на испачканные грязью задние лапы, а его хозяин, в накинутом на плечи мокром клеенчатом плаще, из-под которого виднелись поношенный костюм бумажного бархата, длинные чулки шахтера и подбитые гвоздями башмаки, разглядывал Эндрю с головы до пят. Когда он заговорил, в тоне его звучали вежливая ирония и раздражающая благовоспитанность.
– Я, проходя мимо, увидел свет в окне. И решил заглянуть к вам и познакомиться. Я Денни, помощник почтенного доктора Льюиса Л. О. А. Это означает, если вы этого не знаете, «лиценциат Общества аптекарей» – самое высокое из званий, известных Богу и людям.
Эндрю посмотрел на него несколько недоверчиво. Филип Денни закурил сигарету, вынутую из смятой бумажной пачки, бросил спичку на пол и без церемонии подошел ближе. Он взял в руки бутылку с лекарством, прочитал рецепт и указание насчет способа употребления, откупорил, понюхал, потом опять закрыл бутылку пробкой и поставил ее на место. Его угрюмое красное лицо смягчилось и выразило одобрение.
– Превосходно! Вы уже приступили к работе! «Через три часа по столовой ложке». Боже милостивый, как приятно встретить опять эту излюбленную стряпню, этот кумир всех докторов! Но, доктор, почему через три часа, а не три раза в день? Разве вам не известно, что по строго ортодоксальным правилам столовая ложка лекарства должна проходить через пищевод три раза в день? – Он сделал паузу, в его напускной серьезности еще сильнее чувствовалась мягкая насмешка. – Теперь скажите мне, доктор, что сюда входит? Spiritus aetheris nitrosi, судя по запаху. Замечательная вещь! Прекрасно, мой милый доктор, прекрасно. Это и мочегонное, и ветрогонное, и укрепляющее, и его можно хлебать хоть целыми ушатами. Помните, что сказано в красной книжечке? В сомнительных случаях прописывайте Spiritus nitrosi. Или это говорится о йодистом калии? Ба, да я, кажется, забыл некоторые очень важные вещи!
В деревянном сарае снова наступило молчание, нарушаемое только стуком дождя, барабанившего по железной крыше. Неожиданно Денни рассмеялся, забавляясь растерянным лицом Эндрю, и сказал насмешливо:
– Ну, оставим в покое науку, доктор. Теперь вы должны удовлетворить мое любопытство. Для чего вы сюда приехали?
Раздражение начинало все сильнее овладевать Эндрю. Он ответил мрачно:
– Я рассчитывал превратить Блэнелли в курорт – что-то вроде курорта с минеральными водами, понимаете.
Денни снова захохотал. Этот смех оскорблял Эндрю, вызывал в нем желание ударить Денни.
– Остроумно, остроумно, мой милый доктор. Настоящий шотландский юмор, легкий, как паровой каток. К сожалению, не могу вам рекомендовать здешнюю воду как вполне подходящую для курорта. Что же касается медиков, так в нашей долине, милый доктор, эти представители славной и поистине благородной профессии – просто сброд.
– И вы в том числе?
– Совершенно верно, – кивнул Денни.
Он молчал с минуту, поглядывая на Эндрю из-под рыжеватых бровей. Затем ироническое выражение исчезло с его некрасивого лица, сменившись прежней угрюмостью. Тон его был горек и серьезен.
– Слушайте, Мэнсон! Я полагаю, что Блэнелли для вас – только этап на пути к Харли-стрит, но, пока вы здесь, вам не мешает знать несколько вещей насчет этого местечка. Вы увидите, что оно не отвечает лучшим романтическим традициям. Здесь нет ни больницы, ни кареты «скорой помощи», ни рентгеновских лучей – ничего. Когда больному нужна операция, ее делают на кухонном столе, а потом моют руки в раковине. Санитарные условия ниже всякой критики. В сухое лето ребятишки мрут как мухи от детской холеры. Пейдж, ваш патрон, был чертовски опытный старый врач, но теперь он человек конченый, его сожрала Блодуэн, и он уже никогда больше не сможет работать. Мой патрон, Льюис, не врач, а просто жадная и скупая повитуха. Брамуэлл, Серебряный Король, не знает ничего, кроме нескольких сентиментальных изречений да Соломоновой Песни песней. Ну а я… я в ожидании лучших времен пью запоем. Да, еще имеется Дженкинс, ваш безответный аптекарь. Он делает блестящие дела, торгуя на стороне свинцовыми пилюльками от женских болезней. Вот как будто и все. Ну, пойдем, Гоукинс! – кликнул он собаку и, тяжело ступая, пошел к двери. На пороге остановился и посмотрел сначала на бутылку на стойке, потом на Мэнсона. Голос его звучал вяло, совершенно безучастно, когда он сказал: – Между прочим, я бы на вашем месте проверил, не брюшной ли это тиф у вашей больной на Глайдер-плейс. Бывают случаи не слишком типичные.
«Дзинь!» – звякнул опять колокольчик у двери. И прежде чем Эндрю успел сказать что-нибудь, доктор Филип Денни и Гоукинс скрылись в сыром мраке.
III
Не жесткий матрац, в котором шерсть сбилась комьями, мешал Эндрю спать в эту ночь, а все растущее беспокойство относительно больной на Глайдер-плейс.
Был ли это тиф? Прощальное замечание Денни вызвало в его уже встревоженной душе новую вереницу сомнений и дурных предчувствий. Боясь, что он упустил какой-нибудь важный симптом, он с трудом удерживался от того, чтобы встать и отправиться снова к больной в такой немыслимо ранний час. Беспокойно ворочаясь всю долгую бессонную ночь напролет, он дошел уже до того, что спрашивал себя, понимает ли он вообще хоть что-нибудь в медицине.
У Мэнсона была бурная натура, склонная к исключительной напряженности переживаний. Вероятно, он унаследовал ее от матери, уроженки горной Шотландии, которая на своей родине, в Аллапуле, в детстве наблюдала, как северное сияние мечется по седому небу. Отец Эндрю, Джон Мэнсон, мелкий файфширский фермер, был человек уравновешенный, степенный и трудолюбивый. Но хозяйничал он на своей земле не слишком удачно, и когда, в последний год Мировой войны, он был убит на фронте, дела его остались в крайне запутанном и плачевном состоянии. Целый год Джесси Мэнсон усердно старалась сохранить ферму, завела молочное хозяйство и даже сама развозила в фургоне молоко, когда видела, что Эндрю слишком занят своими книгами, чтобы сделать это за нее. Но вскоре кашель, на который она в течение ряда лет не обращала никакого внимания, начал все сильнее мучить ее, и она неожиданно заболела чахоткой, от которой так часто гибнут тонкокожие, темноволосые жители гор.
В восемнадцать лет Эндрю оказался один на свете. Он учился тогда на первом курсе Университета Сент-Эндрю и получал стипендию – сорок фунтов в год, не имея, кроме нее, ни единого гроша за душой. Спасал его «Гленовский фонд», это типично шотландское учреждение, которое (употребляя наивную терминологию покойного сэра Эндрю Глена, его основателя) «приглашает достойных и нуждающихся студентов, получивших при крещении имя Эндрю, брать ссуды не свыше пятидесяти фунтов в год в течение пяти лет, при условии, если они готовы добросовестно погасить эти ссуды по окончании учения».