Небесный перекресток. Уйти, чтобы вернуться

Каждый день он ездил на кладбище. Садился на скамейку перед могилой брата и спрашивал:

– Ну почему ты так несправедлив ко мне, Рафо-джан? Это ты меня должен был похоронить! Ты! – так он каждый раз начинал свой спор с могилой брата.

Это продолжалось недолго. Дядя Лева ушел ровно через девять месяцев после смерти брата. День в день.

Я сел на ту же самую скамейку перед могилами родных рядом с кустом распустившихся роз и снова погрузился в воспоминания о том дне, когда я должен был быть с отцом, ожидая приезда кирпичей на дачу.

Вернувшись из Агверана и встретившись с встревоженными глазами матери, я сразу понял, что на этот раз дипломатия не сработала, и надежда на прощение унеслась с первыми дуновениями охлаждающего вечернего ереванского ветра. Мама кивнула в сторону гостиной:

– Проходи, он тебя ждет, – а сама задумчиво направилась в кухню.

– Присаживайся. Ну как там Агверан? – удивительно спокойно встретил меня отец. От неожиданности я замялся и не знал, что ответить. Все, что бы я ни сказал, было бы неуместно и несерьезно. – Садись, садись. Я тебе давно хотел одну историю рассказать про твоего деда Седрака.

«Неужели есть такие истории про моего деда, которые я не знаю», – подумал я.

– Это история, наверно, больше про меня, а не про деда, – продолжил отец и посмотрел вдаль, в окно, в сторону седой горы. – Твой дед Седрак служил, как ты знаешь, в штабе Закавказского военного округа. Штаб этот располагался в Тбилиси. Когда дед Седрак получил туда назначение и настал день отъезда, он собрал всю семью и дал каждому из нас наставления. На прощанье он поцеловал всех, погладил голову мне и моему брату Леве, закинул за спину вещмешок и ушел.

Дорога до Тбилиси могла занять до двух дней. Это сейчас можно доехать за несколько часов. А деду Седраку надо было добраться на запряженной лошадьми бричке до Айрума и только оттуда паровозом до Тбилиси. Через два дня он уже предстал перед своим начальством. Как офицер он сразу получил подъемные – две большие буханки хлеба из настоящей белой муки и четыре банки тушенки.

Осмотрев эти деликатесы того времени, он аккуратно положил их в свой вещевой мешок. Хлеб не помещался, и он завернул его в большой платок, перевязав узлом концы, и снова пошел на вокзал. Твой дед Седрак опять сел на паровоз до Айрума, а в Айруме пересел на попутный экипаж до Еревана. Весь этот путь туда и обратно он проделал в своих новых блестящих кирзовых сапогах, которыми успели до крови натереть ноги.

Отец прервал рассказ и перевел взгляд на меня. Я почувствовал ком у него в горле, и было видно, что ему трудно продолжать. Он не спеша налил минеральной воды из запотевшей бутылки в граненый хрустальный стакан, сделал пару глотков, поставил стакан перед собой и стал наблюдать, как пузырьки газа подымаются к поверхности воды.

– Перед нашим кварталом с домами, которые и домами назвать было нельзя, была колонка для воды. В этот день мы с друзьями играли на улице рядом с этой колонкой. Было жарко, а мы потные, но полные энергии и азарта бегали по всему кварталу. В какой-то момент я остановился, чтобы перевести дух, и увидел вдали сквозь расплавленный воздух деда Седрака, направляющегося к этой колонке. Твой дед, тяжело передвигая сапоги, подошел к колонке, остановился. На спине его был вещмешок, в руке большая завязанная узлом котомка с выглядывающими буханками хлеба.

Дед устало несколько раз нажал на рычаг колонки – полилась вода. Он стал жадно пить. Потом он намочил платок и начал вытирать им лицо и шею. Я замер. Что-то непонятное удерживало меня от того, чтобы подбежать к нему. Твой дед взвалил на себя вещмешок, взял котомку с хлебом и пошел в сторону нашего дома.

Единственное, что впечаталось мне в память, это глубокие багровые следы, как вспаханная борозда, на его ладони. Наверно, от сдавливающей тесемки вещмешка, которую он не отпускал двое суток. Я стоял и смотрел, как твой дед медленно удаляется в сторону нашего дома. Меня окликнули ребята, кто-то дернул за рукав, и наша возня на пыльной, жаркой улице продолжилась.

Отец устало вздохнул, но через пару мгновений продолжил:

– Уже вечером, наигравшись, я пошел домой, уверенный в том, что увижу деда дома. Но оказалось, что он пробыл дома недолго, передал бабушке хлеб и тушенку и снова поехал в свою часть. А я не успел даже обнять его. Вот так.

Отец сделал еще пару глотков воды, поставил стакан на стол и посмотрел мне прямо в глаза.

– Сейчас, через пятьдесят лет, единственное, о чем я жалею в жизни, что в тот день не подбежал к нему и не обнял его.

Отец старался спокойно закончить историю, но голос его начал дрожать, на глазах проступила тяжелая влага. Он поднялся и ушел, а я остался один в комнате. Один.

Я всегда и боялся, и уважал отца. Но в тот вечер, после рассказанной им истории, когда отец оставил меня одного в комнате с открытым окном и недопитым стаканом воды, что-то во мне произошло. Что-то пронзительное и большое. Может, именно тогда я осознал. Осознал, что каждое мгновенье, проведенное с родными людьми на земле, не имеет цены. Они бесценны, потому что безвозвратны.

Под розовым кустом был небольшой холмик осыпавшихся лепестков. Я нагнулся, взял их вспотевшей ладонью и стал разглядывать их иссушенную плоть.

В моей жизни еще многое будет, но есть что-то, что уже не вернуть никогда. Это слово «никогда»… Никогда – как темная и бездонная пугающая пропасть.

Я перевернул ладонь, и лепестки, кружа, стали возвращаться на землю. Странно: когда умер отец, это ощущение «никогда» у меня изменилось. Страх перед темной бездной сменился уверенным спокойствием. Объяснимым спокойствием.

Мой взгляд скользит по мраморным плитам надгробий: дед Седрак, бабушка Астхик, мой отец Рафик, дядя Лева и его жена Нева. И мой брат… Арман.

У меня уже давно нет этого детского страха смерти. Может, потому, что мы делаем все, чтобы жизнь продолжалась в родных именах, в новых надеждах – в моем сыне Рафике, в моем брате Мураде, в моих племянницах Лене и Неве, в моем племяннике Леве…

Через полвека после того как янычары увели в вечность того невинного ребенка с его матерью, оставив во дворе окровавленное тело его отца, жизнь и этого мальчика продолжилась. Она продолжилась во мне и в моем имени – Андраник.

Вот они все – ушедшие навсегда. Они рядом, они вместе, они там, куда Вселенная когда-нибудь позовет и меня. А они… они, наверно, терпеливо ждут меня. Это хорошо, когда тебя ждут, терпеливо ждут. Я улыбнулся.

Или когда есть тот, кто тебя проводит туда. То, о чем так сокрушался дядя Лева.

Я сидел на скамейке кладбища. Мне было спокойно.

Шесть дней пролетели как один. За шесть дней Бог создал мир. Порой нам не хватает целой жизни, чтобы создать мир хотя бы у себя в душе.

Снова знойная дорога в аэропорт, выжженные солнцем кусты, нескладные ряды торговых лотков. Крепкие объятия братьев перед скучающим работником контроля, поглядывающим на небольшой портфель на моем плече.

– Ты там не задерживайся надолго, – открытая улыбка брата, – здесь тебя ждут всегда. Всегда.

Самолет оторвался от полосы и стал набирать высоту, в который раз удивляя меня этим феноменом – способностью оторваться от земли. А что, разве наша жизнь не феномен? А каждый из нас не феномен? В жизни меня продолжают удивлять только сами люди и еще эти самолеты.

Под строгим взглядом Арарата самолет стал разворачиваться, выбирая направление в другой город, где меня тоже ждут…

Открывая двери

Только я глаза закрою – предо мною ты встаешь!

Только я глаза открою – над ресницами плывешь!

Особенно волшебным город становился весной. Вместе с ароматами акаций и мимозы, вместе с утренними пересудами голубей и шарканьем страдающих бессонницей дворников в город приходила любовь. Любовь к начинающим зеленеть улицам, к соседям, возвращающимся с ветками вербы, к одноклассницам, к миру, заполненному ожиданием невысказанных признаний. Весной всегда хочется любви.

Вот в один из таких весенних дней больше пятнадцати веков назад царь Вахтанг Горгасал охотился в лесах, раскинувшихся на территории будущего города. Как и любой царь, основным занятием которого помимо царствования были регулярные упражнения в стрельбе из лука и забавы с натренированными соколами, он неизбежно слыл удачливым охотником. И в этот день удача не изменила ему. Царь подстрелил… здесь мнения расходятся: по одним источникам – пестрого фазана, по другим – грациозную лань. Раненое, но еще не испустившее дух животное (или птица) добралось до бьющего прямо из земли источника и упало.

Свита во главе с царем быстро нашла охотничий трофей, а наблюдательного царя заинтересовала не столько добыча, сколько сам источник. Царь был удивлен и температуре воды, и ее странному запаху. Обследовав местность, подручные царя обнаружили еще множество источников с таким же характерным запахом. Царь, приняв всю эту историю с дичью, горячим источником с бодрящим запахом за знак свыше, основал на этом месте город. Относительно названия не заморачивались: «тбили» – по-грузински теплый.

Высокое содержание сероводорода, который придавал источникам специфический запах, явилось причиной непоколебимой убежденности в их целебности. На месте источников построили целый банный квартал. Купола бань, расположенные ниже уровня земли, и сейчас напоминают декорации с планеты Татуин.

Наивный символизм преследовал город с самого дня его основания и проявлялся во всем. Ну разве не символично, что после физического очищения тела есть необходимость пройти и духовное очищение. По соседству с банями, на маленьком пятачке в половину квадратного километра с тюркским названием Майдан, на выбор расположились храмы почти всех религий – мечеть, синагога, православная церковь, армянская церковь.

Удачное географическое расположение, мягкий климат, эклектика стилей, привнесенная многонациональностью, изломанность узких улиц и непередаваемая красота излучины реки, шумная, но неторопливая жизнь – все благоприятствовало тому, чтобы город стал центром культуры, искусства и неспешного предпринимательства.

Город жил и развивался, бережно относясь к религиям и бесцеремонно смешивая языки. Это породило свой городской диалект, свои междометия и, соответственно, свою культуру коммуникации. Язык определяет сознание, поэтому с годами у горожан развился особенный алгоритм мышления, не говоря уже об обычаях, ритуалах и манере поведения. Эта модель поведения настолько глубоко проникла в них, добравшись чуть ли не до генетического уровня, что и сегодня легко узнаваема в специфических деталях, произношении отдельных слов и элементах одежды.

Выраженная театральность, излишняя эмоциональность, простоватый и доступный юмор, врожденная музыкальность и приобретенная плутоватость – описать образ среднего горожанина – задача на первый взгляд не такая и сложная. Но за всем этим фасадом всегда скрывалась поразительная глубина народной мудрости, трепет жажды жизни в любых ее проявлениях и нестерпимое желание выжать из себя все то, что называют человечностью.

Своеобразие условий проживания и системы коммунальных удобств породило культуру дворов, которая сейчас безвозвратно утеряна. Такая культура чрезвычайно увеличивала роль соседей в жизни семьи и в судьбе каждой отдельной личности. Поколение за поколением жители дворов ходили в одну и ту же школу, булочную, кинотеатр, на один и тот же рынок.

В городе все настолько переплелось и смешалось, что для современного европейского сообщества, пытающегося объединить народы, сохраняя их самобытность, то общество могло бы служить недосягаемым эталоном. В Тифлисе нашли свое место и поэты, и художники, и предприниматели, и ловкачи, и беженцы…

С набережной открывался невероятный вид на начавшую зеленеть гору с белым куполом храма. Воздух был настолько прозрачен, что можно было разглядеть, как по склону горы медленно ползут вагончики фуникулера. Может, действительно ничего и не изменилось за этот век? Те же вагончики, та же гора. Оглядываясь, я искал глазами хоть одно знакомое лицо, которое улыбнется и воскликнет:

– Вах, неужели это ты?