Тайны и герои Века

Ведь вы сами над собой смеетесь!»

Был еще профессор Зелинский (история Греции), но этот меня раздражал своими слезами. Как дойдет до смерти какого-нибудь греческого героя, так и ожидай, что голос начнет дрожать, лицо покраснеет и слезы потекут из глаз. Не ожидали греческие герои, что столько слез будет пролито русским профессором над их кончиной! Я предпочла бы, чтобы он своим красноречием заставил нас плакать. А тут наоборот: он плачет, а мы переглядываемся и нам за него неловко.

Не буду здесь перечислять всех профессоров, которых я слушала и на курсах и на публичных лекциях, куда я считала необходимым ходить. Красиво говорил профессор Сперанский, но у него было такое нагромождение трескучих фраз, что в этом лабиринте я часто теряла нить того, что он хотел сказать. Одним словом, как ни странно, ни один профессор ни увлек меня своим предметом и ни один не обладал живым огнем, который мне так хотелось почувствовать в речи профессора. Я была очень молода и не знала, что людей с живым огнем так мало во всем мире! Кроме того, мне теперь кажется, что я пошла не по своей специальности. История меня не захватывала, литература также. Но медицина, вероятно, сыграла бы другую роль в моей жизни, и в ней бы, очень может быть, я нашла свое призвание.

На Рождество курсы устраивали бесплатный обед беднякам. Каждый бедняк записывался заранее и получал билет. Таким образом выяснялось, какое количество людей следует накормить и сколько мест приготовить. Я внесла свою лепту и пошла прислуживать с другими к столу. Какая жадность чувствовалась у всех, кто ел. Я никогда близко не видела такой бедноты. Но чем же и как помочь, что делать? Если бы у меня были большие деньги на руках, я сейчас бы им помогла, раздала женщинам и детям, и они ушли бы обеспеченными. Но, в сущности, разве так надо помогать? Кажется нет. Записаться в партию, чтобы всем вместе работать? Но в какую? Были в аудиториях сборы партий социалистов-демократов, социалистов-революционеров, кадетов, монархистов. Я ходила на сборы этих партий несколько раз. Ничего талантливого, точно играют в солдатики. Решения скоропалительные. Партия решила то-то, кто не согласен, поднимите руку. Как я могу что-нибудь решить, когда каждая партия кричит свое и в политике я совершеннейший профан. Да и где правда?..

О возвращении в Пензу

С тяжелым сердцем уезжала я из Петербурга. Путешествие по Волге продолжалось около недели. Красота реки, простор, спокойствие теплых благоухающих вечеров на палубе большого парохода хорошо подействовали на мои разбитые нервы и как-то подняли мой упавший дух. Не всегда же жизнь бывает такая мрачная, безотрадная. Есть в ней и яркие огоньки, которые освещают и согревают ее. Надо только для собственного счастья не заноситься в несбыточные мечты и быть очень снисходительной к людям, помня, что ты сама далеко не без греха. К тому же мир так велик, имеет столько интересного, разнообразного, что жизни не хватит всего увидеть. Почему бы мне не поехать по России, а потом за границу, посмотреть, полюбоваться на все то, что Творец дает так щедро человечеству? Ведь я молода, ведь жизнь стелется передо мной, широкая, манящая, немного загадочная, чуть-чуть страшная.

* * *

Каким веселым, светлым городом показалась мне благоухающая черемухой Пенза!

Я могла всюду ходить одна, всюду разъезжать, приглашать к себе кого хотела. Кроме того, отец, наверное, решил, что раз я в Петербурге не сделалась революционеркой и ни в какого министра не бросила бомбы, то в Пензе и подавно буду держать себя спокойно, а с моим характером меня нельзя неволить и поступать резко, как с маленькой девочкой.

Я чувствовала себя вполне дома, мне было отрадно и весело. Потом перемена обстановки, возможность тратить сколько хочешь (в деньгах никогда не было отказа), посылать деньги тому, кому найдешь нужным, иметь прелестную уютную комнату, каждый день свежие цветы из собственной оранжереи при губернаторском доме – какое это удовольствие. Как это раньше я на это не обращала внимание? Точно глаза у меня открылись на внешнюю красоту жизни. И самый город, расположенный на горе, и так называемый губернаторский дворец, большое трехэтажное здание с длинной террасой на площадь, – все казалось новым и красивым. При большевистской революции этот дом был превращен в Чрезвычайку, и в верхних комнатах расстреливали помещиков, не успевших бежать за границу или не желающих покинуть до самого конца своих родовых имений.

Черты и силуэты прошлого. Портреты

Самой известной и уважаемой дворянской семьей в Пензе были, кажется, Араповы. В наше время они уже утратили и свое влияние, и положение, но в XIX столетии один из Араповых был в течение сорока – пятидесяти лет несменяемым губернским предводителем дворянства. При каждых выборах его дружно выбирали, он любил поломаться, отказывался, его уговаривали, и он наконец с удовольствием соглашался. Рассказывали, что как-то на выборах, окончившихся по обыкновению его избранием, он сказал дворянам речь, неосторожно проронив фразу: «…и на что я вам? Вы бы выбрали молодого, умного». На что язвительный М. Е. Салтыков-Щедрин, присутствующий на выборах, ему с деланым пафосом крикнул: «Не надо нам умного, нам вас нужно!» Ведь известно, что талантливый, но едкий Салтыков-Щедрин вечно воевал и с губернаторами (помпадурами), и с предводителями.

Араповы в те времена были крупнейшими помещиками. Имения им приносили что-то вроде ста тысяч рублей годового дохода, и в самой Пензе они умудрялись проживать девяносто тысяч рублей на приемы и другие представительские расходы. По-видимому, охоты были громадными, т. к. одна из мужских гимназий помещалась в здании, служившем в свое время конюшнями и псарнями для араповских развлечений. Все повара в Пензе (а их было немало) начинали когда-то свою карьеру поварятами в многочисленном штате араповских поваров. В наш XX век эта семья значительно обеднела и потеряла свое значение.

Представителем ее был очень уж старый Александр Александрович Арапов, гофмейстер восьмидесяти с лишним лет. Про него пензенские языки рассказывали всякие небылицы в лицах, например, относительно его необыкновенного богомолия. В уважение его прежних заслуг ему разрешили иметь свой собственный вагон и даже свою самостоятельную ветку железной дороги, проходящей к араповскому имению Проказне. Злые языки пустили слух, что старичок Арапов завесил стены вагона иконами и каждый вечер перед сном во время своих путешествий обходил их и прикладывался. Притом, чтобы поцеловать самые нижние иконы, он становился на четвереньки, потом выпрямлялся на коленях, потом вставал и прикладывался нормально. Те иконы, которые были повыше, он трогал своей тростью, набожно перед тем поцеловав ее конец, а самым верхним иконам, почти на потолке, посылал сочные воздушные поцелуи. Исполнив обряд, набожный старик отправлялся спать со спокойной совестью исполнившего свой долг человека. Александр Александрович как-то пригласил в Проказну моих родителей и даже прислал за ними свой вагон. Они в вагоне икон в преувеличенном количестве не видели и предполагали, что эти рассказы – пустое зубоскальство. В имении была домашняя церковь (при службах Александр Александрович сам читал «Апостола» и «Часы»), куда Арапов немедленно ввел моих родителей на благодарственный молебен по случаю их благополучного прибытия, хотя Проказна от Пензы отстояла очень близко. После молебна просил у мамы разрешения показать ей несколько могил своих верных крепостных, «живот свой за него положивших» (не помню, по какому случаю). Одна могила была его управляющего имениями, прослужившего в этой должности двадцать пять лет. За свое правление этот честный человек накопил себе две тысячи рублей и их принес Александру Александровичу в трудную минуту. После смерти управляющего жене не осталось ни копейки. Она и сейчас живет у них на покое, как своя. После посещения могил Александр Александрович горячо благодарил маму за визит к его «покойным друзьям». Но, в общем, прием был радушный, широкий, чисто помещичий, как умели принимать в России наши отцы и деды. Дела Араповых в начале XX столетия очень пошатнулись. Проказна, кажется, оставалась последним оплотом, да и то навряд ли не была заложена. Во всяком случае, с некоторым чудачеством и смешными в наш век привычками, Араповы сохранили и благородные, красивые чувства. Когда был убит в 1905 году пензенский губернатор Александровский, вся губерния дрожала от террористических самоуправств, все, казалось, погибло безвозвратно, старичок Арапов послал председателю Совета министров телеграмму с предложением себя в пензенские губернаторы без жалованья для усмирения крамолы. Старичок в последней вспышке энергии думал, что в его обязанности входит спасти свою родную губернию и даже отдать за нее жизнь. Столыпин на такое предложение не обратил внимания и на телеграмму не ответил, назвав в разговоре с моим отцом такое желание старческим готизмом. Когда грянула вторая и окончательнейшая революция (старичок Арапов, кажется, умер в первый ее день), один из молодых представителей той же семьи – лейб-казак Арапов – был приговорен к расстрелу в нашем же губернаторском доме, превращенном, как я упоминала, в Чрезвычайку. Он отказался от повязки на глаза и крикнул: «Умираю за родину и моего государя! – И, обращаясь к красногвардейцам, приказал: – Стреляйте, мерзавцы!»