Люди с солнечными поводьями

Так отец рассказывал дочери. Не вернулся к своим, не женился после того, как сгинула Гуона. Жил силой памяти о четырех подаренных женой веснах, полных искристого счастья. Такое и между истинно любящими редко на Орто случается. Потому, наверное, куцым оно оказалось. За все человек платит богам и духам, а за слишком щедрое счастье рассчитывается сторицей.

Возьми отец после молодую жену, может, дольше бы протянулось на Срединной земле его нежидкое еще дыхание. Повзрослев, Нарьяна видела, что хорошие девушки заглядываются на кудрявого Кубагая, и каждая не прочь стать его женою. Он и няньку Нарьяны, юную толстую Лахсу?, отослал от дочери рано по той же причине. Слишком игриво она смеялась, блестя пронырливыми глазами. А потом брат Лахсы выдал сестрицу, бедняжку, за Манихая, всем известного бездельника и гулену…

Нарьяна часто ездила с отцом проверять табуны. Мерзла в дороге, отчего ослабла здоровьем и была худощавой. Считала себя дурнушкой, хотя лицом светла и приятна, а волнистые волосы спускаются до колен, если распустишь косу. Но девушки без плечистого размаха и веселого румянца на щеках не нравятся парням, а их матерям и подавно. Любая семья желает, чтобы сын привел в дом добрую работницу с сильным чревом, способным выносить кучу здоровых детей для продолжения рода, пополнения аймака. Поэтому, когда к Нарьяне посватался не кто-нибудь, а сам багалык Хорсун, жених видный и знатный, она не могла поверить. Потом оказалось, он в девчонках еще приметил Нарьяну и ждал ее вступления в семейный возраст. Была красивая свадьба, безоблачные весны жизни с любимым, не было только ребенка. Теперь и он на подходе, проникший в нее зимою белым лучом восходящего света.

А Кубагай все искал Гуону. Расспрашивал чужеземцев на базаре в Эрги-Эн, допытывал приезжих гостей и кочевников, как бы невзначай выведывая о разных колдуньях и удаганках. Все ждал и не верил, что нет его Гуоны среди людей, живущих на Орто. А может, верил в возвращение жены из других земель, миров и времен, куда она иногда уходила в камланиях… Кто знает?

Отца не стало прошлой весной. Он умер спокойно, как жил, – просто не проснулся однажды утром. Глаза его были закрыты на этом свете, а лицо улыбалось. Словно, очутившись за земным пределом, он увидел Гуону и успел здесь оставить улыбку. Жрецы сказали – болело сердце. Дочь знала: по Гуоне оно болело. Ах как жаль, что отец не дождался внуков!

* * *

Ребенок стал пинаться чаще. Снова жгучая резь свила из кричащих внутренностей гнездо боли, сотрясла уставшее тело. Нарьяна присела на взгорок, превозмогая схватки. Запрокинула голову к небу:

– О-о, помоги, Дэсегей, нет больше сил терпеть!

Как бы ни было больно, заметила: мольба ее вотще. Солнце зашло за невесть когда набежавшую тучу, возвратившийся сивер опять притянул к себе гибкие маковки елей. А тут вдруг на глазах Нарьяны налетел восточный ветер. В воздушных руках ветров кроны деревьев замотались, словно хвосты дэйби?рей[39 - Дэйби?р – конский хвост на рукояти, махалка от гнуса и оберег от нечистой силы.]. Недаром месяц вчера кутался в радужную пелену, будто боясь сквозняка. Про такую непогодь говорят: «Началась борьба ветров, скоро буря грянет». И правда: туча надвинулась ниже, закрыла Каменный Палец толстым брюхом, опрокинула на землю сизые сумерки. Вслед за тем басовито взвыл голос бури. Завертелся, забесновался в небе призрачный зверь, взметая с троп красный песок и мелкие камни. Нарьяна поняла – не дойти ей до жрецов. Пока ветры не унесут тучу прочь и ураган не стихнет, придется где-то переждать. Судя по всему, буря будет короткой, небо за сопками розово по краю. Хорошо хоть, боль сместилась кверху и потихоньку гаснет.

Постучав по земле затекшими ногами, Нарьяна поднялась и затянула потуже тесемки пояса. Каждый шаг отдавался в животе, жалящие иглы впивались в утомленные икры. Ребенок перестал шевелиться, затаился, испугался чего-то… Поди, это плохо? Оглянулась кругом в поисках укрытия и удивилась: смотри-ка, она добралась до скалы с женским лицом. За Скалу Удаганки заказано ходить женщинам, даже если ягоды покажутся в запретных местах крупнее и слаще… Ах, нет времени думать об этом!

Под исполинским ликом за молодой сосной и большим валуном неприметно чернела пещера. Вот туда-то, продираясь сквозь бурелом, через груды острых булыжин и дробленый сыпун, устремилась изнемогшая от боли и усталости жена багалыка. И только успела зайти за камень, как стало темно.

Нарьяна присела от страха. Трясущаяся рука наткнулась на что-то мягкое, шерстистое. Едва не вскричала, отдернула руку – мышь! Погодя подумалось: нет, не мышь, похоже, пучок волос. Подняла ближе к свету. Точно, прядка белых конских волос. И сердце захолонуло – Хорсун! Его весточка, не иначе. Должно, кинул за камень, проезжая мимо. Будто догадывался, что понадобится жене родовой оберег, о котором она забыла в лихорадочных сборах.

Ощупывая шершавые стены, Нарьяна несмело прошла к северо-восточному углу, где в юрте стоял бы камелек. Расстелила на подбитой глиной земле кобылью шкуру, легла на нее, и вовремя. Опять нахлынули схватки.

Туча снаружи, казалось, тоже собралась рожать. Оглушительно громыхнула, стрельнула каленой молнией и впрямь опросталась – градом! Застучали о камень, зацокали градины: вначале обычные, с ноготь мизинца, потом покрупнее, с лиственничную шишку, а следом – с яйцо кукушки! Некоторые с шумным шорохом падали за валун, накапливая у входа покатую горку. Нарьяна, оглохшая скорее от одуряющей боли, чем от грохота грома, перестала обращать внимание на творившееся извне. Она уже плавала в истекающих из нее водах. Почти теряя сознание, подумала вдруг: надо зажечь огонь.

Семь дней до родов и семь дней после нельзя женщине показываться огню ни в очаге, ни в лучине. Найдя путь к роженице, приоткрытой в запределье, с исподу Земли могут войти в нее и высунуться неведомые существа, жаждая глянуть любопытным глазком на пламенного духа-хозяина. Его огневеющая плоть чище чистого, ярче яркого! Обидевшись, огонь способен наслать на неосторожную женщину родильную горячку. Даже повитуха, запачканная грязью промежуточных миров, не должна готовить пищу в очаге до наступления новолуния…

Нарьяна решила вызвать огонь вопреки всему! Ледяные глаза с красными точками были страшнее любого запрета. Собрав остатки издержанных сил, заставила себя подняться. Неожиданно полегчало и в голове чуть прояснело. Какое-то внеземное наитие подсказало первые слова заклинания. Нарьяна вымолвила их тихо, робко, а после песнь-молитва полилась свободно, будто не из памяти слов, а из крови сердца.

– Домм-ини-домм[40 - Домм-ини-домм – ключ-присловье к молитве.], домм-ини, домм! Дед златоглавый, заботливый дух! Слышу я звон твоих медных сапог, рыжей дохи вижу яростный блеск, чувствую пламень сердитых очей… Сил нет взглянуть на пылающий лик! В страхе великом нарушив запрет, чистому взору посмела предстать в день своей первой родильной страды… Дедушка добрый, прости-пожалей, нету защитника, кроме тебя! К дитятку малому в чреве моем, к чаду безвинному, страшная тварь рвется из Нижнего мира Джайан!

Не сразу, но вспыхнул огонь! Нарьяна с протянутыми ладонями поворачивалась посолонь. Вдогон ее движению загорались и взвивались ввысь яркие сполохи.

– Оберегающий, родственный дух! Жизнью ничтожной и сердцем молю: в жгучем своем от проклятого скрой, в тесном своем понадежнее спрячь, в круглом своем затвори, как в кольце! Дымом щипай ледяные глаза с кровью, закапанной вместо зрачков, руки змеиные жги и язви, пальцы когтистые жаль и кусай, черные мысли огнем изничтожь!

Огневые стены воздвигались до тех пор, пока высокое кольцо не сомкнулось.

Пламя было необычным. Не пекло, не слепило, отдавая тепла и света не больше хорошо протопленного камелька в юрте, и горело ровно, без дыма.

– Новую жизнь доверяю тебе, друг охраняющий, ласковый дед! Домм-ини-домм, домм-ини, домм…

Продолжая петь, Нарьяна бросала в огонь тонкие вязки белого конского волоса, кусочки вареного мяса и жира, отщипывая от захваченного из дома шматка жеребятины. Кропила сливками все восемь сторон Орто…

Когда внутри пылающего кольца закричал ребенок, телесные силы женщины были на исходе так же, как багровый сок жизни. Но вступили другие силы – материнского духа. Она сумела крепко перевязать пуповину жильной ниткой, перерезать ножницами. Обтерла тельце новорожденной мягким пырейным сеном, сдобренным сливками.

Прежде чем последний вздох сорвался с обкусанных губ, Нарьяна увидела мимолетный сон. В разрыве туч брызнул ослепительный свет, и с восточной стороны неба к Скале Удаганки слетела белая кобылица, рассекая воздух мощными крыльями. Глянула сквозь огонь в глаза Нарьяне, простонала волнисто, надрывно и, запрокинув кверху гривастую голову, встала дыбом у входа в пещеру.

Домм четвертого вечера

Меняющий имя

Перед восходом в небе бесстыдно засверкало круглое седалище распутной звезды, девки Чолбо?ны. Устав от ночных гульбищ, вечно юная демоница укладывалась на покой. Пробудится она теперь поздним вечером. Повернется к Орто лицом, ловя отражение своего блистающего нагого тела в темных волнах Большой Реки. Убедившись, что красота ее не увяла, плеснет на румяные щеки студеной водой. Взбодрит себя перед новой похотливой ночью… Стараясь не смотреть на притягивающую спину блудливой звезды, главный жрец в ожидании восхода стоял на самой вершине утеса-перста. Он поднимался сюда на рассвете – времени познания – почти каждый день. Даже в зимний туман, когда солнце похоже на белую мису, а воздух расплывается под небесной твердью, как водянистое молоко, с которого сняли сливки.

Глядя вверх, Сандал следил за движением облаков. Глядя вниз, любовался долиной. Обозревая Великий лес, вызнавал по дыму места кочевьих становищ.

Три весны трудились мастера, жрецы и их помощники, вырубая ступень за ступенью в неподатливом камне. Благодаря благословениям Сандала и хитроумным креплениям, придуманным кузнецом Тимиром, никто не свалился с головокружительной высоты. В течение трех лун женщины Элен скручивали веревки из сыромятных ремней, длиннее и крепче которых не видывал свет. Когда готова была лестница, самая высокая и отвесная из всех лестниц на Орто, вдоль ступеней для удобства восхождения в три ряда проложили веревки. На спуск и подъем наловчившийся за многие весны Сандал тратил столько времени, сколько нужно для двух варок мяса. А пока лез туда и обратно, привычно размышлял о насущном, и мгновения в думах летели быстрее стрел.

Правую сторону лица Сандала безобразил уродливый рубец. Он проходил от виска до угла рта, по пути приспуская веко. Если смотреть сбоку, откуда шрам незаметен, вполне бы пристало назвать жреца красивым. Сандал был высок ростом и статен, плечи его не согнуло время. С них, сохранявших потаенную силу, белесыми ручейками вспархивали, реяли и закручивались в воздушных струях длинные тонкие пряди. Остроконечную шапку из цельной шкуры белого жеребенка, с торчащими ушами и кудрявой гривой, жрец держал в левой руке, правую поднял вверх. Ветер трепал полы его белой дохи. Играл-бренчал шестью серебряными колокольцами, нашитыми на проймы рукавов, и тремя, чуть побольше и звонче, посередине груди.

Закрыв глаза, жрец терпеливо ждал божественного знака. И вот пришло: кружок темени словно дрогнул кожей и распахнулся навстречу первым лучам. Живительные струи солнечной силы побежали по спинному хребту, тело открылось всеми порами и приблизилось к небу. Сквозь небесные ярусы устремился голос, раскатистый и глубокий:

– С того дня, как впервые узнал Высочайшее Имя Твое, мое сердце любовью к Тебе возгорелось, о Белый Творец! Вижу Твой очищающий свет над мирами, всем сущим и мной, и с великой надеждой прошу: дай мне силы искус одолеть, все строптивое перебороть, непокорное воле Твоей…

Что-то не заладилось. Сандал шевельнулся в досаде, повернулся к северу и потерял вдохновение. Сейчас же пальцы студеного ветра забрались под ворот дохи. Жрец натянул шапку, помешкал, размышляя, не сойти ли вниз.

Нет, непременно надо очиститься. Этой ночью ему приснились чей-то вкрадчивый, насмешливый голос и глаза, каких не бывает у человека. Словно сосульки с застывшими в них ярко пламенеющими ягодами брусники.

В полдень жрецы по заведенному порядку соберутся в общей юрте у подножия утеса. Помолившись вместе, посоветуются о приемах того или иного лечения. Расскажут, где гуляли во снах их воздушные души…

Сегодня Сандал не собирался делиться своими снами. Слишком было тревожно. Тревожно… и стыдно. Глаза-сосульки насмехались над ним. Голос говорил такое!.. Впервые дало знать о себе болью и страхом старое, но еще крепкое сердце.

– Лучез-зарный, – дразнил струящийся из ночного мрака язвительный шепот, – С-сандал лучез-зарный! Раз-зве ты не такой ж-же, как вс-се? З-зачем взял с-себе новое имя, почему не ос-ставил данное на Пос-свящ-щении или то, что было допреж-жь? З-захотел быть подобным Белому Творцу?

Прогоняя наваждение, жрец постучал ложкой по котлу и спрятал нож под постель для отвода бесов кошмара. Долго не мог уснуть, и как только не привлекал желательных снов! Но лишь начинала утихать смута и он задремывал, как глумливый дух, блестя жуткими глазами, твердил все то же и то же. Шипящий голос всплывал в голове и сейчас, мешая благочестивым думам.

Сандал сел и прислонился спиной к закругленному скальному выступу, напоминающему край великанского ногтя. Скрещенные руки спрятал в подмышки, подтянул к животу колени, сохраняя остатки тепла. В душе саднило. Неожиданно захотелось плакать. Последний раз он плакал, когда ему было двенадцать весен. Вновь начали терзать воспоминания о прошлом, от которых он так долго и безуспешно старался избавиться.

Вот еще чего не хватало – раскис, набряк, как скверно пошитая кожаная лодка! Жрец крепко вдохнул-выдохнул, принудил себя встать, обманывая ослабшее тело насильно воспрянувшим духом. Он сейчас попробует обмануть и память, порассуждает о несуетных смыслах. Если удастся закрыть вход застарелым думам о давным-давно прожитых веснах, божье благоволение вернется. Щурясь, глянул на близкое светило. Даже этого, по-осеннему скромного, хватало на весь необозримый Срединный мир. С высоты солнца долина Элен, объятая горами, наверное, кажется пылинкой на земной груди. Почти на том уровне, где исчезают в ветре завитки очажного дыма, пушится крона священной лиственницы. Сандал подумал, что, пока еще месяц молодой, надо бы прийти к древу, поговорить с ним, щедро кропя могучий комель топленым маслом.

В долине величественная Матерь Листвень видна со всех сторон. С утеса ясно угадываются восемь граней чаши-поляны, где она стоит. Будто восемь лучей звездной Северной Чаши, повторяющей направления Орто. Недаром старики называют долину Элен Перекрестьем живых путей. Рядом с поляной на отлогом увале дружно растут стройные сестры, намного превосходящие высотой деревья соседних лесов. Кругом опрятно, и тени прозрачны, всегда полно ягод и птиц. Плавно огибая увал, с нагорья бежит чистый ручей. Взятая из него вода не плесневеет, сколько бы ни стояла в ведре. На дне ручья из сердца земли бьет горячий родник, поэтому ручей не замерзает зимой. И реденькая травка на мели у каменистых бережков не признает зимы – вечно зелена. Не успеет одна мурава напрочь смыться, как на смену ей проклевывается другая. В морозы над ручьем клубятся облака белого пара. Опасно подходить близко. Осядет влажный пар частыми каплями на одежду, выйдешь, будто из теплого дождика, и стынь превратит меховую доху в гулкий железный панцирь.

Говорят, древней лиственнице столько весен, что такого огромного числа просто не существует. Земные души многих мальчишек, хваставших когда-нибудь забраться на ее вершину, давно спят в похоронных курганах. Иные, взрослея, становились героями войн, но этого мальчишеского подвига – дотронуться рукой до самой высокой ветки – так никто и не совершил. Перед каждой военной напастью ботуры ходили к Матери Листвени с молитвой. Те, что видели солнечный луч, купающийся в ветвях, возвращались из боя живыми.

Должно быть, священное дерево хорошо помнит последнюю войну. Помнит великое сражение с гилэтами…

Жрец нахмурился.

Гилэт. Это имя он носил все свое нерадостное детство.

Внезапно опять подступили, нахлынули непокорные воспоминания, перехватили сузившееся отчего-то горло. Внутреннее зрение вновь стало глазами ребенка и явило незабываемое. Сколько бы весен ни носил за спиной человек, ребенок в нем остается пожизненно. Не взрослея в памяти, приспевает в мыслях, когда не ждешь. Тычется в грудь, доверчивый, ищет спасения от давних обид и страхов, словно скулящий зверек… размягчает человека до слез, до бессильной, пронзительной жалости к себе, маленькому.

* * *

Мальчик долго называл матерью старую служанку госпожи, которая считала себя хозяйкой двора и кухни. Когда он подрос и стал многое понимать, она проворчала однажды:

– Ты – подкидыш, чужой человек, не нашего племени мандров. Тебя, новорожденного, нашли на пороге. Соседи болтали, мол, старик с младенцем на руках сперва постучался к ним. Назвался гилэтом и сказал, что твоя мать умерла родами. Как видно, прознав о родившемся у госпожи сыне, гилэт понадеялся, что и тебе перепадет молока кормилиц. Пришлось мне и слугам возиться с тобой, выкармливать и воспитывать. Всю жизнь будешь расплачиваться с госпожой.