Никто любит меня

– Наш маляр-то – молоток. – Владик, усмехаясь, ушёл за перегородку, вернулся с чашкой дымящегося чая. – Одно «здарова» для всех – хоть для нас, хоть для министерства. А он там рисует, ты в курсе?

– Кто рисует? Этот, из министерства?

– Да нет. Боря-блаженный. Я на днях в его каморку ходил, фехральку искал. Так там вся стена измалёвана.

– Чем измалёвана?

– Да людьми какими-то. Красиво, кстати, но жутковато. Ладно, забей. Может, пойдём покурим?

– Бросаю, забыл?

– Ну тогда давай печку чинить. Пока Саныч нам сюда министра не привёл.

Провозились мы в итоге до вечера, когда все нормальные работники – и с вредностью, и без – уже разбежались по домам. Старая футеровка сыпалась, как сухое печенье, и теперь руки, сколько ни мой, зудели от въевшейся керамической пыли. Яростно почёсываясь, мы с Владиком вышли в полутёмный коридор, и пока напарник запирал дверь, я вдруг заметил Борю, вздрогнул от неожиданности.

– Эй, ты чего тут?

Он стоял в полумраке лицом к своей комнатёнке, будто не решался войти. Дёрнул головой в мою сторону – в глазах горел страх.

– Эй, блаженный. Топай домой, – окликнул Владик и сам, подавая пример, направился к выходу.

– Боря! – мягко позвал я. Услышав имя, он снова крутанул головой, уставился настороженно. – Боря, да ты не бойся. Ну ляпнул ты там этому, из министерства – ничего страшного. Саныч за такое не уволит. Максимум, пригрозит.

Боря явно потерял ко мне интерес и снова вытаращился в сторону своей каморки. Дверь была наполовину открыта, свет внутри не горел, в темноте стелился белый сигаретный дым.

– Там у тебя курит кто-то? – удивлённо спросил я и принюхался – куревом вроде не пахло.

– Никто! – вдруг отчаянно, надрывно заорал Боря мне прямо в лицо. На глазах его выступили слёзы. – Никто!

Да уж! Я ведь только пытался его подбодрить, но… Подбадривать женщин и блаженных – дело неблагодарное. Никогда не знаешь, чем обернётся. Я смерил Борю презрительным взглядом и процедил:

– Придурок.

Оглянулся, уже выходя из корпуса на улицу – он стоял на том же месте и смотрел вслед. Неподвижный, отстранённый, будто статуя.

– Чё там? – поинтересовался Владик, когда я его нагнал.

– Да так. Осень – у психов обострение.

Придя домой, я первым делом приоткрыл окно. Когда бросаешь курить, нужно обязательно проветривать табачный дым, намертво пропитавший всю квартиру. Потому что запах этот манит, соблазняет, подначивает поискать где-нибудь наверняка завалящуюся недобитую пачку сигарет.

Борясь с этим подлым желанием, я устроился в кресле, уставился в галдящий телек и, рассеянно почёсываясь, сам не заметил, как уснул. И не просто уснул, а провалился в сон, будто в бездонную пропасть. Маялся там, метался, не находя себе места, не понимая то ли я лежу, то ли лечу. А потом лицо вдруг обожгло порывом ледяного ветра.

Холод просочился под одежду, забегал по телу, словно ощупывал, осматривал, обыскивал. Касался то спины, то груди, то живота, то зада, пока не охватил меня всего целиком, с ног до головы, даже руки зудеть перестали. И вот тогда из темноты проступил белый полупрозрачный дым. Неторопливо, вкрадчиво, почти ласково окутал меня, заструился змеями, заскользил по лицу, потянулся в ноздри. И никакого запаха, даже малейшего. Только холод, причём невыносимый, сковывающий всё на своё пути, абсолютный. Минус двести семьдесят, или сколько там по физике?

Проснулся я только под утро. Дрожа всем телом, выбрался из кресла и скорее захлопнул приоткрытое окно.

* * *

Вторник на работе начался с двух новостей – плохой и очень плохой. Во-первых, свежеотремонтированная печь выдавала максимум сто градусов, а потом отключалась – снова чинить. Во-вторых, Боря-блаженный покончил жизнь самоубийством.

– Все ушли, кроме него, а дело к ночи – вахтёр разбираться пошёл, – возбуждённо тараторила Валя, цеховая табельщица. – Заглянул, а Боря мёртвый лежит. И кровищи лужа – вены вскрыл ножовкой.

– Мы когда уходили, у него там курил кто-то, – вспомнил я. – Дым был сигаретный.

– Не мог у него никто курить, – отмахнулась Валя. – Вы двое последние ушли. А ты, Данька, курить бросаешь, вот везде дым и чудится.

Перед обедом всех собрал Саныч и начал нести пургу в том духе, что «упустили, недоглядели, потеряли парня» и прочее и прочее. Хотел даже слезу выдавить, но не сумел, поэтому резко сменил тон и перешёл к раздаче ценных указаний. Освободившееся помещение велено было расчистить от хлама, полы подмести, окна помыть, стены покрасить. А сделать всё это он доверил мне, Владику и Вале.

Работать начали уже после обеда. Заходить в бывшую Борину каморку никому не хотелось, поэтому первой запустили табельщицу. Однако, пробравшись в глубины комнаты, Валя громко охнула, а потом смачно выругалась, и нам с Владиком ничего не оставалось, как поспешить даме на выручку.

Крови внутри не было. Лишь чистое пятно на грязном полу напоминало теперь о случившемся несчастье. Но табельщица смотрела не на пятно – застыла, уставившись на стену. А там чем-то чёрным были намалёваны десятки человеческих силуэтов. Размытые, все они стояли поодиночке и как будто спиной, утопая в какой-то пелене. Пелена была белой, под каждым силуэтом виднелись буквы. Я подошёл ближе, вгляделся – имена и фамилии. Прочёл несколько – все незнакомые.

– Углём, похоже, рисовал, – неуверенно произнёс Владик. – И мелом.

От рисунка явственно исходило что-то тревожное, больное, рождающее беспричинный страх. Будто здесь, в этой грязной комнатёнке нашим взорам открылось нечто потаённое, запретное, какая-то другая сторона. Хотя и непонятно, сторона чего.

– Спиной стоят, – зачем-то сказал я.

– С чего ты взял что спиной?

– Не знаю. Кажется.

«Повернулись спиной, прячут взгляд неживой», – вдруг пронеслось в голове. Я машинально полёз в карман за блокнотом, но тут же одёрнул себя – не сейчас.

Валя же, как истинный человек дела, не стала болтать попусту, а ушла и вернулась с мокрой тряпкой. Торопливо, почти яростно заводила по стене, стирая силуэты. Работала она споро, явно желая скорее покончить с этим «тёмным» творчеством. Как вдруг замерла с тряпкой в руке и, уставившись в одну точку на стене, позвала: