Спроси призрака

Работы было много для одного человека, но и жалованье было соответствующее в доме, уважаемом не только в округе. Мистер Пёрк-старший – бывший военный, по чьим стопам и пошёл Джек, – с женой были милыми, приветливыми людьми, но с чёткой дисциплиной во всём: от времени трапезы до прогулок и соседских приёмов. Здесь степенность Бетти очертилась, дисциплина вошла в кровь – и её «железность» в военной семье обрела смысл. Оттого в ней души не чаяли. Их сын тогда был на войне, и старики начинали потихоньку «гаснуть» от переживаний да чаяний на единственного позднего ребёнка. Специальность Бетти пришлась к месту, и она во многом заменила им врачей, оставляя последних на крайний случай.

Чета ушла на тот свет, не дождавшись сына, и дом опустел. В письмах Джек уговорил Бетти остаться присматривать за домом и далее, покуда он не вернётся, с дальнейшим проживанием, если девушка того желала (рекомендации отца сделали своё дело, и Джек знал, что если она смогла угодить родителям, то действительно способна быть мажордомом). Ради светлой памяти семьи Пёрк, которые прекрасно к ней относились, она приняла предложение, но жить одной в опустевшем особняке было жутко одиноким занятием, и тогда она начала снимать себе жильё ближе к окраине города. Оставила неполную неделю на посещение особняка с целью уборки и оплаты счетов. Узнав об этом, Джек начал высылать ей деньги, в том числе и на аренду жилья.

Но не это было главным в то время для юной точёной красавицы: сердце занялось поисками чувств. Их было много: и моряк, и банкир, и простой рабочий, как-то дворник ей приглянулся, а один раз даже и полицейский. Но не видела она ни в ком того, чего искала. А что же она искала? Долго и сама пробовала получить в себе ответ – вышло что-то вроде: «все они не моего уровня, будто простые, что ли; или цели в них не приживаются, а некоторые – слишком горячие для моего рассудка».

До создания семьи дело так и не дошло. Тогда-то она и погрузилась с головой в работу. Джек вернулся в осиротевший дом и впал в уныние. Попросил Бетти переехать обратно и стать гувернанткой, когда появится ребёнок у них с женой. Так и было сделано. С Анной (здесь Элли условилась с ней называть маму не миссис Пёрк, а Анна) они быстро нашли общий язык, ведь Бетти, прекрасно зная здешние нравы, обучала её правильному слогу и поведению, будучи примером для деревенской девушки.

С беременностью жены Джек воспрянул. Наверное, начало возвращаться к нему ощущение семьи, и пустота потери родителей зарастала постепенно мыслями о ребёнке и супруге. Да настолько он загорелся этим чувством, что решил пригласить родителей Анны – Артура и Амелию – в гостевой дом. Погостить они приехали, набрав вещей недели на две, чтоб насмотреться «высокой жизни», но они и разобрать сначала не смогли: то ли улыбка Джека была чересчур шутливой, то ли он и взаправду в первый же вечер объявил им о сюрпризе. Скорее о подарке – собственно, о том доме, который Элли звала теперь Руиной. Конечно, они, нисколько не раздумывая, остались, а за вещами послал Джек – так что им и не повидалось больше старое жильё.

Дальше – рождение Лили, известное читателю. А за ним – новое несчастье: болезнь Амелии (рак). Лучшие врачи бились в неравном бою за жизнь угасающей женщины, а Артур вовсе забыл, как выглядит мир за пределами комнаты жены, – ведь в скором времени она прекратила даже редкие прогулки по саду. От Анны вначале всё скрывали, а затем она выудила всё-таки от Бетти, что же происходило с некогда румяной, энергичной женщиной. Нервы бедняжки, как известно, тогда и сдали. Сначала она замкнулась, избегала всех, кроме Джека, закрывшись в своей комнате; плакала и плакала она в него, как и в подушку, час за часом. Потом Бетти объяснила: матери только больнее видеть, как дочь себя изводит, и нужно, наоборот, поддержать её последние недели. Анна взяла себя в руки и стала навещать комнату, ставшую тюрьмой и последним пристанищем заболевшей.

Наступила тяжёлая зима. Кроме морфия, больше, можно сказать, ничего не оставалось, врачи, сделав неутешительные прогнозы, прекратили визиты. Бетти стала для Амелии и сиделкой, и собеседником: всё чаще звали бывшую медсестру сменить Артура у постели и сделать нужные уколы. Тогда-то они и сблизились. Сидели часто втроём: Бетти на совесть топила камин, следила за каждым шорохом, если наступали недолгие промежутки сна между приступами боли, или постоянно с Артуром пыталась отвлечь мучившуюся женщину. Бетти день за днём успокаивала то Амелию, то Анну, да так искренне, что обе будто уходили от реальности, и всё действительно становилось на короткое время сносным; а на себя брала все заботы по уходу. Нет, не в деньгах было дело: просто для молодой медсестры, не помнящей ласки в детстве, ощущение семьи было новым, тёплым, затмевающим недуг стимулом продлить сплочённость как можно дольше. Кормила она бабушку Элли с ложечки – с той же самой, что и Анна теперь Лили (ведь миссис Пёрк взяла её себе на память о семье). И в этой ложке смешалось всё: и последние месяцы вместе с матерью (хотя редко до того они общались, даже живя в соседних домах), когда та многое поведала Анне о своём детстве, прошлых счастливых и не очень моментах; и боль потери; и надежда, то гаснувшая, то выходящая из-за туч; но главное, как уже упоминалось, – память. После ухода близкого человека как-то начинаешь вспоминать прошлое в более светлых тонах, будто и не было тёмных полос, или они стёрлись со временем.

С каждым днём менялась Амелия, да так, что Анне стало страшно на неё смотреть: никакой надежды она уже не могла себе выдумать, а принять неизбежное не было сил. И вот однажды, увидев бездну впалых скул и глазниц, таких чужих, таких уже не похожих на родные, с Анной случился истерический припадок, и она больше не смогла себя заставить приходить. Подолгу запиралась в своей комнате наверху, без еды и воды, безуспешно пытаясь запылить реальность.

Родители Анны были безумно благодарны Бетти за помощь и прекрасно понимали, что именно она вытянула на несколько месяцев Амелию из лап смерти.

Как-то они подозвали её поближе и, плача, поблагодарили от всего сердца: протянули ценную, инкрустированную, позолоченную шкатулку (самое дорогое, что у них было) с пожеланием насобирать в неё доверху всего самого чистого и памятного в жизни, и чтоб Господь хранил её, как она охраняла Амелию. Свежим следующим утром Бетти выронила ложку из рук, увидев, что больная больше не дышит. Позвали Анну и Джека. Каждый проводил дух отошедшей как мог про себя тихими, тёплыми словами.

Артур стал сам не свой, потемнел взглядом – только и твердил, что хочет следом за любимой отправиться. Как известно, вселенная хорошо слышит просьбы, посланные с истинным чувством. Весной того же года они воссоединились на другом свете».

Бетти, окончив рассказ, некоторое время молча продолжала доделывать уборку, а затем удалилась, так и не выйдя из своей задумчивости.

Элли сидела как молнией пришибленная и не знала, хотела ли дальше взрослеть и погружаться в правду без прикрас. Но она хотя бы поняла трепетное отношение мамы к ложке с головой льва и частую просьбу к Бетти успокаивать её, «как умеешь только ты». Ещё сильнее захотелось пробраться в Руину, чтобы снова взглянуть на фотографии резко появившихся в жизни и также стремительно исчезнувших вновь бабушки с дедушкой, но уже новым, понимающим взглядом.

Она не винила мать за сокрытие таких событий, а только ещё больше посочувствовала и ей, и другим. Птичке люди начинали видеться теперь не как взрослые и недоступные, а как каждый со своими тайнами из юности, повлиявшими на всю их оставшуюся жизнь.

* * *

Элли глаз не сводила с Руины. Время стремительно шло к полудню, и сердце подсказывало: приближался нужный час. Сквозь старые шторы, пока не поменянные на свежие, она отчётливо видела силуэт Полин, явно начавшей быстро собираться к выходу. Ну а пока разные мысли привычно зароились в уме:

«Я и подумать не могла, что Бетти ещё и медицинская сестра, – есть ли вообще предел её умениям? Уважение моё к ней крепится всё сильнее. Какая-то особая связь – невидимая, но ощутимая – будто засочилась между нами: она помогала и моим бабушке с дедушкой, до самого конца не бросала руки Амелии, до самого конца отговаривала Артура не сдаваться, и папу в подобной же трагедии не оставила, маму утешала и утешает до сих пор – счёта нет её заслугам в нашей семье! Уютно становится от этого, сближает. Хочется невольно доверять ей, помочь по хозяйству или как-то ещё, но отплатить за бесценные услуги, дать немного отдыха и теплоты за самоотверженность и самообладание перед превратностями чужих судеб.

Узнав об Артуре и Амелии, в своём сердце я очутилась дома наконец. Теперь всё постепенно становится на свои места, все связываются в одну семью: и нежно-порывистая Липпи, от одних обедов которой тают даже самые замёрзшие далеко в глубине горести и обиды, не говоря уж о блеске и чистоте до самой макушки дома; мама и папа с их историей; молчаливый страж Бетти, всегда протягивающий руку поддержки; наивно-счастливая Лили (как хотелось считать Элли, чтобы не расстраиваться) в своём мире; непростой, диковинный мир, естественно, был и у Мари, от которой никто не отвернулся, и будущее, надеюсь, забрезжило сквозь непроглядные бури прошлого – все сейчас мне кажутся такими родными, но каждый – со своей трагедией».

Такой толчок произошёл внутри, так захотелось всем помочь прямо сейчас, что руки девушки непроизвольно вскинулись в резком порыве и остались на стекле, словно успокаивали каждого, о ком думала Птичка. Ей стало понятно, что порыв этот был глубинной компенсацией, – ведь сама она недополучила в детстве ласки и поддержки.

Вспомнились ей рассказы мамы о бабушке с дедушкой – всегда о том времени, когда ещё под шум гусей в заброшенной деревушке Анна росла под их тщательным надзором, – и о всяких интересных ребёнку мелочах. На сей раз Элли смотрела на них под другим углом, с некоторой тревогой и боязнью – обыкновенным детским трепетом перед тяжестью настоящей жизни. Зная неустойчивое состояние мамы, она теперь всячески оправдывала её скрытность, поняла, что та подальше запрятала (если вообще помнила) события после переезда родителей в Руину, чтобы не травмировать психику. Элли уже знала название этому – «защитный механизм», то есть подсознание искажало сознание для минимизации негативных переживаний и всякое тому подобное, в духе заученных фраз из знакомых читателю книг.

Погрузившись в себя, девушка не сразу боковым зрением заметила приближавшийся автомобиль, но вскоре дёрнулась и, встав за штору, вперилась в окно. Айзек поспешно выскочил встретить выходившую из дома жену, они обнялись, перекинулись парой фраз, и тут возникло одно большое «но»: за Полин вышли двое слуг – мужчина и женщина. Элли замерла – планы проникнуть в бабушкин дом были на грани краха.

Мужчина открыл двери хозяевам, женщина услужливо хлопотала с вещами. Спустя полминуты автомобиль тронулся, набирая ход, и унёсся под гору. Слуги подняли оставшиеся мешки и направились ко второму автомобилю, который Элли сперва не заметила.

Птичка выдохнула, только когда второй экипаж бросился догонять первый. «Судьба на моей стороне», – мелькнуло в голове, но, как «настоящий психолог», она переправила это на «нельзя не воспользоваться подвернувшимся шансом» и резко вскочила с кухонного окна.

Знаменитый «тайник» Филиппы, известный каждому в этом доме, находился прямо за шкафчиком с пресловутыми специями и соусами – то есть не дальше, чем молоко может спрятаться от кошачьего заложенного носа. Взяв нужные ключи, девушка понеслась по заросшим окольным тропинкам сада к своей цели.

Потревоженная Птичкой входная дверь громко скрипнула, заставив гостью встрепенуться и пулей прошмыгнуть внутрь. Переведя дух, она припомнила время отлучки новых соседей, но решила не рисковать и поспешить. Чувство открывавшихся тайн не могло больше оставить её в покое, и она побежала к фотографиям Артура и Амелии. Иными, добрыми и заботливыми теперь мнились они ей – не такими, как говорила мама. Глаза начали слезиться, чего она не ожидала, но позволила себе минутку сентиментальности. Затем она огляделась: двери, закрытые раньше на первом этаже, на этот раз были все открыты. Она начала подниматься по лестнице, но остановилась: дальше даже полы не были притёрты. «Видимо, слуги не осилили такой объём работы за один-два дня и соседи ещё не обжились – остановились пока на первом этаже». Она подняла голову и заметила, что все комнаты наверху были заперты. Расстраиваться было ни к чему, ведь много неизведанного таилось и внизу. Так хотелось юному сердцу приблизиться к родственникам, погрузиться в их прошлое, стать хоть чуточку ближе, пускай и через столько лет. Руки сами скрестились и легли ладонями на плечи – будто объятием из прошлого.

Миновав гостиную, она оказалась в маленькой комнате, походившей на кабинет. Полчаса осматривала разные ве-щи – вкрадчиво, досконально, пытаясь ничего не упустить и запомнить как можно больше. Ведь всё это в скором времени могло оказаться на помойке, кроме ценностей, которые, скорее всего, передадут Бетти, даже не тревожа Анну. Грёзы заполонили её. «Наверное, это был укромный уголок дедушки. Здесь он мог отдыхать, мечтать, читать, заниматься какой-то работой – да чем угодно, ведь я ничего не знаю о нём». Глаза снова оказались на мокром месте, но руки снова сами по себе потянулись к столу.

Перелистав много старых, уже никому не годных бумаг, она застыла… Перед ней лежали документы на удочерение.

Дети и представления не имеют о «взрослых делах» – ведь ничто на них не указывает, события не связываются с конкретными действиями и бумагами, а звучат просто как история. И даже вырастая, многие так и остаются с детскими ощущениями и жутко удивляются, если наткнутся на что-то подобное, как произошло с Элли. Тогда это начинает им казаться уже материальным, грубо-прозаичным. Или может «повезти», и ребёнок натыкается на «тайники» родителей, узнаёт, как «на самом деле» всё происходит, если уже способен мыслить. А запрет взрослых так и звучит в те моменты в голове, и поэтому знания обо всех находках остаются при себе, а мамины и папины разговоры начинают потихоньку перерастать в разряд вранья; ведь ребёнок уже знает правду, а они всё продолжают удерживать его в прошлом своей «праведной ложью»…

Но их вины здесь быть не может, как и вины другой стороны – всё дело случая. Вот случай и заставил окунуться Элли в детское чувство страха, запрета «не преступи». Помедлив немного, будто перестраивая себя на зрелый лад, девушка дрожащей рукой потянулась к тайне своего обретения семьи.

Приёмной она себя не ощущала, но сейчас это встало перед ней как факт, неоспоримый, жестокий, бездушный факт. Страница за страницей она не вдумываясь листала неприятное доказательство своей чуждости, ненастоящести. Только час назад она впервые задумалась об общности семьи, а сейчас не могла справиться с эмоциями. Ей казалось, она вникла в слова и чувства Мари.

Далее она всё-таки начала вчитываться и заметила, что нигде нет имени её матери! «Но как же так? Она всегда рассказывала, что сама предложила папе сделать этот важный шаг!»

Но в документах чётко значилось только «Джек Пёрк». Ни слова не было о жене – только о её отце. Это он, судя по всему, долго отстаивал право на удочерение. И, к слову добавить, на последней странице, под графой «заверено» не стояла печать, а просто зияло пустое место…

Сбитая с толку Элли начисто потеряла счёт времени и решила на сегодня прекратить свои поиски истины. Не особо разбирая дороги, она вернулась, положила обратно ключи и направилась в свою комнату.

Уже услышав подъезжающих соседей, она задумалась: «А закрыла ли я дверь? Совсем не помню…»

* * *

Время учёбы по-всегдашнему пролетело «медленно-быстро» – впрочем, как и ужин. По виду мамы никак нельзя было разобрать, знает ли она о происходящем, или Филиппа всё выдумала и по своей воле прогнала вчера Айзека, чтоб просто не будить хозяйку. Но в любом случае Анна не показывала беспокойства, а размеренно кормила Лили. Известная ложка выглядела теперь для Элли то ли устрашающе – наполненной горем и страданием, – то ли как частичка дорогого ей прошлого, которого она не застала.

Перед сном Птичка направилась в сад, на свою любимую скамейку. Расплёсканная то здесь, то там охра сначала разгорелась с закатным солнцем до золота, а затем резко поблекла: большие тучи начали надвигаться со стороны пруда. Даже сюда долетали отзвуки разволновавшихся ив, а вот и зарницы заплясали поодаль у земли. Волнение охватило девушку.

«Молчание мамы о смерти родителей мне ясно. Но зачем было менять местами себя и папу в рассказе о моём удочерении? Не могла же она это забыть или просто перепутать! Не понимаю: почему не сказать правду?»

Из подсознания выскочила бесконтрольная фраза, сказанная во время сеанса с Призраком, обращённая к Анне – «Ты вечная лгунья!», – и тут же послышался первый удар грома. Девушка вздрогнула и от неожиданности обхватила коленки.

Элли хотела было уйти, но настроение её слишком совпадало со стихией. Девушка давно не испытывала злости, а сейчас понять не могла: к матери ли относится эта злость, или к самой себе – из-за того, что позволила глупому отчуждению завладеть рассудком. До грозы природа выглядела лицемерной, слишком приятной, наигранной для происходящего внутри, а сейчас всё сделалось внятным: злость и обида на родного человека, который темнит, перевирает и отгораживает.

Стало темно на час-полтора раньше ожидаемого. Всё затихло перед грозой.

Девушка не спеша направилась поближе к дому, чтобы успеть сбежать на случай резкого ливня, но услышала чужие звучные разбитные шаги и присела. В осенних листовых прогалинах гортензии был различим уже знакомый силуэт Великана. Теперь, когда она видела его так близко, он смотрелся ещё крупнее и постучал в дверь так громко и часто, как и предполагала Элли. Девушка испугалась: уж не из-за неё ли он пришёл, найдя свою дверь незапертой? Уйти незамеченной у неё больше не было возможности, да она и не собиралась.

Послышались не очень разборчивые крики: «не стоит, позвольте мне… я его уже прогоняла… можете это поручить Бетти, только бы вы не взволновались…», а затем дверь отворилась так стремительно, что ударилась с размаху о стену и пошла сильным ходом назад, но была остановлена рукой. Свет соскользнул на заросли, сделав пространство таинственным. В дверях стояла Анна:

– Пора расставить все точки! Отойдём подальше от чужих ушей. – Она схватила Айзека за руку и с силой потянула за собой вглубь сада. Расстёгнутый синий шёлковый халат, белая ночная сорочка под ним и растрёпанные волосы придавали ей довольно воинственный вид, который, как и терпкий тон, ничего хорошего не сулили.

Позади покорно затворила дверь разохавшаяся Филиппа, и скудное освещение теперь давали лишь горящие окна сжавшегося под раскатами грома особняка.

Теперь Анна и Айзек находились даже ближе к Элли, чем у входа в дом. Сердце девушки забилось чаще, и поменяло недавнюю злость на тревогу – ведь настоящая ярость кипела совсем рядом, в собственной матери.

– Какого чёрта тебе надо, ублюдок?

Элли аж непроизвольно присела от удивления и едва могла распознать в этой свирепой и брызжущей желчью женщине что-то родное.

– Успокойся!

– Я выведу тебя, как грязное пятно, из нашей жизни! – Анна с размаху ударила по лицу Великана.