К своей звезде

– Забрось в мой «пенал». Я скоро! – И, уже не сдерживая себя, размашисто-быстро зашагал напрямик по полю в сторону КПП. Боковым зрением Ефимов засек выходившего из «летного» домика Волкова. В кителе, при фуражке. «Сейчас вернет», – подумал почти с испугом, но Волков не окликнул. Ну и слава богу. Сейчас Ефимов только попросит Нину, чтобы еще чуточку потерпела, пока закончится совещание. А потом в их распоряжении и вечер, и ночь. Конечно же, он никуда ее не отпустит. Потом у него еще отпуск и еще целая жизнь впереди. И Нина молодец, прикатила, угадала, о чем телеграмма. Умница!

И вдруг в мажор его мыслей ворвалась тревожная нота. Может, что случилось? Но если она здесь, что могло случиться? Приехала сказать, чтобы он больше не писал, не звонил, не появлялся? Черт, как далеко, оказывается, КПП от «летного» домика.

Он почти побежал, отрывочно вспоминая смысл одного из присланных ею писем, не на шутку встревоживших Ефимова. Нина путано писала о муже, о дочери, о том, как она обязана им всем, чем одарила ее судьба. Человеку, способному предать все это, она не могла даже подобрать оценки. «Ничто не способно оправдать мое поведение. Ничто. Даже любовь. У предательства одно имя – предательство». И уже на другой день Ефимов читал совсем иные строки: «Я знаю, ты все поймешь – и радость мою, и муки. И, что бы я тебе ни писала, ты помни главное – я твоя. Предназначена тебе от рождения. Просто обстоятельства были против нас. И, если мы не запасемся терпением, нам не одолеть их. Ты мне поможешь, я знаю».

Протиснувшись сквозь турникет КПП, Ефимов на секунду замер: Нина уходила.

– Нина! – окликнул он торопливо.

– Федя!.. Господи… – Она обессиленно опустила руки и показалась Ефимову трогательно хрупкой, худенькой, невесомой. После первой встречи Нина запомнилась ему крепкой и плотной. Видимо, эти три месяца были у нее нелегкими.

– Нина…

Она только шевельнула губами, в сощуренных глазах подрагивали вот-вот готовые скатиться слезы. И что-то дрогнуло у него в груди, тугим комком подкатило к горлу; сердце переполнилось неистраченной нежностью, он шагнул к ней, и все, что накопилось за минувшие три месяца, за минувшие десять лет, вложил в объятие, выдохнул шепотом:

– Люблю…

Она жалась к нему, как жмутся дети, когда им страшно и одиноко, вытирала украдкой глаза, хлюпала носом. Он ласкал ее, как мог успокаивал.

И, если бы его сейчас спросили, что такое счастье, он бы ответил, ничуть не лукавя: счастье – это стоять вот так в тени под липой и чувствовать, как, вздрагивая, успокаивается в твоих объятиях любимая женщина.

Ему сейчас казалось, что не было никакой трехмесячной разлуки, никаких десяти лет, что они стоят не у полковой проходной, а у бетонной чаши фонтана на вокзале областного центра, откуда он уезжал служить. И все, что вклинилось между ними за минувшие годы, это тяжелый, кошмарный сон.

– Федя-Федюшкин, Федя-Федюшкин, – шептала Нина, прижимаясь виском к его плечу. – Если бы ты только знал, как трудно и хорошо мне. Если бы только знал. Я измучилась до предела. И хоть бы с кем посоветоваться. Уже ничего не соображаю, не вижу, что делается вокруг меня. Одно в голове – как быть?

– Разберемся, – заверил он твердо. – Сядем рядком, поговорим ладком. Во всем разберемся. У нас будет достаточно времени.

– Я должна сегодня уехать.

– Никуда я тебя не отпущу, ты останешься у меня. Нельзя нам больше расставаться, слышишь, Нина?

Нина подняла глаза, виновато улыбнулась:

– Увы, Феденька, должна. Ты еще ничего не понял, оказывается.

– Не усложняй. Все просто. Все менять надо. И чем быстрее, тем лучше. Уходи от него. И точка.

– А Ленка?

– И Ленку забирай.

– А вдруг она не захочет? Девочка уже взрослая.

– Как не захочет? – опешил Ефимов.

Нина пожала плечами:

– Не захочет, и все. Она любит его.

«Тогда пусть с ним остается!» – чуть не сморозил Ефимов. Но что-то остановило его. И он тут же понял, что говорил сейчас не он, а его эгоизм. Он думал только о себе, начисто забыв, что Нина не из пены морской предстала перед ним, а пришла из той жизни, где крепко повязана десятками незримых, приросших к душе нитей и узелков, что рвать их больно и опасно.

– Прости меня, дурака, – он сжал ее руку. – Жди на вокзале. Как только освобожусь, мигом прилечу.

– Ничего, Феденька, – шептала она, – ты только знай – я всегда с тобой. Станет невмоготу, зови. Хоть на часок, но примчусь. Мы придумаем что-нибудь. Обязательно придумаем. Иди. Ты какой-то чужой в этом скафандре. Вот только руки да лицо твое. Иди… Господи, как я люблю тебя!

– Я знаю, – сказал Ефимов.

Он взял ее лицо в свои широкие ладони, повернул к себе, поцеловал глаза, ямочки на щеках, губы.

– Спасибо, что приехала.

Повернулся и побежал. И ни разу не оглянулся. Знал, она уходит к автобусной остановке.

В учебном корпусе, где Волков проводил служебное совещание, было тихо. Ефимов понял – опоздал. Он осторожно приоткрыл дверь. Волков стоял к нему спиной, чертил на доске схему.

– Вот примерно так выглядит эта ошибка графически, – говорил он.

Ефимов проскользнул в дверь и сел за один из самых последних столов. Ему показалось, что Волков не заметил опоздания. Он спокойно вытирал тряпочкой мел с рук, смотрел в свою неизменную рабочую тетрадь, напоминающую бухгалтерскую книгу.

– Что случилось, Ефимов? – вдруг спросил Волков. Тон вопроса был ровным, даже доброжелательным.

– Прошу извинить за опоздание, – так же спокойно ответил Ефимов.

– Какого черта на аэродроме шатаются посторонние?

– Мы разговаривали по ту сторону проходной.

– Кто эта женщина?

– Знакомая.

– Я своих знакомых принимаю на квартире. Объявляю замечание.

– Есть замечание.

На какое-то мгновение в классе повисла тишина. Никто даже не обернулся в сторону Ефимова. Один только Новиков не сводил с него глаз. Замполит в числе немногих был посвящен в сердечные дела Ефимова. Там, где они проходили переучивание, почту в эскадрилью приносил сам Новиков. Однажды, вручая Ефимову сразу три письма с одним обратным адресом, он спросил:

– Никак дело к свадьбе идет?

– До свадьбы далеко, Сергей Петрович.

Был тихий южный вечер, когда дневная жара сменяется облегчающей прохладой, высоко в небе недвижно висела полоска румяных облаков, одиноко гудел возле самолетной стоянки огромный топливозаправщик, терпко пахло акацией.

До ночных полетов еще оставалась уйма времени, и Ефимов вдруг разоткровенничался, рассказал Новикову о Нине все, что знал сам. Они сидели в траве неподалеку от пешеходной дорожки, по которой взад-вперед ходили летчики. И было странно, что никто к ним не подсел, не помешал беседе. Видимо, угадывали по озабоченным лицам собеседников – идет нешуточный разговор.

А разговора, собственно, не было. Ефимов рассказывал, Новиков слушал. Потом оба молчали. Покусывая травинку, замполит о чем-то долго думал. Думал и Ефимов, пока не позвали в класс на постановку задач. Отряхивая поднятую с земли кожанку, Новиков сказал:

– Не знаю, радоваться за тебя или сочувствовать. Посоветовать могу только одно: не принимай торопливых решений. И помни: ей труднее, чем тебе. В сто раз.