Инспектор Лосев

Когда я подхожу ближе, то вижу толстого потного человека в расстегнутом пальто, под которым виден тоже расстегнутый пиджак, съехавший набок галстук и громадный живот, туго обтянутый белой сорочкой. Отвислые, заросшие черной с проседью щетиной щеки его багрового цвета, а маленький носик, зажатый между ними, наоборот, совершенно побелел. За сильными стеклами очков в тонкой золотой оправе огромные, как у совы, серые встревоженные глаза. При моем приближении человек вскакивает. Короткие широкие брюки смешно болтаются на тонких ножках. На секунду они будят у меня какие-то неясные воспоминания, которые, впрочем, тут же начисто пропадают.

– Это вы начальник? – запальчиво спрашивает меня гражданин, и взгляд его сквозь очки становится одновременно воинственным и растерянным.

– Нет, я не начальник, – отвечаю. – Но мне сказал дежурный, что вы пришли по серьезному делу. Может быть, пока майора Цветкова нет, вы мне расскажете, в чем дело? – и представляюсь. – Инспектор уголовного розыска старший лейтенант милиции Лосев.

Мой титул, видимо, производит благоприятное впечатление, как и мой доброжелательный, спокойный тон. И гражданин отвечает, все еще, правда, нервно, но уже с оттенком доверия:

– Да, да, да! Я вам сейчас все расскажу.

– Тогда пойдемте ко мне.

Когда мы располагаемся в комнате, я предлагаю:

– Прежде всего давайте познакомимся. С кем имею честь говорить? – и, предупреждая его поспешное движение, добавляю. – Паспорт мне не нужен. Просто как к вам обращаться?

– Понимаю, понимаю, – кивает человек, и на полном лице его исчезает напряжение, щеки постепенно приобретают нормальный цвет, и нос, кстати, тоже.

– Очень приятно. Пирожков Григорий Сергеевич.

– Ну вот и прекрасно, – говорю я. – Так в чем дело, Григорий Сергеевич? Кто угрожает вашей дочери?

– Если бы я знал! В том-то и дело…

– Но у вас есть какие-нибудь подозрения или предположения?

– Видите ли… что-либо определенное… – Пирожков неожиданно мнется. – Пожалуй, трудно сказать…

Я вижу, что ему есть что сказать, но он явно не решается это сделать. Впрочем, так бывает, и мне его состояние понятно. Человек, попавший в такое сложное положение, обычно не знает, как себя вести. Он боится заподозрить кого-либо понапрасну, выглядеть глупым, наивным или трусливым, наконец, боится направить нас на ложный след, помешать нашему квалифицированному, профессиональному расследованию, на которое он так уповает.

– Григорий Сергеевич, – говорю я как можно спокойнее и внушительней, – если вы действительно обеспокоены этими угрозами, то прежде всего должны быть с нами абсолютно искренни. Иначе мы бессильны будем вам помочь. Не бойтесь, мы во вред вам ничего не истолкуем и ничего не предпримем.

– Ах, если бы… – горестно бормочет Пирожков и вытирает скомканным платком лоб и шею. – Если бы!.. Но вот ваш товарищ, например…

Он бросает на меня укоризненный взгляд. Серые глаза его за стеклами очков неправдоподобно увеличены, расплывчаты и кажутся полными слез.

– А насчет моих подозрений… – продолжает Пирожков и нервно трет пухлые руки. – У Наденьки нет таких знакомых. Это точно. Это безусловно. Она умница. Она хорошая девочка…

– Сколько ей лет?

– Девятнадцать.

– Значит, никаких подозрительных знакомств?

– Ну конечно! У нее таких знакомых нет. Это точно… А вот у меня… кажется…

Пирожков растерянно умолкает, пытаясь собрать какие-то разбегающиеся мысли.

У меня такое ощущение, что сейчас он брякнет какую-то несусветную глупость. Он, видимо, совсем помешался от страха. Ну, какие могут быть у этого пожилого, вполне приличного человека знакомые, которые бы угрожали его дочери? Если только сын кого-нибудь из них или, допустим, молодой сослуживец, ухаживания которого были отвергнуты? Но тогда это скорей всего сущая чепуха.

– Господи, – вдруг вырывается у Пирожкова. – Я так устал от этой жизни. Если бы вы только знали…

Мне и в самом деле становится его жалко, даже если все эти страхи ему и померещились.

– От какой жизни, Григорий Сергеевич? – участливо спрашиваю я.

– Ах, все не объяснишь, – он машет рукой.

Но вдруг рука его застывает в воздухе, словно ему внезапно пришла в голову какая-то новая мысль. Пирожков бросает на меня испуганный и одновременно странно-пытливый взгляд, словно заподозрив меня в том, что я подслушал какие-то его мысли, затем торопливо говорит:

– Впрочем, я, пожалуй, не прав. Насчет того человека. Он… он уже уехал из Москвы. И неизвестно когда вернется. Да, да… И вообще… что я, в самом деле…

– Он с вами работал? – спрашиваю я единственно для того, чтобы что-то спросить, ибо и в самом деле что-либо подобное предположить трудно.

– Нет, нет… Он так, знаете… проездом… – сбивчиво отвечает Пирожков. – Остановился в гостинице… и вот уехал… У меня просто ум за разум заходит…

Слово «гостиница» меня совершенно невольно настораживает. Это уже почти рефлекс. Я теперь вообще не могу спокойно его слышать. У меня это слово немедленно ассоциируется с Мушанским, кражами, допросами, словом, чертовщина какая-то. Но я ничего с собой поделать не могу. И машинально спрашиваю:

– Где же он – проездом – остановился?

– Ах, какое это имеет значение! – досадливо машет рукой Пирожков, но в тоне его проскальзывает неуверенность, и он добавляет, словно убеждая самого себя. – Он уехал, и все. Звонили уже после его отъезда. Звонили и грозили. Вы понимаете? Боже мой! Если из-за меня что-нибудь случится с Наденькой, я этого не переживу! Я руки на себя наложу!

Теперь я уже окончательно ничего не понимаю.

– Почему же из-за вас? – удивленно спрашиваю я. – Вы сами говорите…

Вид у него совершенно измученный, даже, я бы сказал, затравленный какой-то.

– Да, да, да! Я знаю, что говорю!.. А впрочем, глупости, глупости. Я просто с ума схожу! И сердце вот… – он трет грудь под пиджаком. – Каждый день болит. Однажды в гостинице так прихватило, что если бы не дежурная…

Пирожков неожиданно вскакивает и бежит к двери.

– Куда вы, Григорий Сергеевич?

Он так же поспешно возвращается. Короткие брючки смешно полощутся на его тонких ногах. Пальто и пиджак готовы вот-вот соскочить, застегнуть их невозможно, кажется, что они никогда не сойдутся на огромном круглом животе.

– Нет, нет, я никуда, – бормочет Пирожков, обессиленно плюхаясь на стул. – Мне показалось, я забыл…

А у меня вдруг мелькает странная догадка. Я наклоняюсь через стол и тихо спрашиваю:

– Григорий Сергеевич, а ведь его фамилия Николов, не так ли?

Пирожков вздрагивает и испуганно смотрит на меня сквозь очки.

– Вы… разве… позвольте, какой Николов?

– Тот самый, Григорий Сергеевич, – уже твердо говорю я, сам, однако, до конца не веря в эту сумасшедшую удачу. – Мы имеем в виду одного и того же человека.

– Но… ради бога…