Нет такого языка

– Ты хОтишь что-то еще?

– уУу.

– Значит это ли «нет»?

– Значит. Определенно.

– Можем мы сходишь в кино или заказать вегетариански пицца… И рассказать друг другу свои… Расскажи мне про… Твои indrukken и gevoelens*… Можем мы говорить это?

– А помолчать мы можем? – пол под пальцами приятно прохладный, я чувствую мелкие соринки, их мало…

– Да. Когда ты хочешь.

– Если.

– Пардон?

– Не «когда». «Если»…

– А, спасибо! Я хотел, чтобы ты рассказела мне, какие любние игры ты любил?

– Какие_сексуальные_игры_ты_любишь.

– Да.

Я молчу. Я же так замечательно кончила. И он тоже. Что еще нужно. Ему – вернуться к изучению языка, он марафонец. Я тут – и я не сплю, значит, должна его учить. Ему надо совершенствоваться. Мне – ничего. Я кончила. Меня нет.

Секс влился в наш режим дня и стал непременным. Словно откажись я хоть раз, и он подал бы в суд по правам человека, обвинив меня в уклонении от взятых обязательств. Я уже заметила, что это его привычка – вводить в повседневность любое понравившееся начинание. Мы пришли к нему в гости, и стали заходить каждый день. Если не к нему, то ко мне. Хоть на пять минут, хоть пописать. Мы взяли с собой на прогулку болонку пенсионерки, что живет от меня через стену, и с того дня я ежедневно должна была аргументировать свое нежелание брать ее на выгул снова. Причем не бабульке, она как раз восприняла этот случай как благодеяние и не помышляла о втором таком. Маартен же, глядя на меня глазами Электроника, у которого в голове всё просто и логично, каждый раз вопрошал «waarom, почему?» И правда, почему мы не посвящаем своего времени соседской болонке! Несколько раз я неуклюже мотивировала это нежеланием, не сильной надобностью бабуле и нам, непогодой, тем, что мы в другом конце Москвы (его это, кстати, не смутило, у нас же такое быстрое и дешевое метро! Меньше евро и сорока минут.) И наконец, измученная, как невеста, у которой не осталось отмазок, почему она не хочет замуж за лопоухого сына маминой подруги, я набрела на гениальный козырь! Бабуля лишится оздоровительных прогулок, и это подкосит ее старое дряблое сердце. Магические слова для голландца, чьи помыслы всегда о социальной адаптации тех или иных незащищенных групп граждан.

Но я не о болонке. Просто чтобы было понятно, что за перец этот Маартен. У него всё новое вызывает интерес, практически ничто не удивляет, потому что в его стране, где всё стоит на ушах, удивляться не приходится. Иначе это надо делать непрерывно. Он не удивляется. Но любит конкретизировать. До упора. Поэтому с эгоистичным упрямством ребенка задает, точнее, выставляет вопросы. Я приучаю его к мысли, что не намерена удовлетворять ничью любознательность и дотошность. Отшучиваюсь, иногда огрызаюсь. А то совсем обнаглеет. Я показываю и рассказываю, – но я не гид. Не хочу – не рассказываю. И не показываю. В общем, для предельно правдивого описания вполне достаточно назвать его Электроником. И еще, он не ест мяса, не выносит не то, что цирка, а даже зоопарка. Потому что это жестоко по отношению к животным. Он не приемлет жестокость к животным и уязвимым слоям населения, но что-то не заметно, чтобы у него за них душа болела. Просто не приемлет и всё. Беспристрастно. Когда однажды прилетели его друзья, я поняла, что это их общая тенденция. И не только эта. Но о друзьях не будем. Они прилетели, понравились мне, я понравилась им, мы здорово провели неделю и добавили друг друга на Фэйсбуке, потом они улетели. Отличные голландские ребята.

Мы с Маартеном почти не трезвели. Я не знаю, как он умудрялся учиться и работать. Мы то и дело курили косяки того, что у него было всегда. На вопрос, где ты это берешь в незнакомом городе, он отвечал то же, что и на другие вопросы про инбургеринг*. Коротко и ёмко. «Лёха». А, ну да, понятное дело. Откуда еще! Лёха… Лёха то ли учится на журфаке, то ли лаборантствует, причем, наверняка, по сей день. Относится к отряду неизлечимых задротов, вечно нестриженный, несвежий, в засаленных джинсах и стоптанных кроссовках. Леха гений, и несмотря на кажущуюся отчужденность, прекрасно ориентируется в другом измерении, в изнанке Москвы. Знается с неформалами различных пород, знает, где достать дури, какой магазин в районе работает непрерывно и как перепрошить мобильный. А главное, зачем их перепрошивают. Мне всё это неведомо. Живет на пельменях, однако в совершенстве владеет теорией высокой кухни. Не курит в традиционном смысле, причин не объясняя, однако всем видом безмолвно восклицая «что за быдлизм!», но настоящий гурман гашиша и мусоленных журналов с голыми сиськами. Кажется неудачником, но прекрасно говорит по-английски, и трудно назвать место на карте Европы, где он еще не бывал. На замызганном теле этого птенца-переростка тут и там висят не отвалившиеся кусочки хрустальной скорлупы. Птенец, выпавший из дворянского гнезда. Убожество и аристократизм в неповторимом сочетании. МГУ во плоти.

Лёха тихо и неприметно снабжал Маартена гашишом, «мартини» ему поставлял магазин за углом. В клубах не переводилось пиво. Мы не трезвели, но и пьяными себя не ощущали. Просто на подъеме. В эйфории. Мне казалось, это у нас двоих… Не от алкоголя – а вообще… Мне нравился его скользящий взгляд и легкий румянец после выпитого, когда мы ехали к нему или ко мне, чтобы покувыркаться перед сном.

Итак, он познакомил меня с другими иностранными стажерами. И студентами. Они были из разных стран и жили в общаге МГУ, в крохотных, не больше моей ванной, скворечниках. Вдоль окна как раз помещалась кровать и чуть-чуть пространствочка. То есть метра два с половиной. Вдоль стены, перпендикулярно окну, кровать тоже встала бы, значит, и сюда два метра. Старый, с дверями в трещинах, рассохшийся стенной шкаф. Добротный, высокий – и убогий до ужаса. Воняет застарелой каморкой, где хранятся знамёна, самопальные плакаты в пыльных рулонах, вымпелы и прочая дребедень многолетнего использования и многолетнего потом забвения. Свободного места в их комнатках было настолько мало, что барахло сваливалось горами, одежда, книги, конспекты. Обычно эту гору венчал ноут. Занавесок не водилось. А зачем они на каком-нибудь 19 этаже! Кто заглянет? Разве что голуби. Да и те чисто поржать. В их голубятнях и просторнее, и не так засрано.

Я медленно делаю выводы. В этом моя беда. Так было и в тот раз. Я уже месяц знала, как живут другие стажеры-иностранцы, когда меня, наконец, осенило: Маартен живет иначе! Шикарно, по-другому не скажешь. Тот взрыв был самым первым. Никто и не питал иллюзий, что последним. Если в отношения вошло выяснение оных, то назад пути нет. Мордобоям – быть.

Я спросила, сколько стоит аренда такой классной квартирки в столь приличном доме.

– Не знаю… Это не важный. Пожалуй.

Как беззаботно, мне понравилось! И всё же?

– Барский размах тебе к лицу, но не вяжется с прагматичностью вашей нации!

Помню, у меня уже в тот момент заныло подозрение. Смутное, ни на кого конкретно, но совершенно точно. Я мучительно взревновала. И тут же успокоила себя. Да мало ли причин так ответить. Ну кто ему снимает эту хату, если он всё время со мной! За целый месяц ни одного факта подозрительных исчезновений или зашифрованных коротких диалогов по телефону. Нет у него никого. Да и не альфонс он.

– Ты можешь сказать это медленно? Я не понял про размах. Барский – что это? Или «проехали»?

Это его недавнее приобретение. «Проехали». «Закрыли тему». Лёха научил.

– Нет, не проехали, – что-то вредное, детсадовское подбивало меня дознаться, – Другие стажеры из Европы живут в курятниках. А ты – тут! (я обвела рукой любимые, хоть и не царские, хоромы.) – Откуда это?

– Это квартира Лариса.

– Ларисы Львовны?

– Лвовни, да. Л.Л.

– И сколько ты за нее платишь? – понятно, чего я больше всего боялась услышать. И услышала.

– Я не плАчу. Не плачУ. Я просто тут живу.

– Она такая добрая?

– Я ей нравлюсь… По-моЕму. Ей нравится, чтобы я тут жИвел. Ей нравится op bezoek в гости ко мне.

– То есть… Она тут бывает?

– Сейчас она в Нидерланды находится, ты знаешь.

– А раньше?

– Мне кажется, это не так важно. Мы не были друг другу знакомиться еще. Я говорю про тебя и мЕня. Мы не знали еще друг друга.

– Она была твоей девушкой?

– Нет, пожалуй. Но она находИт меня привлекательна.

– То есть, ты живешь тут не совсем бесплатно, верно? Она получает то, что хочет, да?

Маартен, кажется, понял. Его глаза скользнули в сторону, взгляд стал хаотично полировать стены, пол, подоконник. Только ко мне уже не возвращался.

Была бы я русской, я бы замешкалась, смутилась… Но уже месяца два я брала уроки нидерландскости, а ничто им так не дорого, как предельная открытость и конкретика.

Собрав всю невозмутимость, натренированную с Маартеном, и мучимая жаждой дознаться, я, как могла, смирила угрозу в голосе и спросила: