Китаец Ли, старик сорокалетний,
За трубкою поведал как-то мне,
Что мир вокруг – лишь тягостные бредни,
И жизни смысл в волшебном вечном сне.
А прочие усилия напрасны,
Они лишь множат скорбь и суету,
Ведь мы, над снами нашими не властны,
Не перейти незримую черту!
О, мною не рожденные слова…
Они стоят, увянув, как трава.
Они стоят, увянув, как трава,
Густой бурьян, на позабытом поле,
Стальные путы сковывают льва,
И он не помнит жизнь свою на воле.
Ко мне зашёл художник, мой сосед,
Он, как всегда, всклокоченный и странный,
И мы сидим, и молча пьем абсент,
Горящий сахар капая в стаканы.
Его богатство – чёрствый хлеб и лук,
Да странные, нелепые картинки,
Ну а моё – поношенный сюртук,
И старые, потёртые ботинки.
В каморке пыльный фикус угасает,
К подножью тень усталую бросая…
К подножью тень усталую бросая…
Грустят платаны в парке Тюильри,
Бежит куда-то девочка босая,
В Париже осень. Что ни говори.
Мне радостны картины увяданья,
Они из детства светлого привет,
И, как любовник пылкий на свиданье,
Всю жизнь спешу я осени вослед.
Чего желаю я? Такую малость,
Покой душе усталой обрести,
Хоть я не знаю, сколько мне осталось,
Но я хотел бы осенью уйти…
Пусть там, где приклонилась голова,
Лишь чуть дрожит пожухлая листва.
Лишь чуть дрожит пожухлая листва.
Над обомшелым камнем безымянным,
И не узнает глупая молва,
Кто здесь уснул, укутанный туманом,
Глухое место, ни души вокруг,
Заброшена убогая могила,
И не придут сюда ни враг, ни друг,
Ни даже та, которая любила…
Валун тяжелый навалив на грудь,
Меня оставят, наконец, в покое,
И вот тогда смогу я отдохнуть,
Познав впервые, что ж это такое…