Древняя история

Отец заплатил предводителю каравана, идущего в далекую Индию, немалые деньги, чтобы тот в целости и сохранности доставил его к своему другу, которого он называл непривычным именем Готама. Оба они, предводитель каравана и отец, понимали, что эта плата не является гарантией того, что мальчик благополучно доберется до далекой страны. Но плата была гарантией тому, что для этого будет сделано многое. Оба они понимали, что для этого предводитель каравана не сделает все возможное, ибо караван для него был более ценен, чем этот мальчик, который только начал жить, и пока ничего из себя не представляет.

Так он думал тогда, сидя на горбе верблюда, которой следовал за верблюдом предводителя. Вокруг, насколько хватало взгляда, простиралась безжизненная пустыня. Эта безжизненность нарушалась только одиноким полетом большекрылых птиц, наверняка, падальщиков, которые, медленно кружась, выискивали среди безжизненных барханов те живые существа, которые не смогли устоять против зноя и песка, и пали. Но то ли жители пустыни, которые в этот зной попрятались, были так малочисленны, либо они были так живучи, что ни разу за весь день, пока следовал караван, мальчику не удалось увидеть, чтобы хотя бы одна из этих птиц полетела вниз за добычей. Солнце уже прошло зенит и продолжало неуклонно катиться к своему закату, но до заката было еще далеко, и от прогретого песка и от все еще яркого солнца было так жарко, что все путники, да и мальчик тоже, накинули на головы свои капюшоны, без которых был немыслим походный наряд караванщиков, этих единственных живых созданий в этой пустыне, кто не прятался от зноя, а шел вперед. Весь смысл существования каравана был в движении. Необходимо было пересечь пустыню так быстро, пока не кончились запасы воды и еды. Воду и еду, чтобы не перегружать и так уже нагруженных товаром верблюдов, нельзя было брать в неограниченных количествах. Караван двигался мерно, и неумолимо. Искусство предводителя заключалось в правильном выборе ритма движения и скорости, чтобы, не утомляя верблюдов и погонщиков, все же как можно быстрее пересечь этот самый опасный участок их пути, каким являлась равнина, на которой на сотни миль вокруг не встретишь ни колодца, ни единого зеленного листочка.

Тогда давно, сидя на горбе верблюда, он вспомнил, что как-то, гуляя с отцом, он заметил, если предположить, что в мире нет ничего и никого кроме тебя одного единственного, и также предположить – все, что ты видишь, слышишь, ощущаешь всеми органами своих чувств, является лишь игрой твоего ума, – то никаким образом, логически невозможно доказать противоположное. Тогда эта мысль только позабавила его, но она глубоко запала в его душу. И вот, двигаясь с караваном по пустыне, он вспомнил эту свою детскую мысль, и сейчас она ему показалась не только забавной. Мерное покачивание верблюда, на спине которого он сидел, начало убаюкивать его, и он незаметно для себя впал в сон, но, как понял потом, это был не сон, а что-то другое, другое состояние существования. В этом странном сне он также ехал на верблюде, но перед ним была уже не пустыня…, трудно было назвать, что было перед ним, привычные понятия не подходили для описания всего, что он видел, но видел не то слово, которым можно было бы сказать, как все это ему являлось. Перед его глазами…, нет, не перед глазами – глаза его были закрыты, а перед тем, что внутри его самого все это видело, было пространство, заполненное разноцветными огненными линиями, которые, казалось, шли отовсюду. Эти линии нигде не начинались, и нигде не кончались – они просто всюду были.

При этом он почувствовал, что как бы разделился на двоих. Одна его часть была очень напугана и даже встревожена, другая же была спокойна, и, казалось, тайно радовалась и с насмешкой смотрела на первую. Было похоже, эта радость исходила от того, что первой части удалось это увидеть и удивиться. Это видение продолжалось, как ему показалось, недолго, но, когда он очнулся, был уже вечер, солнце было на горизонте. Караван остановился, и погонщики развьючивали верблюдов и готовились к отдыху. Кто-то, набрав сухих веток саксаула, разжигал костер, кто-то возился у походных котлов, готовя еду, а один из погонщиков дергал его за ногу, предлагая спуститься с верблюда и помочь его развьючить. Значит, – подумал мальчик, – в необычном состоянии забытья он находился не меньше двух часов, но по его ощущениям прошло очень мало времени, потому как он даже толком не успел рассмотреть открывшуюся ему необычную картину.

Сейчас, вспоминая все это, он понял, что тогда ему начинала открываться истинная сущность этого мира, который всегда является более широким, чем все то, на что способно все человечное воображение человека.       Размышляя и вспоминая, Заратустра незаметно для себя заснул. Ему в эту ночь ничего не приснилось или, если и приснилось, он просто этого не запомнил.

* * *

Утром его разбудил шум открываемой двери. Заратустра, неожиданно для себя, быстро вскочил с постели. У порога стояли два стражника. Один из них сказал:

– Тебя желает видеть Великий и Блистательный повелитель Измавил. Следуй за нами.

Заратустра, не совсем пришедший в себя после сна, встал и последовал за ними. Стражники были довольно молоды, если и старше его, то ненамного. Один шел впереди, другой сзади. Их лица, на первый взгляд, казались непроницаемыми. Но Заратустра, умевший уже понимать то, что люди пытаются прятать за выражением своих лиц, легко прочитал настроение обоих. Стражник, который шел впереди, был еще не опытен в делах, он служил во дворце не больше месяца. Во всей походке и манерах читалось стремление показать всю важность выполняемых им обязанностей. Вот и сегодня утром, когда его командир приказал вести пленника, схваченного вчера шпионами тайной стражи, он с гордостью и радостью быстро собрался и в сопровождении более старшего стражника пришел к дверям камеры, в которой обычно держали знатных узников. Какого же было его удивление, когда узник оказался на вид простым человеком. На вид ему было ничуть не больше тридцати. Одет он был в простую одежду, какую носят все обыватели этого города. Лицо его было чуть удлиненным, с острым подбородком, нос был прямой и тонкий и, если бы не смуглость кожи, его легко можно было принять за эллина. Греческие сандалии на его ногах тоже говорили о таком происхождении, а смуглость лица легко можно было объяснить тем, что оно загорело на солнце в результате долгих скитаний. О том, что человек по образу своей жизни является бродягой, говорили еще его глаза зеленоватого цвета, слегка выцветшие под солнцем. Такое часто бывает с людьми, кто много времени проводит под солнцем.

Второй стражник, более опытный в делах, ничуть не удивился виду узника, находившегося в камере, которая предназначалась для знатных и опасных заговорщиков. Он по ходу своей долгой службы во дворце привык ко всему. Он шел сзади. Для предотвращения возможных попыток побега, при конвоировании важных и опасных преступников, сзади должен быть более опытный. Но, судя по тому, как узник шел, он даже не замышлял об этом. Его движения отличались легкостью и непринужденностью, он, шагая как-то легко и просто, передвигал ногами, ставя их всегда таким образом, что создавалось ощущение, что он не шел, а как бы летел. Его непринужденное выражение лица, на которое обратил внимание второй стражник, когда узник выходил из камеры, и его легкая, казалось, небрежная походка говорили о том, что того ничуть не беспокоит встреча с Блистательным Измавилом. Хотя не все важные преступники удостаивались ее перед судом, этот же человек шел, словно так оно и должно было быть.

Так размышляя и раздумывая, они все трое незаметно для себя дошли до большой железной двери. За этой дверью была камера, где Измавил, отгородившись от пленника решеткой, так как были случаи попыток нападения, по обыкновению единолично, часто с глазу на глаз, допрашивал наиболее важных преступников. Стражники молча, гремя железными запорами, открыли дверь и втолкнули за нее своего подопечного, и, ни слова не говоря, заперли ее.

Первое, что увидел Заратустра, когда попал в комнату допросов, были глаза, которые смотрели на него ярко и пронзительно. Казалось, от этого взгляда ничто не может ускользнуть, настолько он был цепким и изучающим. Заратустра посмотрел в ответ спокойно и почти равнодушно, его зеленоватые глаза легко скользнули по лицу царя, осмотрели его одежду, состоящую из ярко красной рубашки, черных кавалерийских штанов, и мягких кожаных сапог, затем они снова поднялись к лицу, которое было слегка круглым. Борода и усы добавляли возраст, но яркость глаз, несмотря на мудрость, которая чувствовалась в них, говорила, что их обладатель никак не старше сорока лет, а, может быть, и моложе этого возраста лет на пять.

Так непринужденно, казалось, не замечая глаз, которые могли бы загипнотизировать иного, Заратустра рассматривал царя, стоявшего, как он это только сейчас заметил, за решетчатой перегородкой. Наконец, их взгляды встретились. Жесткий, прямой, как стрела, взгляд Измавила почти утонул в простых, ничего не выражающих глазах Заратустры. Измавил, не в силах отвести свои глаза, начал как бы погружаться в вечность, олицетворением которой был взгляд этого человека. Этот человек, не напрягаясь, расслабленно смотрел ему прямо в глаза, но при этом казалось, что он проникает в его душу и вот сейчас узнает или уже узнал все его сокровенные мысли и желания. От этого ощущения Измавилу стало не по себе и даже страшно, и он с большим трудом отвел глаза. После этого он, стараясь избегать встречи с его глазами, как-то особенно, по-другому посмотрел на пленника, отделенного от него решеткой. Ему, Великому царю, никогда еще не приходилось отворачивать свой взгляд при встрече с людьми. Страх, который он испытал, был лишь инстинктивным и неосознанным, поэтому он быстро прошел. Немного придя в себя, Измавил более спокойно и с большим интересом рассмотрел своего пленника. От его глаз не ускользнула отрешенность, какая читалась во всем облике этого человека, способного спокойно встретить его взгляд. Его глаза перестали быть бездонными, но Измавил больше не рискнул встретиться с ними. На какой-то момент ему стало неловко от той паузы, которая продолжалась уже более четверти часа, но, зная ценность паузы, он все не решался заговорить с этим странным узником, который в первые же минуты знакомства так его ошеломил.

После долгого молчания, он, наконец, спросил спокойным и твердым голосом:

– Ты знаешь, почему тебя арестовали?

– Не знаю. Тебе лучше знать, ведь меня арестовали по твоему приказу и кому другому лучше знать, почему меня заточили в камеру, которую трудно было бы назвать тюремной, если бы не запертая дверь. – Просто и непринужденно ответил ему его собеседник.

Измавил, не удивился независимому тону, каким разговаривал с ним этот человек в простой одежде, с простым открытым лицом. После взгляда, каким он обменялся с ним, его уже ничего не удивляло в этом заключенном. Поэтому он спокойно сказал: