И я, конечно, забыл об этом ничтожном случае.
На следующее утро мне докладывают, что какой-то чиновник в форме желает меня видеть.
– Просите.
С шумом раскрывается дверь моего кабинета, и высокий, осанистый господин, с гордо поднятой головой, в форменном кителе ведомства учреждений Императрицы Марии и с форменной фуражкой в руках, быстро подходит к столу, небрежно бросает на него фуражку и, не дожидаясь приглашения, плюхается в кресло.
– Что вам угодно?
– Да помилуйте! Это черт знает что такое! Вчера ваши люди ворвались ко мне в гостиницу, перерыли все вверх дном и, не извинясь даже, ушли. Да ведь это что же такое? Житья нет, если каждый будет безнаказанно врываться в твое жилище! Да я, наконец, буду жаловаться на вас в Петербург, если вы только не обуздаете ваших олухов!
– Как ваша фамилия?
– Коллежский советник Прутянский, – бросил он небрежно.
Будучи уже взбешенным необычайно наглым тоном моего посетителя да услышав еще фамилию известного, зарегистрированного шулера, я потерял всякое самообладание и, стукнув изо всей силы кулаком по столу, крикнул:
– Вон! Сию минуту вон, нахал этакий! Да я тебя, шулера, не только из кабинета, но и из Москвы немедленно выставлю! Вон, говорят тебе!
И, встав из-за стола, я стал наступать на него. Нахалы обычно бывают не менее трусливы, чем наглы. Это вполне подтвердилось на Прутянском. Забыв на столе фуражку, он кинулся к выходу и, пугливо на меня оборачиваясь, стал царапаться и ломиться в шкаф, стоящий у стены, рядом с дверью.
– Куда в шкаф лезешь? Казенное имущество ломаешь! – крикнул я, притопнув.
Наконец коллежский советник выбрался из кабинета, оставив на паркете следы своего необычайного волнения.
Гуляка
Ночью вдруг меня будит телефон.
– Алло, я вас слушаю, – проговорил я хрипло.
В трубке послышался полупьяный голос:
– Позвать ко мне главного начальника всей сыскной полиции Москвы и… и её уездов!
– Он самый у телефона. Что вам угодно?
– С вами говорит коллежский регистратор Семечкин.
– Очень приятно!.
– Мне то-о-же!..
– Что вам от меня нужно?
– Да как же? Помилуйте! Это бог знает что?! Я говорю чеку, че-ло-о-веку… Подай еще графинчик водки, а он заявляет: «Поздний час, господин, из буфета не отпускают». И что значит «поздний час», когда, строго говоря, ранний… Да наконец, опять же Лелечка… он меня компер… коммер… компрометирует в ее глазах. Это же непорядок… Как вы находите?
– Конечно, конечно! Вы правы. А где же это вас так компрометируют?
– Как?… Неужели вы не знаете, а еще главный начальник всех сыскных уездов?! Странно!!
– Представьте, знал, да забыл!
– В «Слоне», в «Слоне», стыдитесь!
– Где же вы там: в общем зале или в кабинете?
– Что за вопрос?! Конечно, в зале! Моя Лелечка не станет шляться по кабинетам. Сидим справа от входа: я, Лелечка да приятель, Ладонов… Только он напрасно думает… Ничего у него с Лелечкой не выйдет!..
– Хорошо! Вы погодите немного, а я прикажу сейчас хозяину отпустить вам графинчик.
– Хорошо. Я этой услуги вам не забуду! Мерси!
По моему приказанию один из агентов тотчас же направился в ресторан «Слон» и, арестовав Семечкина, водворил его на остаток ночи в полицейскую камеру. На следующее утро мы встретились.
Семечкин оказался консисторским служащим, вспрыскивавшим вчера в «Слоне» свой первый, только что полученный чин. Это был добродушнейший и безобиднейший человек, лет 25, скромный, конфузливый.
– Ради самого Господа, господин начальник, не оглашайте моего глупого проступка: и со службы-то меня выгонят, и жена съест живьем!
– А как же это вы, господин коллежский регистратор, решились столь бесцеремонно беспокоить меня, да еще среди ночи.
– Видит Бог, был пьян, пьян, как стелька!.. Да разве трезвый я бы посмел?!
Пожурив его еще немного, я отпустил Семечкина на все четыре стороны и, конечно, не возбудил о нем дела.
Радость Семечкина была безбрежна.
Недостойный иерей
Как-то в 1907 году в Петроградскую сыскную полицию обратился сенатор X. Начальник полиции В. Г. Филиппов отсутствовал, и я, в качестве помощника заменяя его, принял сенатора.
Ко мне вошел старик лет шестидесяти, весьма почтенного и благообразного вида и, сев в предложенное кресло, с опаской огляделся и негромким голосом заговорил:
– Я обращаюсь к вам по весьма щекотливому и, разумеется, совершенно секретному делу. В моей семье произошло несчастье, и, быть может, вы сможете если и не ликвидировать его совсем, то, по крайней мере, ослабить его печальные последствия.
– Я к вашим услугам, ваше превосходительство.
Сенатор, беспокойно взглянув на меня, продолжал:
– Видите ли, у меня сбежала дочь. – И он сделал паузу. Затем: – Это бы еще куда ни шло! Мало ли бывает: молодость, романы, любовь и подобные бредни. Но несчастие в том, что выбор моей дочери пал черт знает на кого. Ну будь там какой-нибудь корнет, гусар, адвокат, артист, наконец, готов примириться на длинноволосом студенте, а то, подумайте, – кучер! Грязный, неопрятный мужик, с дегтем, кислятиной и вшами!
Какая муха ее укусила, – ума не приложу.
Во всяком случае, ни воспитание, ею полученное, ни среда, ее окружающая, не могли привить подобного вкуса. Я просто теряюсь в догадках, что это: эротическое помешательство или желание опроститься по рецепту Толстого? Быть может, я выжил из ума, отстал от века, впал в детство, но решительно отказываюсь понимать поведение моей Наточки.
Лошадиный Ромео умчал ее куда-то, и вот уже несколько дней, как об ней ни слуху ни духу. Я очень, очень прошу вас: помогите мне разыскать мою девочку. Но, ради бога, никакой огласки, никакого скандала – это так важно и для ее чести, и для моей репутации.
Я успокоил как умел старика, обещав немедленно приняться за поиски.