К своей звезде
Праздник улетучился с приходом Алины Васильевны. Боль всколыхнулась, как осевший ил в тихом карьере. И впервые пришло тревожное ощущение непоправимой ошибки. Она взяла такси и поехала на аэродром. Ждать до вечера не было сил. Но у ворот, где стояла толпа женщин, она поняла – ее боль, ее тревога в этой ситуации насквозь фальшивы. И если Чиж ее здесь увидит, в его душе кроме досады ничего не шевельнется.
Вернувшись домой, она собралась и уехала в Ленинград.
Когда Большов подвез Чижа к дому, тот, не вылезая из машины, попросил:
– Подвези к госпиталю.
Если дежурит Олег, можно будет подробнее об Алине разузнать, в палату заглянуть. Да и самому давление померить не помешает.
– Приехали, Павел Иванович…
Чиж поблагодарил Большова и прошел в госпиталь. Вахтер его знал, он с готовностью поздоровался, открыл замок вертушки. «Домой все-таки надо было заехать», – укорил себя Чиж, но подумал, что Юля давно дома, и успокоился.
Снова он заволновался, когда увидел Юлю у дежурного ординатора. Булатов встал, подал Чижу стул, пододвинул пепельницу.
– Здесь можно подымить. Как вы себя чувствуете, Павел Иванович?
– Видите, вполне прилично. Как Новикова?
– Спит. Мы ей сообщили.
– Взглянуть бы…
– Нельзя, Павел Иванович. Давайте я вам кардиограмму сделаю. Давайте, давайте… До пояса раздевайтесь и на диванчик.
Чиж посмотрел на Юлю.
– Мама уехала, – сказала она, – какая-то комиссия прибыла в институт.
– Ну и прекрасно, – сказал Чиж, снимая куртку. «Мелькнуло ясное солнышко и закатилось за горизонт». Стало почему-то досадно, и осколок незамедлительно тронулся с места, заставив затаить выдох. «Паразит, – выругался Чиж, – мало что сидит в теле трудового народа, так еще и спокойную жизнь себе требует!»
Развернув на столе бумажную ленту, Булатов быстро пробежался глазами по изломанным следам самописцев и вышел в коридор.
– Ты видела ее? – спросил Чиж у Юли.
– Да. У нее какой-то синдром. Я забыла.
Вернулся Булатов. С ним вошла медсестра, держа перед собой стерилизатор.
– Укольчик вам сделаю, Павел Иванович.
– Нет-нет, – решительно отмахнулся Чиж и даже шагнул назад.
– Здесь я приказываю, Павел Иванович, иначе вызову санитаров и мы вас оставим в госпитале. Не до шуток.
– Папа, – с укором сказала Юля, – ты как маленький.
– Сговорились… – сказал Чиж и начал снимать рубашку.
Когда они шли домой, Юля крепко прижалась к отцу и сказала:
– Олег мне сделал предложение.
– А ты? – спросил Чиж.
– Сказала, подумаю.
– А он?
– Спросил, долго ли буду думать.
– А ты?
– Пока не надумаю, сказала.
– И все?
– И все… Мне еще учиться сколько, диплом защищать.
– Причина серьезная.
– Хороший он человек, прекрасный врач, но…
– Что мать сказала? – перевел Чиж разговор на другую тему.
– Ничего не говорила. Расстроенная уехала. Сказала только, что мы все трое психи ненормальные.
– Значит, так и есть. Она ученая, ей виднее…
В это же самое время Федор Ефимов подымался по лестнице подъезда, где он снимал по договору комнату. На лестничной площадке третьего этажа под его дверью на разостланной газете сидела с сигаретой в руке молодая женщина. На коленях у нее лежал портативный магнитофон, тихо отбивающий ритм знакомой мелодии. На шаги она повернула голову и вскинула руку в приветственном жесте.
– Ура! Все-таки ты живой!
– Катя?
– Не ожидал? Конечно, не ожидал. Меня никто нигде не ожидает. А я решила – хоть до утра буду сидеть, но дождусь. Соседи твои уже раз пять на чай приглашали. – Она встала, убрала газету и магнитофон в сумку, подставила для поцелуя губы.
Ефимов чмокнул ее и обнял за плечо.
– Приятная неожиданность, Катерина. Честное слово.
– Ну, если приятная, тогда все в порядке. Я ведь думала, выгонишь. Тем более что после Нины явилась.
Ефимов уже открыл дверь и впустил Катю в коридор. Услышав про Нину, он замер, забыв включить свет.
– Где у тебя выключатель? – спросила она.
– Ах да, – он нажал клавишу, и под потолком зажглась тусклая лампочка.
– Свет, как моя жизнь, – сказала Катя. – Я ее видела в толпе возле аэродрома. Бабы тут у вас вышколенные. Как по команде примчались. Зрелище, я тебе скажу, жуткое. Хорошо, что ты на мне не женился. Я бы, наверное, каждый день стояла под воротами.
– Нина знала, что ты здесь?
– Стану я выставляться. Я на чем приехала, на том и уехала. Даже из такси не вышла, когда ее увидела.
– Садись, располагайся. Я чай приготовлю.
– Насиделась под дверью. Есть хочу. И мочевой пузырь на пределе. Извини, я, когда голодная, хулиганить начинаю.
Ефимов открыл банку шпрот, поставил печенье, халву, бутылку шампанского. Больше у него в доме ничего не было.
– Печенье со шпротами?.. Под шампанское?.. Все снобы лопнут от зависти, когда расскажу. Нет, Ефимов, ты неповторим. Я не зря тебя люблю с детского сада.
Они взяли бокалы.
– За любовь! – сказала Катя и жадно выпила все до капельки. – Тебе Нина рассказала про своего? – спросила Катя, дожевывая печенье со шпротами. – Нет? Ну, тогда и я молчу.
– А что у них случилось, Катя?
– Отвечаю: случилась – трагедь. По вине ее мужа погибла лаборантка. Я уже консультировалась у юриста. Ковалеву по совокупности статей могут до десяти лет дать. Так что Нинка твоя очень скоро будет свободной.
Катя что-то говорила еще про знакомого адвоката, про какой-то условный срок, про казусы юриспруденции, но Ефимов ее не слушал. Нина попала в ловушку. Это арифметика. Дважды два – четыре. Теперь Ефимов понимал, почему она сегодня прощалась с ним, словно уезжала навсегда.
Переполненный горькими мыслями, он рассеянно слушал Катину болтовню.
– Я никогда никому ни в чем не завидовала, – говорила она, – а Нинке завидую до боли в сердце… И злюсь, как волчица. Дрянь она препорядочная, собака на сене. Да если бы ты мне сказал хоть одно ласковое слово, поползла бы за тобой хоть в тартарары. На четвереньках. А она выбирает еще. Ленинград оставить боится, квартирку свою, Олежку ей жалко! Ох, как бы я рада была, если бы ты ей от ворот поворот показал. Пусть бы помучилась, как я, пусть бы хоть капельку узнала из того, что пришлось узнать мне.
Ефимов успокаивал ее, вытирал слезы, давал воду. А она плакала и просила что-то совершенно немыслимое.
– Я знаю, если Нинка к тебе не приедет, ты ведь все равно не женишься. Но человеку одному жить нельзя. Возьми меня к себе в качестве домработницы. Я не буду обременять тебя ничем. Буду только помогать, в чем смогу. Если стану в тягость – выгонишь. Уйду безропотно. Если тебе нужна будет женщина, я с радостью. Захочешь детей – нарожаю хоть дюжину.
– Что ты несешь, Катя? – пытался остановить ее Ефимов, но остановить ее было невозможно.
– Я тебе предлагаю вполне компромиссный вариант. – Слезы снова катились из ее глаз ручьями. – Нинка тебя не отпустит, я знаю. Будет сама сидеть в Ленинграде и тебя никому не отдаст. Мы, бабы, жадные.
В голосе ее вдруг снова вспыхивала надежда, и она опять просила.
– Пусть это никогда не сбудется, но ты пообещай. Скажи: «Хорошо, Катя». И я буду жить этой надеждой. Ну, что тебе стоит пообещать?
– Не могу, Катя. – Он действительно не мог, хотя и жалел Катю.
– Ладно, – соглашалась она, будто заранее ждала такого ответа. – Но скажи, в твоем сердце есть хоть немножко сочувствия ко мне? Есть?
– Я тебя понимаю, Катя.
– А сочувствие есть?
– Есть, Катя. Но что я могу…
– Все можешь, – перебила она, – все. Я очень хочу иметь ребенка, у меня будет смысл в жизни. Помоги мне.
– Как? – не понял Ефимов. Просьба была очень уж неожиданной.
Катя посмотрела на него с иронией.
– Ты что же, не знаешь, отчего рождаются дети?
– Перестань, Катя, – Ефимова начала раздражать ее развязность.
– Неужели я такая уродина? – не сдавалась Катя. – Синий чулок? Ты посмотри, какое у меня тело, какая фигура!
Ефимов и глазом моргнуть не успел, как она одним движением сбросила через голову свою марлевую кофту, рванула молнию и переступила через упавшие к ступням вельветовые брюки. На загорелом теле белым клинышком выделялись те места, где должны быть трусы и бюстгальтер. Она нагишом стояла посреди комнаты, как античная статуя с опущенными вниз глазами, – красивая и холодная.
– Артистка ты, Катерина, – улыбнулся вдруг Ефимов. – На витрину тебя надо, в «Пассаж», – и подал кофту: – Одевайся. В красоте твоей я никогда не сомневался. Но сердцу не прикажешь.
Одевшись, Катя долго приводила в порядок заплаканное лицо, потом устало и безразлично попросила:
– Постарайся, если сможешь, забыть все, что я тут делала и говорила… Звони мне иногда. Мы ведь учились в одной школе. Я буду рада. И не бойся. Ничего подобного больше не повторится.
А на рассвете, уходя, она обняла Ефимова порывисто и жадно, прижалась щекой к щеке, и он – нет, не увидел – почувствовал, как из ее глаз снова брызнули слезы.
21
Волков подъезжал к дому, когда сумерки короткой ночи тронул рассвет. Он вышел из машины и закурил. Дым сигареты сладко и пьяняще наполнил легкие, и Волков присел на бордюр тротуара, чтобы докурить сигарету. Ноги уже едва держали его. Хотелось разостлать на камнях куртку и полежать, ни о чем не думая. Но рядом был дом с десятками окон. И хотя ни одно из них не светилось, Волков знал – окна всегда бывают зрячими. Кто-нибудь обязательно придумает, что ночью командир пьяный валялся на тротуаре.
Сегодня ему уже не раз приходило желание навсегда оставить полк. Он чувствовал – работает на пределе. Авария с Новиковым и вовсе вышибла из колеи. Завтра нагрянут «ревизоры», будут терзать душу, а она уже и без того истерзана. Чего он только сегодня за день не передумал. Командир есть командир. Что бы в полку ни случилось, прямая или косвенная вина – на нем. Что-то, значит, не доглядел, не предусмотрел, не предугадал, не научил.
Первые часы рядом с живым Новиковым ему показались самыми блаженными в его жизни. Он уже ничего хорошего не ждал от завтрашнего дня, понимая, что смерть Новикова будет витать над ним до конца жизни. И вдруг такой подарок – цел и невредим.
Радость схлынула, навалились сиюминутные дела, и пошло, покатило. С утра – все сначала. А Новикову придется полежать. Как бы эта сонливость не стала постоянной. И Алина в госпиталь угодила. Уже теперь она точно никуда не поедет. И Новикова оставят. С кем ему начинать на Севере? Тут хоть Чиж рядом.
Воспоминание о Чиже болью отдалось в сердце. Он даже представить не мог полк без Чижа.
Волков уже хотел загасить сигарету и подняться в дом, как услышал сзади легкие шаги. Решил не поворачиваться. Кто бы там ни был, пусть идет мимо. Говорить ни с кем не хотелось.
Но прохожий остановился возле него и присел рядом, крепко взяв под руку.
– Не спала? – спросил Волков ласково.
– Случайно проснулась, – улыбнулась Маша, – делать нечего. Дай, думаю, прогуляюсь по свежему воздуху. Выхожу – кто-то сидит. Присяду, решила я, вдвоем все-таки веселее.
– Воздух утром чистый.
– Укатали Сивку крутые горки?
– Сразу все навалилось, не знаешь, за что хвататься… Но ничего, – добавил он бодро, – штопор тем, и хорош, что из него приятно выходить.
Волков обнял жену и крепко прижал к себе.
– Зачем приходила в полк? – спросил жестко.
– Испугалась, – призналась Маша.
– Нельзя, Машенька, нельзя нам с тобой давать волю эмоциям. Особенно на людях. Они ведь как думают? Раз жена командира прибежала – труба нам.
– Все понимала, а ноги несут. Ты уж прости.
Волков поцеловал Машу, залюбовался смуглой кожей ее лица. Разглядел морщинки у глаз. Попытался разгладить их, не получилось.
– Пойдем-ка спать, Машуля.
– Посидим хоть минутку. Забыла, когда мы с тобой вот так сиживали. – Перехватила его взгляд на окна дома. – Все они дрыхнут. А если и увидят, пусть. Не воруем. Расскажи, что с ним случилось. Все знают, а мне расспрашивать неудобно.
– Самое главное – живой. А остальное, как говорит сам Новиков, дым.
Когда они вошли в квартиру. Маша помогла ему раздеться. Снимала галстук, расстегивала пуговицы, стягивала носки.
– Легонький душ – и в постель, – подтолкнула она его к ванной.
Теплые струйки искусственного дождика и взбадривали, и одновременно успокаивали, словно вымывали из души осевшие за день тревоги.
– А теперь – стаканчик чая, – сказала Маша, когда он присел на край кровати, закутанный в махровый халат.
Чай был горячий. И пока Волков пил его, Маша тоже приняла душ и вышла к нему обернутая полотенцем. Одной рукой она убирала посуду, другой придерживала концы своего одеяния. Потом подошла к нему и положила руки на плечи. Полотенце скользнуло вниз, словно покрывало при открытии памятника. Волков обнял ее за талию и прижался щекой к прохладной коже живота. Его Маша была с ним.
В половине седьмого требовательно зазвонил телефон, стоящий на тумбочке рядом с кроватью, и Маша, не открывая глаз, сняла трубку и подала Волкову.
– Товарищ подполковник, – мощно загудел голос дежурного. – К нам вылетает командующий. На вертолете. Машина за вами пошла.
– Хорошо, – только и сказал он.
Маша уже проснулась и хотела встать, но он придержал ее.
– Поспи. Ничего серьезного. Начальство едет.
Волков знал командующего давно. И никогда не трепетал ни перед его званием, ни перед должностью. Александр Васильевич был таким человеком, с которым всегда хотелось встречаться. Гневным он мог быть лишь в тех случаях, когда видел безразличие к делу, равнодушие. С равнодушием он воевал решительно и беспощадно. Людей, болеющих за дело, командующий ценил и оберегал. И, если кого-то из них подсекала жизнь, он первый подставлял свое плечо для опоры. В свои пятьдесят шесть лет командующий летал на всех типах современных самолетов.
Он вышел из вертолета, озабоченно щуря глаза. Посмотрел по сторонам, словно хотел убедиться, что приземлился именно там, где надо, подал руку Волкову.
– Где твой замполит? – спросил буднично. – Идем, навестим. А по пути расскажи, как осваиваете новый самолет.
Волков сказал, что план налета выполняется с перекрытием, что большинство летчиков опробовали новый самолет на боевое применение, что, если бы не эта предпосылка, работу можно считать хорошей.
– Предпосылка, – грустно улыбнулся командующий. Он был высокого роста и смотрел на Волкова немножко сверху. – Хорошенькая предпосылка.
– Самолет цел, – возразил Волков, – только ума не приложу, как его вытащить из этого болота.
– Пролетал я над ним, – сказал командующий. – Сидит крепенько.
В санчасти навстречу им выбежал встревоженный врач. Начал сбивчиво докладывать.
– Скажите, – мягко перебил его командующий, – проснулся Новиков?
– Так точно, товарищ командующий.
– Как его дела?
– Да чуть не убежал. Еле перехватил и уложил в постель.
Командующий улыбнулся.
– Ну, ведите, показывайте.
В больничном халате Новиков показался Волкову изможденно-усталым. Халат был явно с чужого, более широкого плеча.
– За самолет спасибо, – сказал командующий и пожал Новикову руку. – Как все случилось?
Новиков снова пересказал все, что вчера говорил Волкову.
– Высота большая для птиц, – усомнился и генерал. – Вытащим, обследуем самолет, разберемся. Только убегать из санчасти не надо.
– Жена в госпитале, товарищ командующий, – сказал Новиков. – Я ничего не знаю, и она не верит, что я цел.
– Иван Дмитрич, – повернулся к Волкову генерал. – Дайте машину, пусть они посмотрят друг на друга…
Когда вышли из санчасти, командующий сказал врачу:
– Не концентрируйте внимание на болезни. Обследуйте, понаблюдайте, но спокойно. Он летчик.
– Понял вас, товарищ командующий.
– А теперь, – командующий обратился к Волкову, – зовите инженера, командира ОБАТО, подумаем, как лучше эвакуировать самолет.
Уже возле вертолета генерал отвел Волкова в сторону.
– Надо, командир, форсировать переучивание. Летайте в две полные смены, по всем вариантам. Если что мешает, говорите. Полк могут поднять в любой день.
– Со специалистами трудно, полигон держит. Это первое. Второе…
– Не надо на ходу. Сядьте вместе с заместителями, все взвесьте и к вечеру доложите начальнику штаба. Поможем. Вопрос серьезный. Очень важно, чтобы полк прибыл на Север с хорошим запасом мастерства.
Помолчав, он спросил:
– Как Павел Иванович поживает?
– Нормально, – хотел отделаться Волков проходным ответом.
Но генерал уточнил вопрос:
– Берете его с собой или оставите здесь?
Волков знал, что Александр Васильевич и Чиж воевали в одной дивизии, хорошо знакомы, одним указом получили звание Героя Советского Союза, что судьба Чижа командующему не безразлична. Волков только не знал его позиции по отношению к Чижу. Впрочем, он и своей позиции до конца не определил. Поэтому не стал хитрить.
– Трудный это вопрос для меня, товарищ командующий, – признался он.
– Естественно, – улыбнулся генерал.
– Просился он с передовой командой, я отказал.
– Есть у вас объективные данные состояния здоровья Чижа?
– Я не врач, мне судить трудно.
– Чиж – заслуженный военный летчик. Он отдал авиации жизнь. Человек не должен унести обиду. А почему, собственно, отказали?
– Врач наш категорически против.
– А вы что думаете?
– Я, товарищ командующий, убежден: ему лучше всего – уйти в запас. Жена в Ленинграде, дочь институт заканчивает, пожить по-человечески. Разве это дело – всю жизнь без семьи?
Генерал вздохнул.
– Может, ты и прав, командир. Но если мне скажут – пора, Александр Васильевич, в отставку, будет обидно. Нельзя так. Тем более с Чижом. Он заслуживает иного. Пусть остается, если сам рапорт не подаст.
– Как лучше хочется.
– Никто не знает, как лучше.
Они уже шли к вертолету, когда командующий неожиданно спросил:
– Ну, а как с нашим предложением? Должность пока вакантная.
– Срок еще не истек, товарищ командующий.
– Ну хорошо. Желаю удачи.
Он крепко пожал руку Волкову, другим провожающим, легко поднялся в салон вертолета. Через несколько секунд его четкий профиль Волков разглядел в пилотской кабине. Он устраивался на правом сиденье, готовил к работе шлемофон. Взвыл двигатель, и тяжелые стальные лопасти винта упруго распрямились, набрали скорость, слившись в один прозрачный диск, и легко оторвали машину от земли.
Скользнувшая над аэродромом тень вертолета сработала, как сигнал к действию. Пришедшие на стоянку техники и механики зашуршали брезентом чехлов, зазвякали инструментом. К стоянке один за другим покатили тяжелые заправщики, тягачи. Люди без суеты и спешки делали свое привычное дело. Как делали его вчера, позавчера, год, десять лет назад. Как будут делать завтра, послезавтра, многие годы впредь.
– Товарищ командир, – рядом с Волковым стоял капитан Ефимов. – Капитан Ефимов к вылету на разведку погоды готов.
«С кем летишь?» – хотел спросить Волков и вспомнил, что вылет запланирован ему. Можно было и отказаться, Волков терпеть не мог, когда летчик в запарке садился в самолет. На каждый вылет надо настраиваться, как артисту перед выходом на сцену. Спешка к добру не приводит. Но все-таки не отказался. Кивнул Ефимову – мол, хорошо – и быстро пошел в класс высотного оборудования.
В училище, будучи курсантом, Волков играл в футбол. Он любил минуты перед игрой, когда футболисты сосредоточенно зашнуровывают бутсы, укрепляют щитки, натягивают чистенькие майки с эмблемой команды. Во всем теле, особенно в ногах, играет избыточная энергия, легкие крепкие бутсы, как сапоги-скороходы, бегом несут тебя на зеленый газон футбольного поля. Это незабываемые минуты. Сравнить их можно только с минутами подготовки к полету в классе высотного оборудования.
Надевая специальное белье, высотный компенсирующий костюм, унтята, спецобувь, гермошлем, Волков одновременно изолировал себя от земных забот, волнений, проблем, настраиваясь только на работу в небе. Он словно уходил на время из одной среды обитания и переселялся в другую, где были свои ощущения, свои тревоги и свои радости.
Сегодня Волков не почувствовал этого переключения. Все звучали и звучали в ушах слова командующего, стояло перед глазами осунувшееся лицо Новикова, выплывал из памяти запах болотных водорослей, налипших на крылья и фюзеляж упавшего самолета. Он совсем не думал о предстоящем полете, подсознательно рассчитывая на подготовленность Ефимова. А если Ефимов рассчитывает на него?
– Товарищ подполковник, самолет к вылету готов, – доложил техник, вскинув к виску иссеченную шрамами ладонь. Руку он повредил в прошлом году во время регламентных работ. Пытался удержать соскользнувшую с ложементов самолетную пушку. Руку долго лечили, хотели офицера списать по болезни, но за него заступился Новиков. И хотя мизинец у него не разгибается до сих пор, дело свое старший лейтенант Петров делает безукоризненно. «Спарка», которую он обслуживает, неизменно украшена почетным пятиугольником.
Волков пожал технику руку и привычно обошел самолет. Ефимов уже стоял возле стремянки. Поднявшееся над лесом солнце набирало силу, и от асфальта рулежной полосы уже подымался теплый, пахнущий гудроном воздух. «Денек будет жаркий», – подумал Волков и повернулся к Ефимову.
– Хорошо отдохнули?
– Плохо, товарищ подполковник, – неожиданно признался Ефимов.
– Что так?
– Не спалось после вчерашнего.
– Значит, мы сегодня оба не в лучшей форме, – сказал Волков. – Надо утроить бдительность.
– Значит, утроим, – ответил Ефимов и пристегнул привязные ремни.
– По коням, – тихо скомандовал Волков и сел в кабину инструктора. Он давно не летал с Ефимовым, и этот полет был запланирован не случайно. В связи с перелетом на Север первый комэска майор Пименов может занять новую должность. Значит, сдвинется вся лесенка. И Волков, чтобы проверить некоторых кандидатов на выдвижение, решил посмотреть в первую очередь их технику пилотирования. Первым в этом списке был Ефимов.
Во второй кабине Волков всегда чувствовал себя инструктором, с кем бы ни летал. От запуска до выключения двигателя он словно проецировал все действия пилота на образцовый стереотип, тут же анализировал допуски, и, если они не выходили за пределы безопасности, никогда не вмешивался в работу летчика. Анализ, разбор, замечания – это потом, после полета.
Ефимов грамотно проверил тормоза, рули, четко запросил разрешение на выруливание и на взлет. Рычаг управления двигателем идет вперед к черте максимала, и самолет, зажатый тормозами, начинает дрожать от перенапряжения. Как только тиски тормозов разжались, он срывается с места упругим толчком. Форсаж – и движение пошло с постоянным ускорением. Это ускорение Волков чувствует спиной даже после отрыва самолета от земли.
«Взлет без замечаний», – фиксирует командир и блаженно щурится от брызнувшего в кабину солнечного прибоя. Руки привычным движением опускают на гермошлеме дымчатый фильтр. Горизонт кренится и скользит под крыло. Волков расслабляется, стрельнув глазами по приборной доске. Ефимов пока все делает безукоризненно.
«Хороший летчик», – думает Волков и уже жалеет, что не отпустил его в отряд космонавтов. Парень по всем статьям подходит. Выдержан, умен, волевой. И анкета во всех отношениях образцовая. А он сам ее портит. Дернул его черт с замужней бабой спутаться.
«Зря я полез в бутылку», – снова упрекнул себя Волков. Время бы показало. Он и сам не дурак, во всем бы разобрался. Бытие всегда определяет сознание. Там ведь тоже конкуренция. Хочешь в космос слетать, доказывай делом, всей своей жизнью, что именно ты сегодня достоин, а не кто-то другой.
А тут он закусил удила. Люблю – и хоть кол на голове теши. Соврал бы, что ли. Трудно ему было сказать какую-нибудь чепуху, чтобы не ставить командира в дурацкое положение?
«Узнал бы Новиков об этих мыслях», – улыбнулся сам себе Волков и представил лицо своего замполита. Уж он бы не упустил возможности проехаться по нравственным позициям командира. «Тебе, сказал бы, не суть, а форма важнее. А то, что Ефимов не пошел на сделку с совестью, ты не заметил».
Все он заметил, все оценил, но поступить иначе не мог.
Обследуя фронт облачности, Ефимов заложил крутой вираж в наборе, и у Волкова проснулся азарт бойца, захотелось взять вожжи в свои руки и подстегнуть эти тысячные табуны лошадей, упакованные в стальное чрево фюзеляжа. Пилотаж Ефимова был не только грамотным, но и вдохновенно исполненным. «Если не наделает глупостей с этой бабой, – решил Волков, – дадим ему эскадрилью». Что стояло за словом «глупости», он и сам не знал.
– Разрешите получить замечания? – обратился Ефимов, когда они, зарулив на стоянку, вылезли из кабины.
– Нет замечаний, Ефимов, – сказал Волков. – Молодцом!
