Свет мой. Том 4

Она же пока продолжала безвольно плыть по воле волн (в то время как перед Антоном вовсю артачилась, обвиняла его во всем, а родным жаловалась на нового ухажера и обращалась за практической помощью именно к Антону).

По возвращении обратно домой Люба получила от производственного института однокомнатную кооперативную квартиру в новом городском районе – на Гражданке, и Кашины вселились в нее еще до рождения их дочери Даши.

Еще раньше обозначенного времени – в половине одиннадцатого – белая дверь с надписью «выписка родильниц» открылась, из-за нее вышла миловидная медсестра и обыкновенно спросила у собравшихся здесь, в выписной родильного дома:

– Кто первый?

– Кашин, – назвался Антон, но, спохватившись, поправился: – Кашина Любовь. – Он приехал сюда еще до десяти часов с вещами для дочери и для жены – самым первым. Люба его так попросила быть в числе первых встречающих – потому как хотела успеть покормить ребенка в час дня уже дома и боялась, что не сможет управиться, – отчего и ребенок будет страдать.

– Кашина? – переспросила медсестра с некоторым удивлением, ища глазами фамилию в списке своем.

– Да.

– Одна? С ребенком?

– Конечно с ребенком, – удивился ее нелепому вопросу: «С ребенком?»

– А такой у меня и нет, – медсестра снова проглядела свой список.

– Ну, как же! Вот и у вас есть на контрольном…

– Где?

– Вот в этом списке, – показал он на столике. – Четвертая по порядку.

– Ах, да-да! Извините… – Она взглянула на контрольный список и стала вписывать фамилию Кашина в свой список. – Давайте сюда вещи.

И она быстро скрылась за белой дверью.

В какой-то момент подоспела некстати Янина Максимовна, теща, и некстати первым делом осведомилась, к его досаде, все ли отданные вещи он помнит, чтобы потом проверить, если что пропадет. И она еще сообщила, что на площади Григорий Птушкин и Павел Игнатьевич, тесть, машину ловят, чему Антон был не рад, даже возмущен:

– Я же велел не приезжать тестю! Не хочу видеть его!

Теща тупилась.

Вся выписная заполнилась ожидающими отцами и женщинами с вещами и цветами. Все безропотно ждали. Наконец-то уже в начале двенадцатого часа все оживились, в особенности женщины: за дверью вдруг послышался близкий детский плач.

Антон встал с дивана и нервно заходил взад-вперед в ожидании скорой встречи с самой неизвестностью в лице крохи-дочери. Узнает ли она его?

Подошел друг – Гриша Птушкин, шепнул, что поймали машину, только не такси.

– Главное, шофер согласился подождать? – спросил Антон. Гриша заверил:

– Дал согласие.

– Объяснил ему, куда ехать?

– Сказал: на Гражданку.

– Ну, ладно.

Слышно повернулся ключ в замочной скважине, заплаканная к удивлению Антона Люба вытолкнула за дверь освобожденные от вещей чемоданчик и сумку и снова закрыла ее.

– Отчего же она? – изумилась негодующе теща.

– Наверное, от радости, что выходит отсюда, – сказал Антон.

Потом сначала вышла медсестра со свертком. Антон шагнул ей навстречу, и она передала ему сверток.

– Держите? – спросила она.

– Держу, держу. Ой, какая кроха! – И сунул медсестре коробку конфет.

Шофер вел автомашину хорошо, только казалось Антону, что она очень пропахла бензином и что было бы лучше взять такси, – не то надышится кроха этим запахом, непредусмотренным им – плохим отцом.

II

Ввечеру к Кашиным, когда Антон укладывал Дашу в постель, пришла по поводу обмена жилплощади уже знакомая Тамара Николаевна, какая-то заводская начальница. Люба пригласила ее на кухню. Малышка уже спала и были нежелательны такого рода визиты – при грудном ребенке – может, вследствие того, что Даша и побаливала (насморк и температурила – может, вследствие того, что у нее зубки резались).

– Ну, что сказал Ваш мужик? – спросил Антон у визитерши. Та с почти круглым добрым лицом (глаза несколько на выкате) уже сидела за столом.

– Сказал, чтобы я поехала к вам и договаривалась об обмене, – сказала она, довольная.

– Значит, ему подходит наша комната?

– Выходит, что подходит, если так.

– Ну, что ж добро. Он и там на Коломенской, в субботу так сказал, когда посмотрел основательно все. Сказал, что в воскресенье приедет жена. Я сказал ему, что Вы подумайте хорошенько. Ненужно спешить. Обмен квартирный – дело серьезное. Утро вечера мудренее. А он в ответ сказал, что он здесь – второстепенная сторона: раз жена так хочет, надо делать.

Тамара Николаевна засмеялась:

– Вот как! Говорить он мастер! Ой!

– Я возразил ему. Сказал: «Знаете, тут должно быть для обеих сторон одинаково важно; потому все обменивающиеся жильцы и примеряют, как одежду, устройство жилплощади. Всем надо жить в надлежащих условиях, если так случился разъезд или съезд».

– Да, да.

– Он не больно возражал на это.

– Он не опоздал? Не задержал Вас?

– Немного. Но смотрины его были обстоятельные. Очень.

– На Антона он произвел запоминающееся впечатление, – сказала Люба. – Гость особенный.

– В общем, одно могу сказать: мужик въедливый, дотошный.

Тамара Николаевна улыбнулась.

– Он как вошел в комнату, так сразу стал снимать ботинки. Я предупредил, что уже три месяца, кажется, и не подметал тут пол (но тот такой светлый – из березовых плиток выложен, паркет, что и так прекрасно смотрится). Но Иван разулся все-таки, достал из дипломатки-чемоданчика изношенные тапочки цвета умбры жженой. Переобулся. Попросил разрешения раздеться. Снял темное пальто с уже потертыми рукавами. И, экскурсируя по комнате и квартире, все проповедовал мне о прелести работать с железками ему, как плотнику-слесарю. Ни одно дерево не гнется так хорошо, как железо, и не стоит так прочно, эстетично.

И Кашины еще поговорили с Тамарой Николаевной.

Таких встреч и визитов было очень много – не упомнить всех.

Об этом можно было бы написать роман века.

К счастью этого не случилось.

В холодно-ветреный октябрьский день (вторник) Антон добрался до неказистого зданьица, что находилось за Фонтанкой – в Горжилобмене: надеялся по спискам, и общаясь с посетителями, найти-выявить для обмена комнату – метров десять тоже в старой коммунальной квартире, тоже многонаселенной, но с ванной (как хотела бы бабушка, чтобы ей жить с людьми и говорить с ними, и стирать в ванне белье). Предполагался тройной размен жилья, и все условия для него были важны.

Внизу здания происходил ремонт, а в приемной – на втором этаже – роилась темная масса людей, поглощенная поисками сведений нужных. У шкафов с папками, с анкетами обмена, за столами, на диванах, стульях. Слышались вопросы, голоса:

– У кого папка номер четыре?

– А у кого папка номер тридцать четыре?

– Кто меняет Ленинград на Ленинград?

– Что теперь не будет обмена на Тбилиси? Разве обмен Ленинграда на Тбилиси запретили? Почему?

– Нет, это только для этой пары меняющихся. Объявили просто, что у них обмен не прошел.

– Мерси. От сердца отлегло.

За краешком стола сидел измученный мужчина, выписывал из папок городские адреса и вслух приговаривал:

– Ой, как стало трудно нынче поменять! Ой, как трудно!

Антон спросил, что у него. Он сказал:

– Комната 20 метров и комната 12 метров – в разных местах.

– А Вы что меняете? – обратилась к Антону светловолосая девушка. Ее задача – выменять трехкомнатную квартиру. И она у нее уже есть. – Жильцы ждут нужного предложения. Ваш вариант вроде бы подходит.

– Вам обрисовать, какая у нас однокомнатная квартира?

– Польская точка.

– Нет, не нужно. Сюда другой поедет, не я. Меня комната интересует. С удобствами. Но в коммуналке большой. Для соседки. Видите ли, к ней часто по вечерам муженек, которого она выгнала, наведывается и бьет ее, и ей нужно бежать к соседям и обращаться за их помощью. Теперь еще: должен быть телефон.

– Здесь есть.

– Хорошо. Ей нужно звонить родственникам. И местоположение в районе, где много столовых. И чтобы она поближе нашла себе работу.

– Ну, по-моему, Коломенская с этой точки зрения как нельзя подходящее место.

– Потом она любит лезть во все.

– Ее право.

– О как раз такая нам нужна. Давайте адрес. Тесен мир.

Антон назвал. Девушка записала продиктованное им.

– Позвоните, когда надумаете с соседкой посмотреть.

– А я могу посмотреть, наверное, и без Вашей помощи. Я уже три года меняю – и на этом собаку съела.

– Нет, как же у меня ведь ключи, я наезжаю сюда, а живу с женой на Гражданке.

– Ну, и что ж. Мне достаточно посмотреть квартиру выше или ниже этажом и составить свое впечатление: стоит ли? Я вот эту квартиру, в которой ныне живу и меняю, посмотрела так же, без ключей и показа. Я такая, не обессудьте…

И другие варианты Антон обсудил.

– У меня две комнаты девять и пятнадцать в трехкомнатной на однокомнатную, – сказала женщина молодой паре.

– Ну да, теперь вы просите двухкомнатную и дворец, – сказал ей мужчина, мимо проходящий.

– Ну, что Вы иронизируете, – прикрикнула женщина на резонера пожилого. – Если не меняете, то и не мешайте вести переговоры!

Антон к 16-30 вернулся домой на Гражданку. И он сразу вместе с Любой и дочкой (ей шесть месяцев) в коляске помчались в детскую поликлинику на осмотр. Врач принимала до 17-30 по вторникам и четвергам.

Перед несколькими дверьми с табличкой «Терапевт» – несколько молодых матерей и один мужчина с малышками. Они уже ходят, разговаривают. У одной матери – очень красивый мальчик лет семи (он играл с малышками в игрушки) и девочка годовалая.

У Кашиных Даша самая маленькая по возрасту.

Когда Антон освобождал ее от одежды на столе, одна девочка, подойдя, спросила:

– Как тебя зовут?

– Даша, – сказал Антон. А тебя как зовут?

Она промолчала.

Антон после осмотра врачом, одел Дашу, взял ее на руки:

– Даша, посмотри, что за окном.

Тут же та же любопытствующая девочка опять спросила:

– Как тебя зовут?

– Даша. Ты ведь уже спрашивала.

– Дай мне подержать ее, пожалуйста, – тянула она руки к Даше умоляюще, с нетерпением. – Я не уроню. Ну, дай мне подержать ее. Чуточку, чуточку. – Зубки дырявые. – Я сейчас повыше встану. – Залезла на диван. – Ну, дай подержать, пожалуйста, чуточку.

Это было забавно.

– А у тебя кукла есть? – пробовал Антон разговаривать с ней. Она не отвечала. – Кукла твоя где?

Он ей говорил, что это тяжело. Она уронит Дашу. И Даша ведь не кукла, а живая большая девочка. А та тянула к ней ручки, манипулируя ими, с мольбой.

И взрослые посетители в приемной смеялись.

Удивительно то, как Кашины смогли все-таки сладить и провернуть обмен однокомнатной коммерческой квартиры и комнаты без всяких удобств (значит, без горячей воды и ванны) в коммуналке на двухкомнатную в Выборгском районе. Два года они все заборы вокруг обглядели, обчитали, обшарили все записочки, расклеенные на них, сколько домов поисходили. По грязюке, в позднь. Люба уже была в положении, тоже ползала по квартирам в одиночку. Телефона здесь у них не было. А родители ее, владельцы телефона, были не то, что великие путаники, но лица не заинтересованные в различных хлопотах; они что-то не так объясняли заинтересованным обменщикам – и обмен очередной не происходил. Потом и появившийся ребенок – дочь – болел и Люба вместе с ним попала в больницу, откуда Антон забрал ее и дочь домой, поскандалив с главным хирургом и написав отказ от сомнительного лечения. И потом у самого Антона возник провал с уменьшением в организме гемоглобина до критического уровня, поскольку он, некурящий, как понял сам, проработал два года в большом прокуренном помещении, где десяток художников, собранных в офис на время ремонта отделов, дымили вместе с приходящими авторами нещадно. И Антону нужно стало лечение, и уколы витаминами и железа.

А ведь в это время нужно было и работать – деньги зарабатывать. Жизнь-то шла своим чередом, не спотыкалась на кочках.

III

Антон записал следующие странички:

«Даша, дочь, спит на животе, подобрав под себя ноги; оказывается, все дети так спят, как лягушата. У них такой период – побыть в виде головастиков.

Третий день – на одиннадцатом месяце – как она пробует стоять без того, чтобы держаться за что-нибудь; она стоит, отбивает подставленные руки и еще в ладушки играет. Или в одной руке держит тяжелый пузырек с детским кремом «Малыш». Вроде бы маме отдает. Визжит сама, заливается: довольна. Сегодня это повторялось без конца. Или она отталкивается от чего-нибудь и стоит на ногах либо, поднимаясь, отталкивается. В чем-то и трусиха (незнакомую вещь берет осторожно). А в чем – бесстрашно-настойчива.

Люба все время приговаривала:

– Бог нас пока миловал, чур; проносит от болячек, происшествий.

Но в прошлую среду, 20 апреля, случилось то, что Даша подползла к плите и встала (а Люба была в ванне) в тот момент, когда вскипела кастрюля и кипящая вода плюхнулась через край кастрюли – попала ей на лицо, особенно на левую половину, начиная со лба. Люба услышала крик, схватила Дашу и сразу сунула под кран холодной воды в раковину. Своевременную помощь «Скорая», которую вызвала соседка, оказала: везли ее в больницу Рауфуса с кислородной маской. Опухоль опала несколько, пока везли. Хирурги обработали раны, и тут Даша четко звала:

– Мама! – И протягивала руки.

Все удивлялись:

– Надо же: такая маленькая – и так чисто говорит!

И буквально через 10 минут она перестала плакать и стала улыбаться врачам и прыгать.

Хирург сказал Любе:

– С медицинской точки зрения вы отделались легким испугом.

– Вы нас не оставите в больнице, доктор? – с тревогой спросила Люба.

– Вас не с чем оставлять тут, – ответил он.

А за смену в этой больнице бывает немало – по 120 маленьких пациентов.

После этого Даша изменилась – стала прижиматься к маме, охотно идет на руки; но, будто зная о своей беде, щеки не теребила, болячки не сдирала. Один день только было хуже – аппетит упал; это – на второй день; на третий – опухоль уже уменьшилась. Глаз стал лучше смотреть, красноты в нем не было, как с самого начала. Порошковым стрептоцидом присыпали болячки (после раствора марганцовки), чтобы подсушивало. Врачи запретили ей выходить на улицу, чтобы инфекцию не занести. Вскоре у нее везде сошла шелуха с лица не левой щеке. Кожица розоватая. Наверное, еще раз сойдет. Новая – корочка маленькая – есть еще на бровке. Натерла ее здесь.

По прежнему просит завести пластинку Окуджавы – показывает рукой круги – тотчас, как просыпается.

Спустя несколько дней, перед ночным сном, Даша, держа в руках свои красные ботиночки, упала и стукнулась верхней губой о край тахты. Разумеется, разбила в кровь и частично порвала связующую так называемую уздечку от губы. Ночь она спала нервно – вскрикивала. Но что удивительно – как ни стукнулась, ботинок из рук не выпустила. Наутро Люба на всякий случай позвонила, чтобы узнать, где ближайшая травматоложка. И «скорая» сама пришла. Отвезли Дашу на Тобольскую, и хирург сказала, что у девочки микротравма – ничего опасного. В Ленинграде каждый второй ребенок с такой травмой – падает лицом на землю. Губа была опухши два эти дня. И после сна, лежанья вниз лицом и питья молока (к тому же) – хуже.

Во время прогулки с Дашей Люба из будки телефонной (телефона в квартире нет) позвонила матери и стала рассказывать ей о травме дочери, держа открытой дверь будки, так как мешала дочь, о которой шла речь, и это слышали сидевшие рядом на скамейке три пенсионерки и молодая мамаша.

Та и сказала ей, только она, кончив разговор, вышла из будки:

– Да разве это травма? У меня вот сын двухлетний со сломанной рукой (тот спал у нее в коляске). Я положила в кровать – заснул он. А потом услышала жуткий крик. Он ухитрился во сне просунуть руку между прутьев и как-то сломать ее. А перед этим сел на игрушечную швейную машинку и иглой проколол свой половой орган. Я спрашивала у хирургу: «Скажите, доктор, ему вред, как мужчине, не нанесен этим? Будет он мужчиной полноценным?» Операцию ему делали и зашивали под анестезией. Кричал он. Весь синий был. Я не находила себе места.

Одна из сидевших женщин заметила, что когда ее первая дочь, Наташа, начала ходить, у них, родителей, все руки пообрывались. Она не ползала, а сразу стала ходить. Очень рано. И нужно было держать ее на ремнях и за воротник.

А Даша сначала много и ловко ползала. И потом все делала сама, не нуждаясь ни в чьей помощи. Постепенно. Вот начала вставать в кроватке, цепляясь за перекладины и напружаясь, берясь обеими руками (на девятом, кажется, месяце), потом и одной рукой; потом стала вставать, придерживаясь лишь гладкой стенки; стала усиленно и быстро ползать; стала вставать, придерживаясь о низкий предмет, ходить около стены и вещей; потом делать один-два шажка без рук, потом до десяти шажков (причем, если кто пытался поддержать ее, она отбивала руки). Стала отрабатывать повороты, смешно стоя на одной ноге и отталкиваясь другой; стала вставать и садиться, не держась ни за какой предмет.

Все понимает в год и месяц. Различает все цвета.

Антон любил понаблюдать за самоутверждением дочери, пробующей встать на ноги в кроватке и ее поочередными последовательными пробами, примерно похожими на его пробы при писании. Это вообще занимательное зрелище, которое просится быть запечатленным, если есть для этого место и необходимость привести сюжет, который можно и уместно привести и обнародовать и даже выкинуть – ничто от этого не пострадает, как не страдает художник от массы откинутых и непризнанных набросков. Но нежелательно выкидывать такое. Пропадает нечто чудное. Непридуманное. Без чего вещь не держится, мертва.

Раз у магазина Люба стояла в очереди за овощами. Даша бегала за голубями, бегала и еще падала. Но не плакала, хоть и пообивала руки и коленочки об асфальт. В очереди трое подвыпивших мужчин. Один заметил:

– Вот видно сразу, что мужик – не слюнтяй; падает, но не плачет. Девка давно бы уже заревела.

Все вокруг говорят: Даша сейчас – почти еще безволосая, хотя на затылке завиваются уже, светлые волосы – больше похожа на мальчика.

– Вот мужики как любят свой род! Как нахваливают! Им цены нет в собственных глазах. Подумать только: с пеленок в них что-то есть!

Люба слушала-слушала да и оповестила, смеясь:

– Баба это, баба!

Очередь женская весело так и рассмеялась над пророками:

– Что же Вы их не пожалели – раскрыли секрет?

Потом один из них какую-то часть дороги шел за коляской и подмигивал Даше. Люба сказала ему:

– Если детей любите, – своих надо заиметь.

– Уже сконструировал, сконструировал, – ответил тот довольно.

Даша все делает до сих пор последовательно, с редкой настойчивостью и подчас терпением. По многу раз поднимается на ступеньки и спускается с них, влезает на диван, переходит на другой, стоящий как бы в продолжение первого (по стенке) и слезает задом; вкладывает в коробку карандаши и выбирает их из нее; пытается надеть ботинки и туфельки, перекладывает туда-сюда листочки бумаги, фотографии; тычет пальчиком на мишку или зайку (игрушка), если увидит эти персонажи в фильмах, которые появляются в телевизионных передачах, аплодирует, когда там аплодируют, но редко смотрит телепередачи. Издали, метров за 300 показывает, где ее дом, знает, где качели. Координация движений хорошая (по сравнению с другими малышами).

К Кашиным однажды неожиданно приехали Любины родители – что говорится, на смотрины: они возжелали полюбоваться на внучку. Янина Максимовна стала разговаривать с ней в своей уже сложившейся артистично-педагогической манере с закатыванием глаз – перед ней, еще не говорящей, не владеющей речью. Даша, стоя перед тахтой, смотрела, смотрела на бабку – ее артистичность, жестикуляцию. И вдруг скопировала ее речь в ее же манере, заговорив (правда, без слов), вздыхая и воздев ручонки. В абсолютной точности. Бабка этим была поражена и онемела. И дед тоже.

– Вот папа ее придет домой, и она расскажет – покажет ему все обо мне, – обратила она в шутку такое общение с Дашей.

И ведь Даша после в свои год и четыре месяца дословно, но как мим, повторила еще дважды этот бессловно-художественный монолог, стоило ее попросить, чтобы она показала, как бабка разговаривает.

Она иногда выговаривает слова: «да, неть, раз-два, дай» и др.

Даша любит таскать тяжести: банки с молоком, с горошком – по две сразу – и переставляет везде, ставит одну банку на другую. Это ее занимает.

Теперь, особенно утром, просыпаясь, или после гуляния, когда она особенно хочет есть или пить, она берет Любу за руку, за палец и ведет на кухню, приглашая к столу, как делает иногда сама Люба, ее мать.

– Ты мальчик, а почему весь в розовом? – недоумевают порой при виде ее некоторые любопытствующие горожане.

– Нет, мы в девочках числимся, – говорит с улыбкой на это Люба».

И двухлетняя Даша без помех общалась июньским вечером (она вместе с родителями приехала в Крым) со сверстником на Гурзуфском стадионе, что было занимательно. Еще на улице к Антону и Даше пристала собачка – рыжая, длинноволосая, которой Даша поначалу боялась: поджимаясь к отцу. Когда они, спустившись на поле, сели на корточки у самых футбольных ворот (без сетки) – здесь древесные опилки были натрушены, собачка тоже сюда поспела; Даша стала лопаточкой наполнять стружкой ведерко – и печь куличи; собачка тоже села вблизи нее, поглядывая внимательно.

Даша сказала: «Кака» – писать захотела. Антон отвел ее поближе к склону горы, в кусты. И собачка побежала за ними следом (хотя всюду было полно отдыхающих и бегающих детей с мячами), тоже присела и пописала рядом. Но потом вдруг вскочила и привязалась за проходившими дальше – наискосок – по полю женщинам с идущим дитем.

Уже после того как Даша набегалась вместе с отцом и мячом, к ним подошел мальчик лет четырех, гонявший голубой мяч, и деловито спросил:

– Будешь играть со мной?

Даша на это утвердительно кивнула головой. Она еще не разговаривала.

– Давай, бей ногой!

Она, опять кивнув согласно, легко ударила ногой по мячу и потом ударами погнала его по футбольному полю – в сторону, указанную мальчиком. Потом он перехватил мяч, поставил Дашу на какую-то обозначенную линию:

– Стой здесь! Я буду бить!

И он бил по мячу. Но чаще всего тот летел мимо Даши. И она стояла и бегала к мячу и от него. Так повторялось несколько раз.

Она с сожалением уходила со стадиона. Дипломатично попрощалась с мальчиком, выразительно дернув плечами, разведя руками и ткнув себе пальцем в рот (что означало: вынужденно, дескать, ухожу – надо поесть, хочу – что поделаешь). И при подходе к дому она кинулась к трем бабулькам, своим новым знакомым, сидевшим на скамейке, чтобы им рассказать, что с ней произошло. И с одной из них – самой древней (девяностолетней) она особенно дружила и шла к ней на колени доверчиво.

Даша заговорила четко, ясно в три года, но сразу целыми фразами.

IV

– Ты знаешь, отчего мы, дети, живем с ними врозь, – отрывисто говорила Люба. Она и Антон ждали в очередной раз приезда постаревших родителей Степиных к ним в квартиру. И при этом по-отцовски серые ее глаза начинали отливать холодным блеском. – Все закономерно. Их эгоизм заел. Живут в свое удовольствие, которое, мол, заслужили. Вспомни: их даже в гости не докликаться ни за что, не то, что помочь в чем-нибудь. Так было у них с моим братом, когда еще папа с мамой помоложе были. Вот когда им лично нужно что-нибудь – тогда совсем особый спрос… с других… Я уверена: сейчас придут – и опять какие-нибудь выкрутасы выкинут… Они заставляют меня бесконечно нервничать, и звоня по телефону. Не могу… – Губы у ней задрожали.

– Ну, помилуй… Успокойся… – Вразумлял ее Антон.

– Вспомни, что было тогда, летом, в Лахте, где мы вместе с ними сняли дачку наверху. – От волнения у побледневшей Любы перехватывало дыхание и судорожно сжимались кулачки. – Я была тогда на третьем месяце беременности. И в разговоре с отцом просто спросила у него, отчего же он не дал взаймы нам денег на кооператив, только и всего. Тогда, под вечер, ты только что уехал домой, чтобы доделать какую-то работу…

– Да не вспоминай ты о том, не волнуйся. Зря…

Но Люба уже не могла остановиться:

– Так он дико заорал и ринулся на меня с кулаками, сбил с ног, хотя уже знал, что я в положении. Я-то и опомниться не успела… А мать – хороша! – была вблизи, в кухоньке, все слышала, все видела, но не встала на защиту меня. Даже слова не сказала. Как всегда, когда, случалось, он бил меня без всякого повода. Потому, наверное, и роды Даши были преждевременны. И потом все годы я волновалась за рожденную. Я никогда не смогу простить им этого. И за это ненавижу, ненавижу их! На меня-то женщину, замужнюю, поднял руку, трус! При тебе-то никогда бы не посмел. А теперь, пожалуйста, уважайте их старость…

– Успокойся, Любушка. Ты не с ними же живешь.