Слово на Голгофе. Проповеди и наставления для русских паломников в Иерусалиме. 1870–1892

Отче! отпусти им. Не ведят бо, что творят, говорит, очевидно, Бог.

Жажду! вопиет, видимо, человек.

Днесь со Мною будети в раи, определяет Бог.

Или, Или, лима савахфани, жалуется человек.

Совершишася! объявляет Бог.

Се сын твой. Се мати твоя. Заботится человек.

Отче! В руце Твои предаю дух мой…

Кто произносит сии последние, печатственные слова Евангелия? Богочеловек.

Больше сего, братия, нечего услышать, и выше сего нечего сказать – с места сего.

К тебе утреннюю, милосердия ради Себе истощившему непреложно, и до страстей бесстрастно преклоньшемуся, Слове Божий! Мир подаждь ми падшему, человеколюбче!

Аминь.

Иерусалима. Поучение, произнесенное на Сятой Голгофе в Иерусалиме при обношении Плащаницы 14 апреля 1872 г.[6 - Духовная беседа. 1872. № 20. 13 мая. С. 361–366.]

Или, Или, лима савахфани

Достойные сего таинственного места слова! Тут все обыкновенно и все необычайно, – от бесчувственной скалы до глубокомысленной речи! Блаженные самовидцы и самослышцы Слова животного, проповедуя по заповеди Господней, Евангелие всей твари, заботились обыкновенно о том, чтобы оно было понятно всем, а не о том, чтобы передавало хотя и дорогие, но не вразумительные звуки чужой речи. Между тем, христолюбивое сердце желало бы услышать слово Христово именно таким, каким исходило оно из пречистых уст. Уважая ли эту потребность души нашей, или другим чем водясь, Евангелисты сообщили к сведению нашему несколько одиночных изречений Господних без перевода. Так приводятся в Евангелии слова: эффафа и талифа – куми. И то, и другое возглашены были при совершении чудотворений, явственнейшим образом обнаруживших во Христе зиждительную силу, Его сокровенное Божество, и как бы потому именно и занесенных в Евангелие, чтобы в них, в их звуковом составе и сочетании усматривалась чудотворящая сила. Радуется дух христолюбца, когда узнает, что эффафа значит: «отверзись», и когда припомнит, что с этим словом отверзлись уста немого, – что талифа – куми значит: «девица встань», и что, услышав их, мертвая девица ожила и встала. Но вот – другого смысла и другой силы неведомые слова слышатся ему с Креста Христова. Разверзший немотствовавшие уста и возвративший жизнь умершей, – Сам умирает, Сам смыкает свои благоглаголивые уста. Предсмертные звуки некие исходят из них. Евангелисты не смеют коснуться их переводом и оставляют так, как им внимала безмолвная Голгофа.

Или, Или, лима савахфани… – глашал спасавший других и себя не могший, то есть не хотевший, спасти, Чудотворец. Произнося эти слова, объемлешься неодолимым страхом. В них слышится, в них чуется Сам Он, живый и присущий Христос, распятый, пригвожденный, стенающий, ищущий горьким воплем облегчить скорбь и муку несказанную. Или, Или, лима савахфани. – Плачевный голос сей расходился далеко, по незакрытой тогда окрестности «лобного места», но как будто не доходил именно туда, куда был направляем, – в небо. Тот, к Кому воссылалась напрасная мольба, казалось, не внимал Возлюбленному и Единородному. Ответа не было, – оставление продолжалось и смерть приблизилась… Мы, разумеющие искупительную силу Креста Христова, не будем вдаваться в объяснение ее; но страшные слова, раздававшиеся с него, запишем в сердцах своих писалом железным, по Пророку. Тайна Креста сего есть наша тайна – тайна всей жизни нашей.

Итак, доколе живем, да звучит в слух наш первая неуслышанная молитва христианская.

Или, Или, лима савахфани. – Из одних уст излетели эти жалобные звуки; но нет сомнения, им вторили еще двое уст. Оставление Богом Распятого было только началом нескончаемого ряда подобных Ему оставлений. Стояла при Кресте болезнующая Матерь Оставленного. Она не могла забыть обещанного Сыну Ее престола Давидова, воцарения Его в дому Иаковли во веки, и, может быть, до самого сего вопля все еще питала Себя надеждою, – вот случится или повторится одно из множества бывших на глазах Ее чудес, – и посрамит все жалкие козни врагов Его. Но, после сего всенародного исповедания Им своего бессилия, что оставалось делать Ей, как не вопиять: Или, Или, лима савахфани? Стоял при Кресте еще один, печальный паче других, – ибо паче иных любимый и приближенный – ученик Того, Кто не напрасно именовал Себя Сыном Божиим. Он представлял собою на страшном месте казни все общество Апостолов, которым также обещаны были престолы и суд над Израилем в новом царстве, имевшем еще при жизни их прийти в силу… И, вдруг, – всему конец! Еще не начинавшееся царство разбилось и рассыпалось у Креста сего с позором. Пророк велий, не слыханный от века Чудотворец, Христос, Сын Вышнего, является преступником, осужденным, распятым, напрасно взывающим, беспомощно умирающим… О, Или, Или, лима савахфани! – Ни что иное, как это, должен был восклицать, вслед за Учителем, и всякий, явный и потаенный ученик Его в то горестное время.

И преблагословенная Матерь, и возлюбленный ученик, и все общество Апостолов, вскоре, как известно, утешились. «Возрадовашася же ученицы, видевше Господа», – сказано о них; но то, что они перенесли и испытали, стало оттоле общим уделом всех верующих. Завещатель Завета Нового, как сам был преисполнен Божественных сил, так и всем своим даровал пречудную силу веры, которой должна была уступать и покоряться вся природа, и пречудную власть молитвы, которой почти всегда внимал сам Бог, и над всем сим – еще обещал Свое нескончаемое и непрестаемое присутствие и пребывание с ними. По сим обетованиям и дарованиям и слагали жизнь свою ревностные последователи Евангелия. Что же выходило? Несчетные сонмы мучеников, после величайших подвигов мужества, самопожертвования и всякого страдания, оканчивали обыкновенно тем, что беспомощно подклоняли выю свою под меч торжествующего насилия. Мученикам подражали подвижники благочестия, учители веры, предстоятели церквей, вожди народов, князи и судии земстин, юноши и девы, старцы с юношами, одним словом – все, призываемые Евангелием к вечному богохвалению, и все, более или менее застигаемые отчаивающими неудачами жизни, лишениями, болезнями, бедами, скорбями и всякими напастями, доводившими их до крестного вопля. И было так, и продолжается теперь все то же…. О, кто, кто не глашал, если не устами, то сердцем, скорбящим и сокрушенным: Или, Или, лима савахфани?

Отрешимся от частностей. Из единиц составляется целое, из верующих образуется Церковь, которую Апостол не обинуясь назвал Телом Христовым. Сей Церкви даны обетования вечной истины, вечной силы и вечной жизни, или жизненности. Но кому не известно, что в течение множества веков много раз Христова Церковь потрясалась в самых основаниях своих неразумием, мудрованием, заблуждением, превозношением, корыстью и всякою иною страстью? Целое волнующееся море ересей грозило когда-то потопить совсем ладию Христову – этот новый спасительный ковчег человечества. Волнение утихло потом. Много ущерба нанесло оно делу Христову. Целые общества христианские, целые народы христоименные отторглись от единства веры; зато, оставшиеся в ковчеге могли бы уже отселе безбедно плыть в пристань вечного покоя. Но вот вытекает из преисподних глубин, – камень претыкания и соблазна, именующий себя камнем веры[7 - Т. е. папа, называющий себя преемником Петра, – камнем веры – Ред.], потому только, что он стоит твердо на своем месте и грозит увлечь за собою на дно морское всю Церковь. Вместо того чтобы обойти опасную мель, что делают бессоветные пловцы веры? Выбрасывают из ковчега Церкви одни за другими отеческие предания, вековые уставы, спасительные правила, все сокровища многолетней опытности, все примеры наилучшего жительства, выламывают самые существенные скрепы и связи ковчега и остаются затем с пустыми стенами. Корабль, конечно, всплывает; но кто скажет, что ему предстоит благополучное и долголетнее плавание? Уже отвсюду порывается на него противный ветр сомнения, сквозь все его пазы и спаи сочится разрушительная влага неверия, от всего в нем веет охлаждением, равнодушием и нравственным разленением, и червь незримый, но неусыпающий, точит весь остов… О, Кормчий, Кормчий! Или, Или лима савахфани. – Вскую оставил ты дело рук своих? Твое малое стадо, обещавшее наполнить собою вселенную и действительно до сего дня все разрастающееся по лицу земли, перестает быть стадом, не хочет быть Твоим, оставляет – скажем прямее – отставляет Тебя, забывает Бога. Составляя последнюю единицу его, дерзаю возопить к Тебе у Креста Твоего: Или, Или, лима савахфани.

Что сказать еще, христолюбцы? Когда на ужасном сем (теперь благословенном) месте, – с позорного сего (а теперь всечестного и животворящего) древа смерти раздавались горестные слова беспомощного Страдальца: Или, Или, лима савахфани, – столько радовавшие книжников и фарисеев, видевших в них свое окончательное торжество, в то самое время раздиралась церковная за веса, земля колебалась и солнце меркло. Значит, Оставленный не был оставлен. Значит, внимание Внемлющего сведено было только с одного предмета на другой, значит, и в то время, как в виду наступающей смерти, Христос искал и не находил Бога помощника, Бог бе во Христе, мире примиряя Себе… Как было у Креста, так бывало потом, так теперь бывает и – верим – так пребудет до конца веков. И так, что бы ни случилось с верующим или обществом верующих или всею полнотою верных, и как бы горе ни подвигало немеющий язык наш к голгофскому воплю: Или, Или, лима савахфани, – пребудем верны настолько, чтобы не поддаться унынию и в минуту нечаяния свазать другие крестные слова: Отче, в руце Твои предаю дух мой.

Аминь.

    А. А.
    Иерусалим,
    15 апреля 1872 г.

Слово, произнесенное в Иерусалиме на Голгофе при обношении Плащаницы ночью 11 апреля 1875 г.[8 - Труды Киевской Духовной Академии. 1875. Т. 2. С. 818–822.]

Место ужаса и отвращения! Место плача и страданий! Место проклятий и отчаяния. Еще ли раз совершается на тебе некий всенародный позор, каковыми прославилось твое печальное имя? Еще ли раз зловещий лобный холм служит сборищем толпы, не в меру любопытной, не вовремя сострадательной, не к месту учительной, кого-то высматривающей, чего-то выжидающей? Еще ли раз они – те же самые, памятные неистовые вопли нетерпения, злорадостные клики отмщения, робкие протесты сочувствия, тихие рыдания безнадежности и глухие, замирающие стоны одолеваемого бессилия возносятся у древа казни от многострадальной земли в бесчувственное небо?

Есть… толпа, есть и зрелище, и глашения, и шум, и движение, и теснота, и устремление одних паче других, – нечто сходственное с тем, что передает Евангелие, но вместе и совершенно отличное от него по предмету, по духу, по установлению. Не на зрелище убиваемого осужденника пришли мы спешно и тревожно, откуда кто попал, кто как мог и кто в чем был. Нет, совсем иное зрелище, зрелище оживления, подпавшего осуждению смерти, рода нашего у нас перед глазами. Мы долго собирались и готовились к нему. Мы составили торжественный ход для сего, – вышли навстречу ему облаченные, украшенные, с возженными светильниками в руках, с песнию в устах, с спокойствием в лице, с тишиною в сердце. Наши архиереи с книжники и старцы не глаголют друг другу, ругающеся Распятому: аще царь Израилев есть, да снидет ныне со Креста, а напротив благословляют Его царство и хвалятся Его Крестом. Наши князи, не блазнясь Его крайним истощанием и уничижением, спешат Его называть и величать Христом Божиим, избранным. Даже окружающие нас воины, не причастные ни нашим скорбям, ни нашим радостям, кажется, при первом слухе о жажде умирающего, в укор пресловутому имени римскому, поспешили бы подать Ему не оцет, с желчию смешен, а чистую освежающую воду. Даже те немалочисленные мимоходящии нашего времени, заносимые на Голгофу не избытком чувства и излишком досуга, которым по условиям их верования или безверия нет никакого дела до Голгофы и нашего на ней молитвенного собрания, и те, думаем, не стали бы кивать помавательно главами своими, увидав стольких других, склонивших головы свои у подножия крестного. Говорить ли еще о том, как вси сии несчетные пришедшии народи на позор сей, видяще бывающая, или воображая бывшее, возвращаются отсюда на далекую отчизну, биюще перси своя, особенно же – наши жены, споследствовавшие издетства Христу своим христолюбивым сердцем не от близкой и малой Галилеи, а из-за сотен галилейских расстояний неизмеримой России.

Да! Времена другие, люди иные и действия инаковые, но времена – все те же. От их неустранимого и незаглушимого свидетельства не укроешься ничем. Лобное место все то же и все так же стоит перед нами – ужасное, плачевное и – дерзнем произнести – проклятое.

На языке, передавшем нам святую веру, Святая Голгофа и не именуется иначе, как ужасною[9 - ? ??????? ????????]. Мы знаем, или нудимся думать по крайней мере, что она долгое время была местом публичной казни иудеев. Мимо нее с трепетом, конечно, проходили некогда мирные граждане Иерусалима, а на ней едва ли кому приходило желание и поставить ногу. Если постороннему человеку место лобное внушало такой страх, то чем оно должно было казаться самому осужденному на смерть? Пример у нас перед глазами. Сам, прославивший, по слову пророческому, место ног своих, един имеяй бессмертие, припомните, как скорбел, и тужил, и ужасался, и как, вопиял горестно при мысли о ней: прискорбна есть душа моя до смерти! Но кто же не знает, слушатели-христолюбцы, что Христос был жертвою искупительною за весь род ваш и что вместо Него следовало нам идти на крест и умереть, как умер Он? Вот почему лобное место ужасно не вообще только как место казни, а ужасно оно и для каждого из нас, как место его собственной казни. Да будет же и пребудет с нами и в нас это спасительное и охранительное чувство трепетное всякий раз, как мы восходим на Голгофу и дерзаем стоять тут!

А кто сочтет те слезы, которые пролиты на всеплачевном месте сем в течение лет и столетий! Пройдем без внимания те, никому не дорогие слезы, которыми орошалось оно всякий раз, как совершалась тут смертная казнь, не всегда, конечно справедливая и заслуженная. Останавливаемся на том, что составило всесветную славу Голгофы. С воплем крепким и слезами, – по свидетельству Апостола, встречал свою кончину Господь Иисус. Где это было, – положительно сказать не можем. Евангелие не говорит прямо, чтобы Он плакал на Кресте, но кто не признает самого горького, безутешного плача душевного в сем болезненном взывании: «Боже мой! Боже мой, почто мя еси оставил?» Наконец, если бы у Сына Божия не оставалось места для слез человеческих на Кресте, под крестом они несомненно струились потоком из очей безутешной матери и ученика, его же любяше Иисус, а за тем и всех, конечно, знаемых Его, стоявших издалеча. С тех пор на достожалостном месте сем через целый ряд веков, можно сказать, беспрерывно лились людские слезы, слезы – умиления, покаяния, страдания, благодарения, прошения… Нужно ли напоминать, что стыд той вере и горе той душе, которые без слез приходят на Голгофу и в наше время?

У страшного и плачевного сего места распятия скорее всего припоминается знаменательное слово, или определение, Моисеева законодательства: Проклят от Бога всяк висяй на древе (Втор 21: 23). Мало того ужаса, который несется с Креста, мало тех слез, которые вызывает он, – на нем лежит еще проклятие и проклятие Божие! Так что, по всей строгости закона божественного, в виду Креста надобно смолкнуть всякому голосу сердца, и смотрящий на него должен только клясть проклятого Богом. Это страшнее как бы уже самой смертной казни осужденника. Не иметь другого слова для умирающего, кроме проклятия!.. Но дерзнем ли судити; суды Господни? Да не будет! Значит, так нужно: клясть того, кто не заслужил, не взыскал, не оценил благословения. О, что сказать? Преднамеренное оставление Единородного на Кресте и предание Его на поругание всякому, кто смыслил умозаключать: Иные спасе, себе ли не спасет? – не есть ли прикровенное повторение того древнего приговора: Проклят от Бога висяй на древе? Ужасно. Но должно быть так. И оное оглушающее: уа, – не будет ли знаменовать собою только общий гул несшегося на Распятого всеродного проклятия? Тяжело и помыслить о том, что было и что значило. Но возвратимся к себе. Кого же, в самом деле, кляли в лице Осужденного ругатели? Кляли всех, начиная от себя до последнего из последних в рожденных женами, – всех, по ком был клятвою Распятый. Довольно сего. Итак, эту обремененную клятвами, преступную голову сколько можно менее поднимай, возлюбленный! Особенно старайся опускать ее здесь на лобном месте. Лобное место пусть будет для тебя местом лобного склонения во прах!

Но да простит нам святое, досточтимое и покланяемое место обозвание его

ужасным, достоплачевным и… проклятым! Пусть оно зовется, как угодно, лишь бы оно подвигало всех, стоящих на нем, с одной стороны, глашать: воистину, Божий Сын бе сей, – а с другой – вопиять: помяни мя, Гоподи, егда приидеши во царствии Твоем.

Аминь.

    А.

Наставление говеющим по прочтении Великого Канона, в Иерусалиме[10 - Духовная беседа. 1876. № 10. Март. С. 289–301.]

Откуда начну плакати окаянного моего жития деяний? Вспомним, что так начал свою великую песнь о грехе и покаянии богомудрый писатель Великого Канона. Откуда начали бы и мы, в повторительное назидание себе, перебирать в памяти те лица, предметы и обстоятельства, по поводу которых плакал, – и нас возбуждал к плачу, – древний иерусалимлянин и, значит, наш временный согражданин, смолитвенник и спочитатель Святых мест? Можно назвать счастливым обстоятельством это сходство положений его и нашего. Выходя из тесного и теснящего богомысленный дух круга суеты городской на широкий простор Божией природы и свободы, юный Андрей, впоследствии знаменитый архиепископ критский, – носивший в бытность свою здесь скромное звание чтеца и нотария (по-нашему – записчика) патриаршего; может быть, на сих самых местах, за 1200 лет до нас, стоял, или сидел, и думал о временах, и для него уже давноминувших, скорбя, конечно, духом о несовершенствах избранного и, следовательно совершеннейшего из племен человеческих, и утешая себя, если уже ни чем другим, то хотя возможностию извлечь из них для себя урок.