Магия на каждый день

Аглая протянула гостю руку, которую тот поцеловал, страстно прижавшись губами к ладони.

– Ну, полно, полно, Евгений Дмитриевич, – свободной рукой Аглая похлопала его по плечу. – Я вас оставлю, а вы ешьте печенье и читайте все очень внимательно. Вам предстоит бурный месяц.

Глава 3

Скелеты в комоде

Двести лет назад в тридцати километрах от современной Праги в небольшом поместье жила некая Милена Лемм. Ее мужу польская фамилия досталась от деда, который женился на чешке и переехал в Йичин, а потом уже перебрался вместе с семьей в местечко недалеко от столицы. Длинный старинный каменный дом не был ни особенно уютным, ни особенно красивым – крупные серые камни стен торчали друг над другом, словно случайно сюда свалились. Напротив дома, всего метрах в пятнадцати, стоял здоровенный амбар, за ним располагалась конюшня – приятности в таком виде не было никакой, зато Лемм очень гордился, что в хозяйстве есть все необходимое.

Но поместье стояло у подножия пологого холма, который от оползней уберегала высокая стена из того же серого камня, что и дом, а широкие каменные ступени вели в бесконечный грушевый сад.

Поместье некогда принадлежало отцу Милены, но тот, в отличие от бережливых деда и прадеда, все доходы спускал на удовольствия, поэтому, скончавшись довольно молодым от удара, оставил дочери и жене в наследство только прохудившуюся крышу, грязную конюшню и запущенный сад. Франтишек Лемм, ставший после смерти помещика старшим управляющим, довольно быстро наладил хозяйство, а вскоре сделал предложение Милене, которая, как говорили сплетники, вышла за него совсем не по любви. Но сплетники заблуждались. Нельзя сказать, чтобы Милена влюбилась во Франтишека – за короткую жизнь отец умудрился избаловать и жену, и дочь: нанимал лучших учителей, покупал модные наряды, приучил семью есть с фарфоровых тарелок и пользоваться серебряными приборами. Но Франтишек был красивый, толковый и энергичный, а Милена, в отличие от капризной и высокомерной матери, – рассудительной и практичной. Она решила, что при нынешнем положении Лемм – превосходный жених, а материальное благополучие важнее снобистских замашек, – и согласилась. Франтишеку же очень хотелось стать настоящим хозяином поместья, которое он искренне полюбил. К тому же Милена была довольно миловидной, и ему нравилось, что у жены завышенные требования – раз она не тратила слишком много денег «на булавки», он готов был мириться с тем, что супруга не желает принимать участия в ведении хозяйства. Так они прожили пять лет. Нельзя сказать, что подобные браки – счастливые: если с самого начала мужчина и женщина не любят друг друга так страстно, что не могут разлучиться ни на минуту, то навряд ли через много лет они будут смотреть друг на друга с обожанием. Но Франтишек и Милена мирно уживались в одном доме – и даже претензии тещи не мешали им получать удовольствие от той жизни, которую они выбрали.

Но вот однажды, когда Лемм уехал на ярмарку в Пльзень, в ворота постучали. Милена спустилась со второго этажа, прошла по солнечной полянке перед домом, подошла к тяжелым деревянным воротам и распахнула окошко у калитки.

С той стороны, на улице, стояла молодая и настолько красивая женщина, что Милена даже нахмурилась – тем более что незнакомка походила на цыганку. Выглядела, правда, она довольно опрятно, и кожа у нее была белая, а не оливковая, как у пр*!*о*!*клятого народа, но пышная юбка, свободная блуза, распущенные волосы очень уж напоминали наряды вороватых цыганок из табора, который каждый год по пути неизвестно откуда и неизвестно куда останавливался у кромки леса. И еще: цыганка была беременной, видимо, на последнем месяце.

– Пустишь меня? – спросила она.

– Еще чего! – хмыкнула Милена. – Тебе чего надо? Денег?

– Я ребенка принесла, – ответила цыганка.

– Что?! – Милена задохнулась от возмущения. – Ты что, сумасшедшая? Детьми торгуешь? Иди отсюда, юродивая!

Но девушка просунула руку в окошко, не давая его захлопнуть. Милена не была настолько жестокой, чтобы треснуть по пальцам беременную девушку да еще сумасшедшую.

– Послушай, я хочу уйти со своими, – пояснила девушка. – А ребенок не от наших – меня с ним не возьмут. Я тут у вас в трактире у Яна пела, нагуляла и вот… Мне бы только родить.

– Послушай, – как можно убедительнее произнесла Милена. – Родить ты можешь у доктора.

– А ребенок? – повторила девица.

– Да что мы будем делать с твоим ребенком? Зачем он нам нужен? Почему ты вообще сюда притащилась? – Милена вышла из себя, так как очень разозлилась, что вся эта глупость происходит именно с ней. – Убери руку!

– А ребенок-то Франтишека, – заявила цыганка. – Он жаловался, что у вас детей нет, и обещал позаботиться. Мне жалко его в приют сдавать. А другого выхода нет.

– Другого выхода нет? – уже просто заорала Милена. – Другой выход – растить младенца самой! Да как ты вообще смеешь говорить, что мой муж… что мой муж…

Милене хотелось выскочить за ворота, схватить нахалку за плечи, встряхнуть ее как следует, крикнуть, как, мол, она смеет осквернять доброе имя ее мужа, утверждать в лицо его жене, что Франтишек посмел дотронуться до грязной потаскухи, до цыганки… как эта дрянь вообще…

– У него на ноге шрам в виде креста, а на заднице красное родимое пятно, – заявила вдруг, перебив ее мысли, цыганка. – И если ты меня не пустишь, я оставлю в приюте записку, что ребенок от Лемма, все равно обо всем станет известно.

Милене хотелось придушить негодяйку, но публичный скандал – а из приюта новость уж точно разнесется по всей округе – убьет ее мать, это во-первых, а во-вторых, все будут тыкать в них пальцем.

Милена распахнула калитку, грубо схватила цыганку за руку и втащила во двор.

– Иди за мной, – процедила она.

– У меня уже воды отошли, – предупредила цыганка.

Милена провела ее на кухню, поставила кипятить воду, после чего перебила всю коллекцию пивных кружек, которые собрал ее муж, сорвала с окна шторы и разорвала их голыми руками, порезала ножом его одежду и только потом разрыдалась.

– Скотина… – взвыла она. – Какая скотина…

Девушка попыталась погладить Милену по голове, но та лишь закричала:

– Отойди от меня, проститутка! Иди в спальню, только сними свои лохмотья.

Одежду девушки трудно было назвать лохмотьями, но та подчинилась и устроилась на кровати.

Спустя пять часов на свет божий появилась девочка, которую Милена чуть было не обварила кипятком – с трудом сдержалась, убедив себя, что ребенок ни в чем не виноват.

Наутро цыганка исчезла, а вместе с ней снялся и табор.

На следующий день после возвращения Франтишека Милена уехала к родственникам в Мариенбад, Франтишек нанял сиделку (местным сказали, что троюродная сестра Милены скончалась при родах), и девочка стала расти. Пока она была совсем маленькой, Милена, все-таки простившая мужа, почти полюбила ребенка, но с годами девочка все больше походила на мать: те же пухлые губы, те же карие глубокие глаза. А прямые русые волосы достались ей от Франтишека. Потом Милена неожиданно родила – да еще сына, – и девочка всех перестала интересовать. В четырнадцать лет ее отослали во Францию, в пансион при монастыре, где учились дочери небогатых помещиков, и больше о ней в местечке не слышали. Сначала девочка писала, а потом пришло официальное письмо от аббатисы, что Ева в шестнадцать лет забеременела и сбежала с военным. Милена вздохнула с облегчением и забыла про эту обузу – приемыша, дочь цыганки. Франтишек сожалел чуть дольше, но он к тому времени расширил дело, наладил поставки зерна в Румынию, так что скоро тоже забыл о дочери, которая, видно, пошла в беспокойную мать.

Военный оказался честным человеком и женился на Еве, но, несмотря на порядочность, это был грубый, некультурный человек, который к тридцати годам растерял всю свою красоту, отрастил пузо, стал сильно пить и колотить жену. Скоро по городу, где жил отставной майор, поползли нехорошие слухи: стоило ему напиться, по дороге из пивной домой с ним обязательно что-то случалось: то упадет и сломает ногу, то нападут лихие люди, то заснет в сугробе и заболеет, то свалится в реку и едва не утонет… Его странной жены, которая одевалась не как добропорядочная дама, а скорее как цыганка, и смотрела так пристально, что от ее взгляда становилось жарко, стали побаиваться. Говорили, что это она насылает на мужа проклятия, и принялись жалеть спившегося майора, а его жену избегать и обзывать ведьмой – сначала за глаза, а потом и в лицо.

В конце концов Ева пропала – уехала вместе с дочкой.

Под девичьей фамилией Лемм она устроилась в дом одного пражского холостяка средних лет, с которым и прожила до конца жизни. Холостяк, который успел хорошо пожить, страдал от ревматизма, цирроза печени и слабого сердца, но стоило Еве появиться в его доме, как он вдруг ожил, похорошел, поздоровел. Правда, тогда он снова захотел вернуться к старому – потянуло его к уличным девкам, в казино и в трактир. Но стоило ему один-единственный раз заночевать у «мадам» с двумя девицами, японкой и пышнотелой полячкой, как все его болячки вернулись и он приполз к Еве разбитым и несчастным, и только мольбы и клятвы, что подобное не повторится, вернули его к жизни.

После смерти матери дочери Евы, Магде, достался дом, а также небольшой капитал, на который девушка открыла магазин, где продавала румяна, помаду и желе для волос. Магазинчик пользовался успехом: дамы утверждали, что румяна необыкновенно и, главное, естественно оживляют лицо, а помаду просто хочется съесть – так вкусно она пахнет. Но в двадцать пять лет Магда влюбилась в атташе при русском посольстве – некоего графа, который отличался лишь тем, что его отец был очень богат и влиятелен в России, а также умением с шиком транжирить деньги.

Он обещал жениться на Магде, и она продала лавку и дом, поехала за ним в Петербург. Там он проиграл все, что мог, Магда рассчиталась за его долги, а он в знак признательности бросил ее одну в незнакомом городе. Но вскоре его отца отправили в ссылку, дом сгорел, последние деньги он в один миг проиграл и уехал в деревню, а там какая-то девка заразила его сифилисом, отчего он и умер в тридцать три года.

Магда, которой пришлось очень туго, ночевала с отверженными под мостом и клялась, что никогда больше не полюбит мужчину. Она обещала себе, что ни она, ни ее дочь, ни ее внуки – ни одна женщина из фамилии Лемм никогда не выйдет замуж и не будет страдать от неразделенной любви. Много ночей она проклинала весь мужской род, много ночей твердила одно и то же, и наконец ее клятвы стали проклятием – таким страстным и таким сильным, что оно сбывалось до наших дней.

Магда твердила тогда, что, если женщина из рода Лемм полюбит мужчину и назовет его своим единственным, сила, унаследованная от безымянной девушки-цыганки, у нее исчезнет. Но Магда тогда не знала, что проклятия такой силы оборачиваются против того, кто проклял, – в этом есть закон высшей справедливости, лазейка, с помощью которой Добро и Зло уравновешивают друг друга.

Голодную и грязную Магду подобрала одна дама, увлеченная идеей «блаженны нищие духом». Сначала Магда, которую дама окрестила и назвала Анной, жила в ее доме, в подвале, потом перебралась на кухню, потом приготовила хозяйке румяна, сочинила крем для отбеливания кожи, а уже через несколько лет ее магазин на Литейном славился на весь Петербург.

Александра, прапраправнучка Магды, еще до революции уехала в Париж, но потом все же вернулась, купила дом в Истре, где и поселилась с дочкой, которую по сложившейся традиции называть девочек Лемм на А (после того, как Магду переименовали в Анну) окрестила Амалией.

* * *

Все девочки Лемм (а мальчиков в семействе не рождалось) наизусть знали эту легенду – матери рассказывали ее своим дочкам на ночь, в то время как другие, обычные матери и бабушки, читали обычным детям «Золотого петушка» и «Карлсона». Никто не мог подтвердить ее достоверность, но был один неоспоримый факт – все женщины имели Дар. Одни дамы Лемм преуспевали в гадании, другие – в омоложении, но способности к этому определенно передавались по наследству и не имели ничего общего с практической медициной и заурядной астрономией.

Аглая, например, с закрытыми глазами, сидя в бункере с бетонными стенами, могла сказать, что Юпитер сегодня усилился, а влияние Марса ослабело – и только по внешнему виду человека определяла, для кого это важно, а для кого не особенно. Она чувствовала звезды, как обыкновенный человек ощущает порывы ветра и тепло солнца, и могла сообщить, глянув на полумесяц, где в это мгновение произойдет стихийное бедствие или авиакатастрофа.

Амалия же по морщинам на губах, по тоненьким жилкам сосудов, по заусенцам на пальцах могла написать биографию человека, рассказать, сколько у него любовниц и где он с ними встречается. Она читала душу по коже и приводила в порядок и то и другое.

Знания передавались из поколения в поколение – и не было такой женщины, которая бы не умножила семейный опыт. Кроме одной – Ангелины, которая, родив Анну, сбежала с ее отцом и назвала его единственным. До этого случая в семье так привыкли к легенде, что никто особенно не верил в то, что в этой сказке есть доля правды. Женщины Лемм считали, что с мужчинами у них не складывается не из-за старого – и сомнительно, существовавшего ли, – проклятия, а из-за их собственного характера и обстоятельств. Они уже привыкли иронически относиться к противоположному полу, к романтическим отношениям. На первом месте у них всегда была работа, и никто особенно не задумывался – почему так. Но Амалия, которая очень любила сестру, нашла Ангелину и узнала, что отличавший ее замечательный Дар предсказывать будущее, ясно видеть через время в самом деле исчез. Ангелина стала обычной женщиной – отказалась от черного цвета, немного располнела и была вполне счастлива тем, что работала в метеобюро, готовила мужу-автомеханику пышные котлетки и читала романы Барбары Картленд.

– Иногда в полнолуние я не могу заснуть, – призналась она Амалии, с которой сидела на крошечной, всего пять квадратных метров, кухне. – Смотрю на луну, и здесь, – она положила руку на сердце, – что-то ноет. Тянет меня куда-то, и делается тоскливо, и душа трепещет… Но потом это проходит. Я сама выбрала путь. Винить некого.

– Неужели ты ни разу не жалела о том, что сделала? – спросила Амалия, которой было грустно и обидно, что мужчина с большими рабочими руками лишил ее сестры.