Украина и политика Антанты. Записки еврея и гражданина

Вопрос о Палестине представлялся при тогдашней международной конъюнктуре малореальным. Но уже в ноябре 1918 года конференция ЕТО в Киеве, ввиду изменившихся коренным образом условий, уполномочила Центральный комитет войти в соглашение с сионистской организацией о координировании действий и совместной работе по заселению Палестины.

В предвидении, однако, того непреложного факта, что эмиграция в Палестину не может быть при самых благоприятных условиях массовою, ЕТО решила продолжать свою главную практическую работу в области регулирования эмиграции в Америку.

Последние события в Палестине снова вызывают много пессимистических дум и опасений. И если этот пессимизм оправдается, то ЕТО придется возобновить изыскания для создания еврейского территориально-автономного центра в малонаселенных частях Северной или Южной Америки.

Глава 2. Выборы в I Государственную думу. Украинское крестьянство. И. Л. Шраг. Начало реакции. «Киевские отклики»

На выборах в I Государственную думу я имел широкую возможность ознакомиться вплотную с политическими настроениями крестьянства Киевской и Черниговской губерний. И хотя выборы по губерниям были двустепенные и куриальные, но уже в губернском избирательном собрании все три курии (крестьянская, городская и помещичья) находились в непосредственном общении друг с другом.

Само собой разумеется, что вопрос о земле стоял у крестьян на первом плане. Ввиду бойкота I Государственной думы со стороны большинства социалистических партий главное влияние на выборах естественно выпало на долю Партии народной свободы. Однако уже и тогда крестьяне явно тяготели к нарождавшейся в те дни «трудовой группе». В результате почти во всей России выборы по губерниям прошли на основе блока партии кадетов с городской и крестьянской куриями и с тем меньшинством из помещичьих курий, которое стояло близко к Конституционно-демократической партии.

В тех же губерниях, где городская курия состояла преимущественно из евреев (юго-западные и северо-западные губернии), это сочетание начала партийного с началом куриальным было пополнено еще и блоком с Союзом полноправия евреев путем предоставления пропорционального количества мест кандидатам от Союза полноправия.

В Черниговской губернии число евреев-выборщиков было весьма незначительное[2 - 5 евреев на общее количество свыше 100 выборщиков.], а потому не было места, по масштабу пропорциональности, для еврейского кандидата. Однако случилось нечто весьма неожиданное. На предвыборном собрании, после произнесения речей, была произведена пробная тайная баллотировка по списку блока. Из 10 намеченных кандидатов (5 к.-д. и 5 от крестьян и трудовой группы) необходимое большинство получили 9 кандидатов, а на место одного из забаллотированных кандидатов к.-д. я оказался избранным значительным количеством голосов. Отчасти это объяснялось, по-видимому, тем, что моя речь имела большой успех у крестьянской курии. Крестьяне, как я узнал впоследствии, и выдвинули мою кандидатуру. Но этот факт был весьма показателен, как выявление полного доверия со стороны крестьян к еврею и полной готовности вручить ему защиту своих кровных интересов.

Я предпочел, однако, снять с очереди свою столь случайную кандидатуру и отказался баллотироваться по Черниговской губернии, так как был в то же время намечен одним из двух кандидатов Союза полноправия евреев по Киевской губернии.

В Киевском губернском избирательном собрании моя кандидатура снова оказалась наиболее приемлемой для крестьянской курии. Наибольшее количество голосов на предвыборном собрании из 15 кандидатов блока получили В. М. Чеховский (будущий председатель Совета министров в период украинской Директории) и я.

Однако киевские административные власти не дремали; наши избирательные цензы по Черкасскому уезду были «разъяснены», – и мы оба не были допущены к окончательной баллотировке. По поводу этого «разъяснения» был послан, по инициативе крестьянской курии, протест губернского избирательного собрания председателю Совета министров, переданный затем в Государственную думу.

Государственная дума не успела дойти до рассмотрения этого протеста, так как была завалена делами большей государственной важности… Но все же такого рода протест сохраняет всю свою силу и значение, как показатель отношения в то время украинского крестьянства к еврейству и как символ стремлений крестьянства к дружескому сосуществованию с еврейским народом.

Со времени выборов в I Государственную думу у меня завязались близкие дружеские отношения с покойным Ильей Людвиговичем Шрагом, одним из лидеров украинского национального движения, председателем фракции автономистов-федералистов в I Государственной думе. Вся Черниговская губерния знала и горячо любила Шрага, крестьянство иначе не называло его, как «батько Шраг».

Было много оснований для такой популярности. Прямой, правдивый, он не знал компромиссов в отстаивании прав всех угнетаемых. Талантливый оратор, опытный адвокат, он был несменяем на самых ответственных ролях в земской и городской работе, без него не проходило в Черниговской губернии ни одно значительное судебное дело. Но главное обаяние заключалось в его прекраснодушном характере, в его повседневных отношениях к окружающим людям. Строгий к самому себе, он прощал другим все их мелкожитейские прегрешения и бичевал лишь тех, кто злоупотреблял своей властью и могуществом во вред народу. Никогда нельзя было услышать из его уст желчных замечаний по чьему-либо адресу, ему вполне чуждо было чувство зависти. Дом же Шрагов славился гостеприимством самого хозяина, его жены и всей его семьи. В этом доме бывали все – от самых близких друзей до самых ярых политических противников Шрага. В еврейских кругах Черниговской губернии имя Шрага было окружено ореолом праведника и друга еврейского народа.

И действительно, это был праведник и истинный друг всех угнетенных.

Из крестьян-выборщиков Черниговской губернии больше всех остался в памяти Высовень, самоучка, впоследствии сельский учитель. Высовень возвратился незадолго до выборов из административной ссылки. Казалось, что он сгорбился от тяжести общенародного горя и личных переживаний в Сибири. Впоследствии мне привелось защищать его по делу о хранении нелегальной литературы. Он был приговорен к краткосрочному содержанию в крепости. Вскоре после этого я получил известие об его смерти. Но еще и сейчас я вижу пред собою его умные, печальные глаза, его сгорбленную фигуру…

Особенно памятен мне этот человек его сочувствием, которое он проявлял в отношении страданий бесправного еврейского народа.

В Киеве на выборах я познакомился с бароном Ф. Р. Штейнгелем. Его первое выступление в Государственной думе было всецело посвящено еврейскому вопросу. Вообще, во всей своей деятельности Штейнгель всегда проявлял особенный интерес и теплоту к судьбам еврейского народа. Впоследствии, при гетмане Скоропадском, он был назначен украинским послом в Германии, на каковом посту и оставался до переворота, то есть до перехода власти к Директории.

Из ярких, интересных фигур выборщиков первого призыва следует упомянуть еще В. М. Чеховского и священника Крамаренко, видных деятелей украинского движения в Черкасском уезде.

В иных условиях проходили выборы во II Государственную думу. Правительство и правые элементы старались воздействовать на крестьянскую курию. В Киеве не было допущено предвыборное совместное собрание курий. Все крестьяне-выборщики были приглашены в Лавру, где велась среди них черносотенная и ярко антисемитская пропаганда. Часть крестьян, как тогда передавали, принесла присягу, что пойдет с помещиками и положит черные шары кандидатам-евреям. Однако они выполнили лишь вторую половину этого обещания, данного под присягою. Забаллотированными оказались и все кандидаты правых групп, и оба кандидата от группы еврейских выборщиков – Л. Е. Моцкин и я[3 - Из общего числа около 215 голосов мы получили около ста шаров.]. На сей раз оказался «разъясненным» мой ценз по Черниговской губернии, и я ограничился участием лишь в киевских выборах.

Ничего яркого не осталось в памяти и от выборов в III Государственную думу. Закон 3 июня предопределял исход выборов, отдавая большинство в руки помещичьей курии. Кратковременное существование первых двух дум и отсутствие прямых реальных результатов в виде коренных реформ привело к упадку интереса населения в отношении выборов[4 - Я встретил одного лишь человека, который находил, что выборы в Государственную думу происходят очень редко. Это был хозяин гостиницы в городе Козельце, который оправдывал баснословно высокие во время выборов цены за комнаты тем, что выборы в Государственную думу бывают «всего 2 раза в год».].

Надвигалась злая столыпинская реакция. Вместо долгожданных реформ сыпались репрессии, возбуждались судебно-политические процессы. Снова начались систематические преследования еврейства, гонения в области правожительства и т. д.

По политическим убеждениям я примыкал со дня созыва I Государственной думы к тому течению, которое отражали программы близких и родственных по духу трудовой группы и образовавшейся несколько позже Народно-социалистической партии. Но я не входил в то время официально ни в трудовую группу, ни в Народно-социалистическую партию за фактическим отсутствием в Киеве в те годы отделов названных группы и партии. Политическим центром, где собирались мои близкие единомышленники и друзья, была газета «Киевские отклики». Среди них были покойные И. В. Лучницкий, В. В. Водовозов и М. Б. Ратнер, известные украинские деятели Н. П. Василенко и А. Ф. Саликовский. В состав сотрудников входили также С. Г. Лозинский, Д. П. Рузский, М. С. Миль руд, М. С. Балабанов (редактировавший одно время газету), Н. В. Калишевич, М. Г. Гехтер, М. И. Эйщискин (впоследствии редактор «Киевской мысли»), Н. С. Миркин и др. Жили мы в те времена дружно, тесной семьей, и не предвидели, что пути многих из нас потом разойдутся… Иногда мы совершали прогулки по Днепру, чаще всего в Канев, на могилу Шевченко. Это общение обогащало мои познания, дотоле весьма смутные, в украинском вопросе и создавало необходимую атмосферу взаимной близости и доверия между представителями двух народностей, связанных общим гражданством, общей государственной жизнью.

Был такой кратковременный период, когда я искал общения с партией к.-д., ввиду близости моих взглядов по некоторым вопросам с левым крылом киевского отдела этой партии. Здесь я встречался с Д. Н. Григоровичем-Барским, с которым потом пришлось столь много поработать совместно в деле Бейлиса, с покойными Вязловым, Шольпом и другими. Но я недолго пробыл в рядах «примыкающих» к кадетам, так как было у меня слишком много расхождений не только с программой, но и с тем духом книжности и оторванности от жизни, который там веял.

Глава 3. Дубенский комитет обороны евреев от погромов. Апогей столыпинской реакции. Дело Бейлиса

Мне суждено было в период 1904–1908 годов специализироваться больше всего на делах о погромах, то в качестве поверенного гражданских истцов-евреев, то в качестве защитника евреев – участников самообороны, то, наконец, однажды, в качестве свидетеля и потерпевшего (дело о киевском погроме). Среди множества этих процессов заслуживает особенного внимания дело о лубенском комитете обороны еврейского населения от погромов, слушавшееся в киевском военно-окружном суде в 1908 году.

Лубны оказались одним из немногих городов Полтавщины, где не было погрома. Объясняется это исключительно тем, что Лубенская городская дума, во главе которой стоял тогда городской голова Г. К. Взятков, заблаговременно учредила названный комитет обороны. Необходимые меры были приняты, были созданы отряды, учреждены дежурства и т. д. Лубенское еврейство так и не изведало ужасов погрома.

Председателем этого комитета был Взятков, в состав его вошли также братья Шеметы, основатели украинской партии хлеборобов, А. Н. Левицкий (впоследствии премьер-министр украинского правительства каменецкого и тарновского периода), податной инспектор Женжурист, Супруненко, студент Лобасов и др. Из евреев в комитете участвовал Я. О. Каганов, владелец мельницы в Лубнах. Имен остальных участников комитета я сейчас не припоминаю.

Каким образом прокурорский надзор мог усмотреть в таком приготовлении к защите еврейского населения на случай погрома признаки составления сообщества для ниспровержения существующего (вернее – существовавшего тогда) строя (ст. 102 Угол. улож.) – это осталось непостижимым даже для нас, специалистов-адвокатов.

Я защищал в этом процессе Взяткова, Лобасова и Каганова. Слушание дела продолжалось целый месяц, так как к нему было самым нелепым образом пристегнуто другое дело о членах лубенских социалистических партий. Ввиду явной беспочвенности обвинения почти все члены «комитета обороны» были оправданы при первом же слушании дела. Те же из них, которые в качестве инициаторов комитета были приговорены к незначительным наказаниям (Взятков, Шемет и Левицкий), обжаловали приговор в кассационном порядке и были также оправданы при втором слушании дела, которое снова потребовало двухнедельного разбирательства.

За все это время мы, защитники, успели близко изучить наших подсудимых, сродниться с ними. Для нас они были близки и дороги своим гражданским порывом, который спас Лубны от разгрома. И если бы во всех городах своевременно образовались такие же комитеты, быть может, и полиции не удалось бы организовать погромы.

Сумерки реакции все больше и больше сгущались. Закончились большие политические процессы, оставшиеся в виде наследия от первой русской революции. Боевой тон политических защитников, еще раз гордо прозвучавший в деле Совета студенческих представителей Киевского университета, стал постепенно сменяться приспособляемостью к составу суда. Как раз в это время стали возбуждаться позорные преследования евреев, именующих себя не так, как они записаны в метрических свидетельствах (при полной безнаказанности для христианина Петра, Павла или Владимира именовать себя Пьером, Полем и Вольдемаром), о подложных аттестатах и свидетельствах на звания, дающие право жительства и т. д. Тянулась скучная, серая канитель эпохи III Государственной думы.

На этом периоде безвременья не приходится долго останавливаться. Он не дает ничего яркого вплоть до возникновения мировой войны.

Но есть зато одно весьма мрачное, зловещее явление, которое представляется наиболее постыдным пятном для истории российской государственности и правосудия этой эпохи. С этим явлением я связан плотью и кровью, оно целиком приковало меня к себе на три года, потребовало напряжения всех моих сил и расшатало мое на редкость крепкое от природы здоровье. Речь идет о деле Бейлиса.

Еще ранней весной 1911 года в Киеве носились слухи о загадочном убийстве мальчика Андрюши Ющинского. Мелькнуло в газетах сообщение, что местные черносотенцы, члены «Двуглавого орла», усматривают в этом происшествии признаки ритуального убийства. Засим были заподозрены в качестве убийц мать и отчим Ющинского, которые и были арестованы полицией. И хотя полиция попала в этом случае на ложный след, но факт тот, что на некоторое время само дело это было совершенно забыто вместе с нелепыми слухами об его ритуально-еврейском характере.

Лето 1911 года в Киеве прошло в лихорадочных приготовлениях к торжественной встрече царя, царского семейства, Столыпина и всех министров по случаю предстоявшего открытия памятника Александру II. И никто и не подозревал в это время, какая адская работа велась тогда в черносотенном подполье.

Не успело состояться торжество открытия памятника, как раздался в киевском городском театре выстрел Богрова. Через несколько дней Столыпина не стало.

Вскоре после этих дней (август 1911 года) ко мне явилась в мои приемные часы жена Менделя Бейлиса и сообщила мне о том, что он арестован по обвинению в убийстве Ющинского. Она просила меня принять на себя защиту ее мужа.

Дело Бейлиса слишком свежо еще в памяти современников. Кроме того, имеется трехтомный стенографический судебный отчет, в котором содержится, с некоторыми незначительными и неизбежными ошибками, довольно полная картина того, как развернулось это дело на судебном следствии и в речах прокурора, гражданских истцов и защитников.

Но многое, очень многое так и осталось неизвестным никому, за исключением тех, кто очень близко стоял к делу. Параллельно с официальным предварительным следствием велось частное расследование, для обнаружения действительных убийц Ющинского. Об этом расследовании давно пора дать подробный отчет, написать обо всем, что сохранилось в документах, записях и памяти. У меня был собран для осуществления этого задания обширнейший материал, который, к несчастью, я вынужден был оставить в моей петербургской квартире, когда приехал весной 1918 года за моей семьей из Киева и когда нам пришлось бросить все на произвол судьбы и пробираться разными кружными путями в Киев. Так и по сей день мне неизвестно, какая участь постигла мою библиотеку и архив, заключавшие в себе все наиболее для меня ценное.

Уже за границей, в 1919 году, я узнал, что большевики расстреляли в Киеве Веру Чеберяк. С нею погребена, к сожалению, возможность полного восстановления картины убийства Ющинского во всех ее подробностях.

Частное расследование установило бесспорную причастность Чеберяк к убийству Ющинского. Но зато так и не удалось установить тех нитей, которые протягиваются от этого кошмарного дела к подполью «Двуглавого орла» и других черносотенных местных и центральной организаций того времени.

«Qui s’excuse, s’accuse»[5 - Кто оправдывается, тот сам себя обвиняет.], гласит французская поговорка. Еврейство ограничивалось во всех ритуальных процессах, предшествовавших делу Бейлиса, защитой подсудимых, опровержением улик, представлением доказательств о том, что еврейская религия не знает и не допускает изуверских сект, совершающих ритуальные убийства. У темных, невежественных масс, среди которых велась соответствующая агитация, даже при оправдательном приговоре оставался вопрос и сомнения о том, «кто же в таком случае убийца». И даже оправданный подсудимый, как это называлось в свое время, «оставлялся в подозрении».

Обывательская толща отвергает так называемый метод доказывания фактов путем исключения. «Подай сюда убийцу» – таков крик улицы. Вот почему с первого же дня моего участия в деле Бейлиса я твердо решил оставить на сей раз обычный, трафаретный путь защиты и искать убийц. На обвинение надо было ответить не обороною, а наступлением – надо было найти действительных виновников.

Избранный мною путь оказался весьма тернистым. Как известно, российские законы не допускали участия защиты в предварительном следствии. Вообще, приходилось идти против течения, а в таких случаях не легко находишь попутчиков… Часто, в особенно опасных случаях, я оставался почти совершенно одиноким. Но зато я всегда был в согласии с моею совестью. Интересы еврейства были мне неизмеримо дороже, чем все профессиональные условности. Меньше всего я чувствовал себя в этом деле «адвокатом». Как и в прошлой моей деятельности, я стремился лишь выполнить то, чего требовал долг еврея и гражданина.

В связи с моим участием в деле Бейлиса и возбуждением против меня всякого рода преследований я стал получать анонимные угрожающие письма. К концу 1913 года я вынужден был покинуть Киев и переехал в Петербург. Последовавшее засим в дисциплинарном порядке исключение меня из адвокатского сословия выбило меня из обычной колеи, личные же дела сложились таким образом, что я прожил в Петербурге вплоть до начала 1918 года, лишь периодически наезжая в Киев.

В мае 1917 года, после переворота, соединенное присутствие 1-го и кассационных департаментов Правительствующего Сената рассмотрело, в порядке надзора, мое дисциплинарное дело. Сенат признал определение Киевской судебной палаты не только неправильным, но и построенным на извращениях фактов. За отсутствием в тех деяниях, которые мне инкриминировались, какого-либо профессионального нарушения, Сенат прекратил дело. Мои права были восстановлены. Все мои действия по расследованию убийства Ющинского были признаны Сенатом вполне правильными, закономерными и естественно вытекающими из моего стремления «снять клевету с родного народа». Параллельно с сим Сенат затребовал от судившего меня состава Киевской судебной палаты объяснения о допущенных ею по делу извращениях фактов и неправосудном в отношении меня определении. Предстоял на сей раз суд над теми, кто судил и осудил меня. Но суд этот не состоялся, так как все было сметено вихрем разыгравшихся после этого событий. Также не суждено было мне возвратиться к адвокатской деятельности.

С делом Бейлиса у меня связано одно особенно дорогое для меня воспоминание. Это было в первые месяцы войны. Я ехал из Киева в Петербург и разговорился в коридоре вагона со стариком евреем. Старик все время поглядывал в купе, где его место было занято развалившейся во всю длину дивана дамою. У старика разболелись от стояния ноги – и он обратился наконец к бесцеремонной даме, прося ее в очень вежливой форме освободить его место. На это обращение последовала весьма резкая и грубая реплика дамы с ссылкой на то, что ее муж – офицер и сражается за родину, а потому она имеет право на путешествие с удобствами. Когда же старик еврей попытался представить свои возражения и отстоять свое право на место, дама истерически воскликнула: «Ах ты, жид, ах ты, Бейлис»…

Старик спокойно ответил на это: «А вы, мадам, Чеберячка».

Этот ответ старика еврея свидетельствует о том, что частное расследование по делу Ющинского не прошло бесследно. У еврейства был на сей раз простой, прямой и определенный ответ на гнусное обвинение.