Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы (сборник)

– Я не способна на это. Я сломаюсь.

– Ты не сломаешься.

– Но, Конор… быть там, перед ними всеми, одной…

– Ты будешь не одна. Я буду с тобой. И Лоуренс будет. Разве ты не понимаешь, любимая, – нахмурился он, глядя на нее, – если ты не выступишь, это станет явным признанием нашей вины. В том, что случилось с Мэгги, мы совершенно не виноваты. Поэтому мы должны пойти все вместе, должны постоять за себя и показать, что нам плевать с высокой башни на их разговоры.

Меня уже трясло от того, что нас ждет, от чего-то, вдруг протянувшего ко мне свои ледяные руки. Но пока, как и мама, я пребывал в растерянности, отец смотрел на нас как бы издалека – спокойный и полный решимости.

– Вот увидите, – сказал он, словно разговаривая сам с собой. – Да, вы сами увидите…

В день концерта отец вернулся домой на более раннем поезде. Он нес под мышкой длинную картонную коробку, содержимое которой стало мне очевидным, когда в половине шестого мама медленно, почти неохотно, спустилась по лестнице, – она была прекрасна, но, боже, страшно бледна, в новом синем шелковом платье, с низким декольте и плиссированной юбкой.

– Отлично, – твердо сказал отец, внимательно оглядев ее. – Как раз к цвету твоих глаз.

– Оно красивое, Кон, – тихо сказала мама, – и, пожалуй, стоило его купить. Но я так нервничаю.

– Напрасно, любимая, – так же непререкаемо сказал отец.

Затем, к моему изумлению – поскольку никогда прежде я не видел в доме таких вещей, зная, что мой отец трезвенник и редко когда позволяет себе бокал пива со своими клиентами, – он вынул из коробки плоскую бутылку с надписью на этикетке «Мартель. Бренди» и тремя звездочками. Осторожно, как будто отмеряя лекарство, он налил в стакан приличную порцию, не без того, чтобы вдруг щедро плеснуть мимо, а затем протянул его маме.

– Нет, Кон, нет.

– Выпей, – неумолимо сказал отец. – Ты как заново родишься.

Пока мама колебалась, раздался стук лошадиных копыт и дребезжание кеба, подъезжающего к нашим воротам. Вздрогнув от этих звуков, она лихорадочно схватила стакан и, пока я, широко открыв глаза, смотрел на нее, опустошила его одним глотком, едва не поперхнувшись.

Внутри кеба было темно, и это принесло временное облегчение. Я сидел на краю сиденья, с прямой спиной, в своем воскресном костюме с накрахмаленным воротником. Отец тоже оделся во все лучшее, а его усы были подровнены и подкручены, так что кончики боевито загибались вверх. По крайней мере, мы смело демонстрировали свою готовность к тому, что ждало нас впереди. И внезапно, когда красный огонь из кузницы осветил кеб, я увидел, как мама потянулась к отцу и сжала его руку:

– Теперь я не боюсь, Кон. Мне тепло, и я чувствую себя сильной. Я знаю, что у меня все получится.

Отец тихо рассмеялся – да, к моему полному изумлению, этот мужчина действительно рассмеялся.

– Разве я тебе не говорил, любимая?

– Да, Кон, дорогой. – Голос матери звучал странно. – Только… Я чувствую… я хочу, чтобы ты поцеловал меня.

Неужели эта женщина тоже сошла с ума? К моему ужасу и стыду, не обращая внимания на меня и на пропасть, разверстую впереди, они заключили друг друга в тесные объятия, после чего мама глубоко и удовлетворенно вздохнула.

Успокаивало и то, что ее благополучно довели до задней двери, куда входили выступающие, затем отец взял меня за руку, и мы пошли к главному входу. Зал был полон, сзади люди уже стояли, но в первом ряду, сразу перед сценой, были оставлены места для родственников тех, кто выступал. Туда и направился отец, высоко подняв голову, так высоко, что, хотя все его видели, он мог никого не узнавать. Однако, несмотря на эту стратегическую осанку, он не упускал из виду толпу в конце зала, состоящую в основном из молодых людей, потому что шепнул мне на ухо:

– Зеваки из Ливенфорда… жди проблем.

Наш приход был четко рассчитан по времени. Едва мы сели, как леди Мейкл суетливо выскочила на сцену и объявила о начале концерта, коротко объяснив, в чем его цель, и попросив зрителей быть внимательными к артистам.

– Эти хорошие люди, – сказала она напоследок, – выступают перед вами бесплатно по самой достойной причине. Я хочу, чтобы вы приветствовали их всех без исключения.

Услышав эти столь значимые слова, отец повернулся ко мне с довольным видом и пробормотал:

– Это для нас, мой мальчик. Она явно поймала мой взгляд. Вот увидишь, с мамой все будет в порядке.

К сожалению, в то время как просьба ее светлости была сдержанно встречена основной массой народу, с последних рядов раздались нарочитые аплодисменты, и, когда леди Мейкл ушла, кто-то взорвал надутый бумажный пакет. Громкий хлопок был лишь отчасти заглушен нанятым аккомпаниатором, который, открывая концерт, начал тарабанить «Землю надежды и славы»[17 - «Земля надежды и славы» («Land of Hope and Glory») – английская патриотическая песня, претендующая на статус гимна Англии.].

Затем появился первый певец – высокий, худой молодой человек, в болтающемся на нем костюме, явно с чужого плеча. Встреченный насмешливыми криками одобрения с задних рядов, он нервно запел «Тору»[18 - «Тора» («Thora») – популярная английская лирическая баллада начала XX в.].

Говори, говори, говори со мной, Тора,
И опять со мной говори.

Успеха молодой человек не имел. Ему громко посоветовали прополоскать горло, принять ванну, вернуть одолженный костюм и, наконец, отправиться домой к Торе и сунуть ее в мешок.

Далее вышел скрипач, который, в расстройстве оттого, что его часто перебивали, призывая не дергать кота за хвост, боролся с «Грезой»[19 - «Греза» (нем. «Tr?umerei») – знаменитая пьеса Роберта Шумана.]. К этому моменту отец стал беспокойно ерзать на своем стуле. Холодное отношение к маме со стороны жителей деревни, чего он опасался, было несравнимо с тем, что могла бы учинить эта буйная толпа, состоящая, как стало ясно, из подмастерьев судоверфи в Ливенфорде, которые были известными нарушителями общественного порядка. Состояние отца передалось мне, и, поскольку шум в зале не утихал, нервы мои настолько напряглись, что у меня стала трястись голова. Меня пробило по?том, и я сидел, дрожа и переживая за свою бедную любимую маму, которая, несомненно, расплачется, потому что я знал, что из всех вещей она выбрала для исполнения сложную классическую пьесу – «Море» Дебюсси. Трудно было подобрать что-то менее подходящее для данного момента – теперь унижения не миновать. Трудно было найти что-то хуже.

Но теперь мама уже была там, на сцене. Дрожь моя прекратилась – я просто окаменел. Мама казалась такой маленькой на той широкой площадке и такой на удивление молодой и красивой, что мои страхи только усилились. Просто лакомый кусочек, брошенный на съедение львам! Ее встретили шквалом свиста, и кто-то прокричал какие-то слова, заставившие отца ощетиниться. Он сидел прямо, с суровым взглядом. Я опустил глаза, не смея посмотреть на маму, но когда поднял их, то увидел, что она уже села за рояль и, полуобернувшись к публике, дружески помахала в сторону последних рядов. Боже мой! Что с ней случилось? Она была совсем не похожа на мою маму – не обращая внимания на свистки и шиканье, она улыбалась своим мучителям. Я сжался на своем месте в ожидании первого слабого всплеска «La Mer», который уничтожил бы ее, однако, уронив руки на клавиши, она вдруг поразила меня бравурной темой одного из маршей Суза в исполнении духового оркестра «Бессес» – это был любимый отцом марш под названием «Вашингтон пост»[20 - Марш «Вашингтон пост» написан в 1889 г. американским композитором и дирижером Джоном Филипом Сузой (1854–1932), известным как «король маршей».].

Не сон ли это? По-видимому, нет, потому что, когда марш закончился, мама, не останавливаясь, не обращая внимания на аплодисменты и даже упредив кого-то, заоравшего «Еще давай!», отважно набросилась на другую зажигательную мелодию, из репертуара знаменитого оркестра волынщиков горной пехоты, – популярного «Северного петушка»[21 - «Северный петушок» («Cock o’ the North») – знаменитый военный марш начала XIX в.]. Если первый номер пришелся по вкусу представителям Ливенфорда, то этот абсолютно обезоружил их. Она не исполнила и половины песни, как все затянули:

Волынщик Финлейтер, волынщик Финлейтер,
Наигрывал «Северного петушка»!

Потолок еще вибрировал от последних куплетов, когда зал взорвался очередными аплодисментами, топотом тяжелых ботинок и повторными криками «Еще, еще!». Теперь мама совсем разошлась. Она без колебаний пустилась играть то, что я бы назвал попурри, а точнее, импровизацией, поскольку она играла в основном на слух, – старые шотландские песни: «Вы, берега и холмы»[22 - «Вы, берега и холмы» («Ye Banks and Braes») – песня на стихи шотландского поэта Роберта Бёрнса, написанные в 1791 г.: «Ye banks and braes o’ bonie Doon, / How can ye bloom sae fresh and fair?» – «Вы, берега и холмы, реки Дун, / Почему вы так прекрасны и свежи весной?».], «Порывы листвы»[23 - «Порывы листвы» («Green Grow the Rashes, O») – песня на стихи Р. Бёрнса.], «Через море к острову Скай», закончив местной популярнейшей песней «Цветущие берега озера Ломонд». Эффект был потрясающим, даже самые равнодушные среди публики, кого я считал нашими врагами, были покорены, они аплодировали в такт, кивали и подпевали, подхваченные волной прекрасной мелодии, полной возвышенных чувств и патриотизма.

Я сиял от гордости, отбив себе ладони в знак восхищения своей чудесной мамой, которая, презрев высокое искусство, спасла всех нас.

А зрителям хотелось еще. Даже когда мама встала из-за рояля, ее не отпустили. Должно быть, кто-то невидимый, на крыльях, дал ей знак уступить. Что же теперь она исполнит? Ответ пришел быстро, и казалось, что ее глаза нашли нас. Она взяла первые аккорды песни «Далеко от земли» Мура, отдавая дань не старым, а новым своим привязанностям. И вдобавок она запела, спокойно и уверенно, как будто сидя дома за пианино. Я почти не дышал, слыша, как звучит ее чистый прекрасный голос в абсолютной тишине внимающего зала.

Отец, откинувшись назад и покручивая усы, со странной восторженной улыбкой не отрываясь смотрел на маму, как будто едва верил собственным глазам. И когда наконец, поклонившись на прощание, мама покинула сцену, он резко поднялся и, демонстрируя каждым своим движением, что вечернее действо для него закончено, взял меня за воротник и повел по проходу из зала.

Нам не пришлось долго ждать маму. Она поспешно спустилась по ступенькам заднего крыльца, в пальто, с белой шалью, накинутой на голову, и побежала прямо к нам. Отец обнял ее и поднял.

– Грейси, Грейси… – пробормотал он ей на ухо. – Я знал, что в тебе это есть.

– Ой, мама! – Я прыгал от восторга. – Ты была великолепна!

Мама перевела дыхание:

– Это была ужасная сентиментальная каша, но мне показалось – только это им и понравится.

– Им понравилось, мама! – крикнул я.

– Лучше не бывает, – промурлыкал отец.

– Я не хотела продолжать, но леди Мейкл попросила.

– Вот! – сказал отец, довольно щелкнув языком. – Я знал, что Китовый Ус будет на нашей стороне. Но что тебя толкнуло на это в самом начале? Это она подала идею?

– Нет.

– А кто тогда?