Свет мой. Том 2

VI

– Бум-бум-бум! – Молотили голоса раным-рано. В придачу ко всем звукам приморским.

– Вечером не заснешь, утром не добудишься, – жаловалась Татьяна Васильевна: по соседству на усадьбе хозяин вновь ретиво расхозяйствовался напоказ. – Разве поспишь тут? Радио включил на всю мощь. Шланг поливной открыл – вода хлещет. Ведрами гремит. С соседом перекрикивается. Кашляет. С вечерка-то бузили по пьяни – ой! Все равно же, как ни изгаляйся он перед светом, сейчас жена его с работы придет домой – отчихвостит его немеренно за вчерашнюю пьянку-вольницу. Все на кучу ему вспомнит. И сын их 27 лет – скандалист, отвешивает ругань. Заводится с полуоборота. Не работающий, но решил жениться. Его невеста тоже не работает. Но уже качает для себя права перед ними.

Действительно, что ни здешняя семья, то пенки какие-то. Накипь.

И очень странные старики. Если с одной бабусей поговоришь по душам или купишь у нее что из ягод, то другие сердятся: лучше купи у них; естественным считается здесь повсеместно – что ты вовек обязан им, если за свои же кровные пожил у них недельки три. На рынке, например, восьмидесятилетняя Марфа Матвеевна, торгующая изо дня в день ягодами, снедью, корит молодую приезжую покупательницу, снимавшую у ней комнату три года назад:

– Что же ты, Галя, не заходишь? Дедуля мой очень плохой. – Бабка словно выговаривает ее. И та явно смущается. Ведь зайти-то нужно с подарком!

И другая картина.

– К чертовой матери! – ругается на весь пляж молоденькая отдыхающая на девочку лет шести. – Сейчас оторву тебе голову!

– Русский язык понимаешь ты?! – рычит другая на малолетнего сына. – Голос, не предвещающий ничего хорошего.

– Краб! Я краба вот поймал! – вопит шпингалет, вооруженный подводным ружьем, в ластах.

А дальше полнобрюхий мужчина – сам как краб – с широким разлапистым туловищем с длинными загребущими руками, которыми размахивал, как клешнями, загорело-черный, бегал за девочками по пляжу (на коротких кривых ногах). Те визжали от забавы. Невиданной.

Это какой-то театр с маленькими пьесками, в действия которых все вовлечены, все играют с азартом, забываясь.

«А я-то, залетная дичь, с самоконтролем, не подвержен таким эмоциям, – подумалось Ефиму. – Ненормальность во мне? Похвально ли или противоестественно мое поведение?.. Может, я чокнулся, гонясь за призрачной…туфтой? Не расслабившись от образа жизни городской?»

Ему вспомнился недавно происшедший с ним эпизод. Забавный.

Лифт ехал вниз, где ждал его Ефим. В парадную ввалились двое мужчин средних лет. Их покачивало. Один толкнул Ефима плечом – устоять не мог. Спросил отрывисто:

– Вызвал?

– Нет, и так спускаются сюда, – ответил Ефим.

– Так кнопку нажимал?

– Зачем же нажимать: видите – красный свет горит, и люди едут сюда.

– Тебе – какой этаж? – был вопрос уже в кабине.

– Девятый.

– А нам третий. Не забыли. – Приставала (он больше товарища, видно, запьянел) опять: – Что такой неразговорчивый? Или работал? – Работа, наверное, ассоциировалась в его понятии со скукой.

Ефим молча уже посмотрел тому в глаза.

– Ишь, только смотрит и – молчит. Иконник!

Тут лифт остановился и открылся.

Как ни рассчитывал Ефим подзарядиться новыми южными впечатлениями, он, пожалуй, не был готов здесь психологически к полной свободе от всего, как, бывает, другие отдыхающие. К тому же не испытывал надобности и необходимости безоглядного – до умопомрачения – загорания на солнце у воды. Купание – да – доставляло ему наслаждение; но его преследовал человеческий гам, детский скулеж и крики взрослых, одергивающих их, гулявших на свободе-матушке. И он несколько разочаровался в своем времяпровождении. Самотек отпускников-отдыхающих с их устройством развлечений не увлекал его.

Что его отчасти уязвляло по-граждански: укоренившиеся меркантильные поборы приморских жителей с приезжих наряду с мелочной неуступчивостью в их устройстве – при всяких ущемлениях и нескрываемой завистью к их жизни, к их деньгам и полновесному в общепринятом понятии отдыху, хотя лишь за счет прибыли отдыхающих-квартирантов они обеспечивали себе житье-бытье до следующего летнего сезона. Нередко местные хозяйки как бы сетовали по обыкновению на некую несправедливость:

– А я вот еще не разочек не выкупалась в море: мне некогда, хоть и живем на самом берегу, считай. – На что Ефим однажды и парировал:

– А я вот, представьте, две выставки в Эрмитаже пропустил – не мог пойти, хотя и живу в Ленинграде, и туда туристы ежедневно ломятся…

Ефим не жил по принципу: довольствуйся малым (пока так и было в принципе). Но его больше всего впечатлял чей-нибудь альтруизм, идущий от сердца, от нормальных сердечных толчков. Как впечатляло в дни службы то, насколько же хорошо сослуживцы в 19-20 лет знали (и когда успели?) симфоническую музыку, если узнавали ее на слух. Сколько читали книг, – тому он завидовал. И старался не отстать от товарищей. Да достойно было восхищения и то, что Константин, не получивший должного образования, хотел, чтобы больше животных рисовали и записывали интересные для людей истории, восхищался чьими-то поступками; он, уроженец Москвы, умел и знал, судя по всему, как практично распорядиться собой везде, в том числе и на селе; он не ныл и по поводу профессии своей – мол, подай ему только ее – не то он умрет с горя…

Нынче Ефиму тяжело спалось. Снилось, что лежал он в какой-то незнакомой избе; опомнившись, заглянул за спину, в оконце, и увидел, что избушка-то приткнулась к самой-самой гранитной отвесной – может быть, трехкилометровой высоты – скале, – и жутко ему стало. Разве можно спокойно спать, находясь в постоянной опасности, под этой кручей? Того и гляди, что какой-нибудь камушек сверзнется и ахнет…

– Мы еще о чем-то думаем, чтобы что-то не испортить, – сказала Татьяна Васильевна. – Моя знакомая любит присказать о себе: «Я такая несчастливица!» Она – красавица, но не в ладах с логикой. И ее муж всегда просит ее – если они идут в какое-нибудь общество: «Раиса, ради бога, только молчи!» Так вот ей принадлежит один афоризм: «Боже мой, в воскресенье – и надо думать!»

VII

Поселковые бабки-посиделки, прилипшие к площадным скамейкам, под липками, судачили, как и на всех летних крымских торжищах:

– Нет, лучше мужиков пустить. Не надо им ни чай кипятить, ни есть, ни стирать, ни спать; довольствуются только коечкой – себя не ублажают.

– Ну, не говори. Бабы все же чище, себя лелеют. А те еще красоток приведут. Как ни строжай, ни ругайся, – все равно приведут. Это все мужики такие охочие. Что с них взять? – И даже косились на похаживающего здесь в раздумье Ефима.

– Бабка, что сдаешь? – Два бойких парня выросли. – Девочек водить не будем. Жить будем смирно.

– Мы знаем, голуби: оне сами к вам придут без вашего приглашения. Пойдете во времянку?

– А где, бабуся? Далеко?

– Тута. Недалеко от берега.

– Заметано. Согласны.

Ефим еще слышал обычно-несерьезные препирательства женско-мужские – от прохожих:

– Господи! Как бы я хотела пожить одна! Так вы все мне надоели…

– Мечта идиотки.

– Не идиотки, а все женщины мечтают об этом…

– Ну-ну! Ведь обратно прибежишь…

И вспоминал то, как он познакомился с Настей.

Послерождественским вечером он вышел на остановке из трамвая, как навстречу ему летела со всех ног девушка, которая не удержалась, заскользила в сапогах на образовавшейся наледи, и он удачно, крепко поймал ее на лету, удержал.

– Извините, спасибо, – прощебетал около его лица ее милый голосок, когда он разжал правую руку, которой удержал ее, – в левой он нес портфель, и она рванулась к дверце трамвая. Но уже не успела: дверца закрылась.

– Меня извините: задержал Вас, – сказал Ефим.