Записки человека из Атлантиды

Ленинград- География

1975-1983-ой

Илларион родил Кузьму, Кузьма родил Евгения, Евгений родил Тинаиду, Тинаида родила Артема.

Я появился на свет 16 апреля 1975 года на берегах Невы, причем это не лирическая отсылка к «Евгению Онегину». Мой родильный дом располагался на Арсенальной набережной по соседству со знаменитой тюрьмой «Кресты». Возможно, аура пенитенциарного учреждения еще каким-то образом отразиться на моей карме, но в тот апрельский день события складывались наилучшим образом. С некой долей фантазии можно представить, что почти сразу же после рождения я увидел из окна залитую солнечным светом Неву. На улице было очень тепло, ведь иногда природа балует ленинградцев жаркими апрельскими днями в качестве компенсации за многовековую пытку дождями.

Знаменательное событие не обошлось без косяков и шероховатостей. Выбравшись из утробы, я почти сразу же залепил ногой по склянке с раствором, которым новорожденным детям промывают глаза. Хулиганство было истолковано как демонстрация бойцовского характера, но в действительности речь шла о свойственной мне неуклюжести и криворукости (в данном случае, скорее, кривоногости). Дальнейшее мое пребывание в родильном доме прошло без существенных инцидентов, и, видимо, за это я удостоился единственного в моей жизни государственного отличия – памятной медали «Рожденному в Ленинграде».

Дальнейшие три года моей жизни я помню смутно, как в тумане. Известно, что в этот период я тяжело болел и лежал в больнице. Напоминанием об этом служит небольшой шрам у меня на голове. Как мне рассказывали родители, это был след от укола, мол, на макушке у младенца вены более заметны. Понятно, что это звучит утешительнее, чем «нянечка на пол головой уронила».

Мне кажется, что у меня сохранился образ высокой деревянной кровати-вольера, из которой я норовил вылезти при каждом удобном случае. Совершив этот трюк, я направлялся во вторую комнату, где спали бабушка и дедушка, и устраивался в постели между ними. Сегодня подобный фокус любит проделывать моя собачка, что наводит на мысль о близости между нами и братьями меньшими. Второе воспоминание связано с прогулками – я гуляю у ограды Шереметьевского дворца со стороны Фонтанки, играю в песочнице.

Почти все мое детство прошло на задворках знаменитого «Фонтанного дома», дворца графов Шереметьевых. Помимо самого особняка, выходящего на набережную Фонтанки, благородные вельможи возвели между рекой и Литейным проспектом множество различных построек – жилье для слуг, конюшни, театр, доходные дома. Здание, где проживали мои родители, считалось ведомственным домом Института Арктики и Антарктики, но первоначально оно предназначалось для дворовых. В XVIII и начале XIX века у благородных донов было принято набирать певчих из малороссийских владений, поэтому многие наши друзья и соседи по двору имели украинские фамилии – Искры, Стеценко и др. Но в детстве, я, конечно, этого не знал и ни задумывался о своеобразии дворовой этнографии.

Несмотря на то, что по мере укрепления «Открытого общества» большая часть ленинградских дворов обзавелась воротами и кодовыми замками, вы и сегодня можете посетить мою «малую родину». С Литейного проспекта нужно свернуть в арку с надписью «Театр на Литейном», откуда вы попадаете в небольшой дворик с двумя сквериками. Затем по узкому проходу можно перейти во второй, более крупный двор. Справа в здании можно увидеть встроенные гаражи, бывшие каретные. В одном из них некогда стояла наша машина. Слева в одноэтажной постройке были мастерские Арктического института. Прямо расположен небольшой садик, где в советские времена находилась типовая горка-слоник и качели, и по сей день сохранился какой-то вентиляционный выход. Жители окрестных домов называли его «Темным». Из него через железные решетчатые ворота есть проход к саду перед фасадом Шереметьевского дворца. И вот вы на Фонтанке.

Именно здесь я впервые погружался в купель весенних луж и трогал ладонями теплый асфальт летом. Смена листвы на кронах деревьев сада Шереметьевского дворца сообщала о наступлении нового времени года. Увести меня с прогулки было сложно. Когда же удавалось привести меня домой, я в знак протеста ложился в шубе и зимних сапогах на пол коридора, требуя продолжения банкета.

Взросление неизбежно связано с освоением пространства и постепенно передо мной открылись новые рубежи. Я вышел (разумеется, за руку) за пределы двора и, наверное, годам к пяти уже мог описать Ленинград моего детства. На юге он заканчивался Кузнечным рынком и станцией метро «Владимировская». Раз в неделю мы с бабушкой или мамой ходили на базар за покупками, приобретая там, как правило, творог, фрукты и кислую капусту. Дегустация капусты у различных продавцов была целым ритуалом и почему-то она мне очень хорошо запомнилась. Впрочем, на рынке можно было пробовать и все другие продукты, за исключением, наверное, только сырого мяса. «Владимировская» же была для нас ближайшей станцией метрополитена.

На востоке я редко заходил дальше улиц Некрасова и Жуковского. На Некрасова находился овощной магазин, где мы регулярно совершали покупки, театр Кукол, который я, наверное, посетил пару раз в жизни, и парикмахерская. Визит в последнюю был для меня в детстве сущим кошмаром, причем особый ужас вызвали фены-сушилки для волос, в которые надо было помещать всю голову. В их безопасность я не верил ни секунды, и один только вид фена, ассоциировавшегося с адской мясорубкой для мозгов, вызывал у меня истерику.

На Жуковского, почти напротив Мариинской больницы, рядом с некогда существовавшей булочной, располагался магазин марок. Значки и марки я собирал с самого нежного возраста, скорее всего, с подачи родителей, и к подростковому возрасту у меня уже был большой альбом. Профессиональным филателистом я, конечно, не был, поэтому при покупке марок отдавал предпочтение их внешнему виду и тематике. Неудивительно, что в альбоме преобладали вьетнамские, кубинские и мадагаскарские марки с самолетами, кораблями и автомобилями.

Северная граница города пролегала по улице Пестеля, а на западе двумя важнейшими ориентирами служили Манежная площадь и Михайловский сад. Вопреки заветам русской классики именно туда, а не в Летний сад, меня выводили для дальних прогулок. В то время Михайловский сад еще не был перепланирован. Лужайку перед дворцом украшал бюст скульптора Шубина, а детская площадка помещалась около нынешнего итальянского ресторана. Там я часто играл до темноты в кучах опавших листьев. Позднее, после прочтения рассказа Пантелеева «Честное слово», мне почему-то казалось, что несчастный маленький часовой стоял на своем посту именно в этом парке, где-нибудь у павильона Росси. Манежная площадь представляла для меня интерес детским кинотеатром «Родина» и Михайловским манежем, давно уже ставшим Зимним стадионом. В его фойе находились игровые автоматы, посещение которых было обязательным ритуалом при наличии лишних 15 копеек.

Иногда с мамой или бабушкой я предпринимал более дальние экспедиции. Большим праздником были поездки на 15-ом троллейбусе в Таврический сад, где некогда бродил летописец русской революции Суханов. «В Тав’ический, в Тав’ический!» – с энтузиазмом восклицал автор этих строк, не выговаривая букву «р». В «Тав’ическом» той поры было много замечательных объектов, не дошедших до наших дней. Небольшой луна-парк (сейчас на его месте фитнес), павильон с настольными играми, бетонный корабль на пруду, а также эстрада, которую, кстати, можно увидеть и сегодня. До 16 лет я считал себя непревзойденным артистом и оратором, поэтому без малейших комплексов принимал участие в выступлениях и конкурсах для «тех, кому до 12-ти». Позднее, примерно раз в год, меня возили в чешский Луна-парк у Парка Победы или в ЦПКиО на Елагином острове. Каждая такая поездка ассоциировалась у меня с солнечным днем, обязательной порцией мороженого или газировки и позитивным настроением на следующие 12 месяцев. Одним словом, все, как у Стивена Кинга, только без клоунов-убийц.

Регулярно меня брали в гости к родственникам, дабы продемонстрировать «городу и миру» хорошего, маленького мальчика. В основном мы ездили либо к сестре бабушки – тете Асе, либо к сестре дедушки – тете Ляле. Жили они близко друг от друга, одна на Пархоменко, другая на Мориса Тореза, в окрестностях площади Мужества. Тогда эти места получили в народе любовное название – «район еврейской бедноты», что, бесспорно, соответствовало позднесоветским реалиям.

На месте бывшего дачного пригорода Лесное выросли кооперативные и «академические» дома, где жили ученые, адвокаты и врачи, некоторые из которых принадлежали к лицам еврейской национальности. Поскольку моя бабушка по каким-то причинам не переносила метро, мы ездили туда на общественном транспорте: на троллейбусе или пересаживаясь с троллейбуса на трамвай. Дорого занимала почти час, и я воспринимал ее с тем же восторгом, что и воспитанники республики «ШКИД» поездку в Стрельну. Сидя у окна троллейбуса (другие места автор не признает и по сей день), я смотрел, как постепенно расступалась плотная застройка центра, а затем, за железнодорожным мостом, мы оказывались фактически в зеленой зоне. В гостях я, как правило, вел себя хорошо. Пил чай с печеньем, иногда читал стишок и не трогал вещей, стоявших на полках, хотя соблазн был велик. Квартира тети Аси была настоящим собранием антиквариата. Мое особое внимание привлекали часы с кукушкой и маленькая фарфоровая пагода, которая отлично подходила в качестве позиции для солдатиков.

Наконец, третьим маршрутом моего детства была Гатчинская, где находилась самая первая квартира Рыкманов в Ленинграде. Тогда там жила моя прабабушка Эстер или, как я ее называл, бабушка Фира. До Гатчинской мы ехали на 34-ом трамвае, который тогда шел по Белинского, останавливался у цирка на Фонтанке и дальше двигался на Петроградскую сторону, к Крестовскому острову. Обстановку квартиры я помню очень смутно. Это была большая коммуналка на первом этаже, с длинным коридором – вот, пожалуй, и все, что я могу о ней написать.

Хотя для многих хорошим тоном является любить Васильевский остров, я всегда отдавал предпочтение Петроградской части с прекрасными зданиями в стиле модерн, которые не оставляли меня равнодушным даже в самом раннем детстве. Ну и к тому же здесь, на площади у памятника Добролюбову был замечательный игрушечный магазин, где мне купили большого деревянного коня на колесиках, который мог издавать страшное ржание посредством веревочки и колечка. Помню, как с чувством глубокого удовлетворения я вез его домой, а потом несколько лет самозабвенно его ломал.

Внутри границ «Ленинграда Артема Кирпиченка» находился ряд достойных упоминания объектов, которые регулярно удостаивались моего посещения. Когда сегодня горожанин или турист видит на улицах Питера вывески с цифрами «с 1878-ого, с 1998-ого, с 1954-ого… года» он должен знать, что в большинстве случаев его вводят в заблуждение. Большая часть этих магазинов или кафе появились год назад и обречены на исчезновение еще через полгода. В советское время городские объекты, действительно, существовали годами.

Прежде всего, отмечу, что, в отличие от прочих городов Советского Союза, в которых я побывал, в Ленинграде было много хороших и вкусных кафе. Для меня на первом почетном месте, конечно же, стояла легендарная пирожковая на углу Литейного проспекта и улицы Белинского, в двух залах которой можно было попить кофе со сгущенкой, вкуснейший говяжий бульон, а также полакомиться сочнями, жареными пирожками с мясом, пирожками с яблоком, капустой и другой вредной для желудка выпечкой. Эта пирожковая в урезанном виде просуществовала до начала 00-хх, пока до нее не дотянулась невидимая рука рынка. Еще одна пирожковая располагалась на углу Литейного и Некрасова, ее я помню по неплохим слоеным пирожкам с мясом. Третья пирожковая моего детства была частью пресловутого «Сайгона», на углу Загородного и Невского проспекта. Там я бывал гораздо реже из-за ее удаленности, вечной толпы и сомнительной публики, пугавшей ребенка.

О существовании ныне знаменитой пышечной на Желябова (Малой Конюшенной) я даже не догадывался. В детстве я ходил в другую пышечную, располагавшуюся на набережной Фонтанки между улицей Марии Ульяновой и Щербаковым переулком. Стоит напомнить, что помимо пышек, в пышечных предлагали и неплохие сосиски, которые я, правда, не ел. Какой смысл ходить в пышечную и заказывать там сосиски?

Более изысканные яства можно было попробовать в кафе на Толмачева, где регулярно предлагали желе со сливками и профитроли. Изредка там можно было полакомиться с изюмом и запечённой корочкой гурьевской кашей, которую приготавливали в горшочке.

Наконец, пару раз в год мама водила меня в кафе «Север» на Невском. Не следует путать это заведение с одноименной кондитерской, хотя они находились в одном здании. «Север» был именно кафе-рестораном, даже с отдельными кабинетами, где каждый год мы заказывали одно и тоже: бульон с «аппетитными блинчиками», профитроли и кофе глясе. Данное чудесное заведение прекратило свое существование практически одновременно с СССР, и я не знаю других кафе, где подавали такие вкусные блюда.

Из прочих памятных мест моего детства я бы отметил здание Пассажа на Литейном с легендарным центром спорттоваров и несколькими книжными магазинами. И сегодня там каким-то чудом уцелела «Академкнига», но мы чаще посещали центр подписных изданий, где выкупали книги за макулатуру, и магазины книг на иностранных языках, где мама приобретала англоязычные учебники.

Позади Пассажа находится сад, последний уголок некогда огромного Итальянского парка XVIII века. В нем я тоже иногда гулял и даже ходил на каток, нелепо балансируя на двухполозных коньках. Сегодня на месте катка, разумеется, построено жилье для «лучших людей».

Еще ближе к Невскому проспекту располагался тир, где за несколько копеек можно было пострелять из пневморужья. Это было дешевое, но не очень удобное для ребенка развлечение из-за размера оружия и сложности его заряжания.

Ну и, наконец-то, был Невский, сиявший огнями даже в самые темные дни. Хотя каждый дом не подсвечивался, атмосфера вечного праздника и динамики создавалась переливающейся рекламой кинотеатров – «Колизея», «Октября» и др. Главный проспект столицы всегда резко выделялся на фоне прочих, относительно слабоосвещенных улиц.

Ленинград – Воспитание

1975-1985 гг.

Вернемся же к процессу моего взросления в условиях советской «тоталитарной» системы. Мать воспитывала меня по Бенджамину Споку. В чем это выражалось, я не знаю, но о моих первых годах сохранилась целая тетрадь компромата с убийственной информацией типа «Тёма сказал, что хочет быть девочкой». Ну и вот как это звучит сегодня в стране, где даже актеры гей-порно не снимают крестики? Иногда я плохо себя вел, и меня наказывали – ставили в угол, куда я несся добровольно и с песнями. Больше минуты я в углу не задерживался. Серьезной угрозой был приход «дранцев», от которых я прятался в стенной шкаф. Однажды, через пару минут после этого предупреждения, раздался звонок в дверь, и несчастного ребенка пришлось отпаивать валерьянкой.

Свободное время я коротал за играми, просмотром телевизора и чтением. К удовольствию родителей к книгам я пристрастился довольно рано. Помимо обычных русских и зарубежных сказок, в читательский набор советского дошкольника входили стихи и переводы Маршака, книжка «И грянул бой!» об учениях Советской армии, а также рассказы эстонского писателя Эно Рауда про Сипсика, которые я безумно любил. Интересно, что в моей тогдашней библиотеке было несколько детских книг, изданных в Финляндии на русском языке, которые для меня покупали в упомянутом выше магазине на Литейном. Как и сегодня, финская печатная продукция отличалась великолепной полиграфией. Из периодики я предпочитал не «Звезду» и «Ленинград», а «Мурзилку» с «Веселыми картинками». В последнем я запомнил замечательный комикс про Спартака, который по виноградным стеблям свил щиты для воинов и лестницы, спустился с Везувия в тыл римлянам и разбил их на голову. На этом история восстания рабов в изложении для дошкольников заканчивалась, и мне оставалось тешить себя иллюзиями, что зловредная Римская империя после этого пала.

Насколько я помню, с самых ранних лет меня интересовали три темы. Несмотря на отсутствие в семье профессиональных военных и милитаристских традиций, я очень любил все, что связано с военным делом и военной историей. Когда мне не хватало игрушечных пистолетов и пулеметов, я делал себе ружья из ножек выброшенных сломанных стульев. Я не мог пропустить ни одного фильма «про войну». Долгие часы я проводил в поисках книг на военную тематику, но тут меня ждало сплошное разочарование. Кровожадные инстинкты в позднем Советском Союзе не поощрялись. Книг, связанных с армией и оружием, было очень мало, да и фильмы были больше посвящены «мирному труду советских воинов». За все 16 лет жизни в СССР я только один раз видел солдат с оружием, перебегавших мост рядом со стрельбищем в Васкелово. Я не ставил под сомнение миролюбивую политику партии и правительства, но испытывал острый информационный голод.

Присутствие по соседству института Арктики и Антарктики направляло мой взор в сторону торосов, айсбергов и неведомых океанов. Фамилии Амундсена, Скотта, Папанина и Нансена были мне хорошо знакомы, а иногда я любил листывать роскошно изданное собрание сочинений французского путешественника и подводника Жака Кусто. В саду Шереметьевского дворца, как раз у флигеля, где сегодня работает ахматовский выставочный центр, стояли будившие воображение «газики», снегоходы и другое арктическое оборудование. А в углу «темного» сада много-много лет лежал огромный морской буй. Одно время я убеждал себя в том, что это забытая в ленинградском дворе летающая тарелка пришельцев.

Наконец, третьей увлекавшей меня темой был космос. От детской книжки «Есть ли вода в Море Дождей?» я плавно перешел к огромному тому Голованова «Дорога на космодром» и еще в третьем классе носился с чертежом космолета на ультразвуке. За год до этого я вызубрил формулу Дрейка по определению количества планет с разумной жизнью в нашей галактике. То, что в XXI веке я полечу в космос, казалось мне само собой разумеющимся. Забегая вперед, замечу, что многие современные российские коммунисты подобно мне хранят просроченные билеты на космолеты. Правда, агитпром подготовил мне еще одно разочарование. Советское образование и пропаганда были очень научными и рационалистичными. За громкими словами о полетах в другие миры следовали длинные пассажи о скорости света, перегрузках, течении времени и прочих сложностях, действовавших на меня как ушат холодной воды. Вера, что мы не одиноки во вселенной, сочеталась с разоблачением слухов о НЛО и высмеивании западных публицистов, наживающихся на этой теме. Это вызывало огорчение и неудовлетворение. Озеро Лох-Несс не прокормит знаменитое чудившие, снимки снежного человека – фальшивки, катастрофы Бермудского треугольника – печальное стечение обстоятельств. Все это было верно, разумно и логично, но вызывало чувство неудовлетворенности. В конце 1980-хх на этом будут активно паразитировать СМИ, работавшие на Реставрацию.

Разумеется, как любого ребенка из советского среднего класса, меня натаскивали на гения и вундеркинда. Уже в четыре года я мог произнести английские слова dog, cat, bad, bag. На последующие 20 лет мой прогресс в языке Шекспира застыл примерно на этом этапе. Если верить маминым записям, меня также водили на бальные танцы в Дом пионеров на Фонтанке, но милосердная память, видимо, полностью стерла этот кошмар из моей головы. Ну и как можно было обойтись без уроков игры на пианино! В течение трех лет дядя Гриша Розенфельд учил меня владеть этим музыкальным инструментом. К несчастью, у меня совершенно не было слуха, и когда я играл «Погоню» из «Неуловимых мстителей», то бил по клавишам так, как будто заколачивал гвозди.

Чуть позже меня стали записывать в кружки при Дворце пионеров. Здесь тоже все было не гладко. Для спортивных секций я не подходил. Ведь они были нацелены на подготовку олимпийских чемпионов, а не на развлечение деток. Так, перед отбором в секцию фехтования, кандидатов просили прыгнуть туда обратно через скамью. Некоторых из них спрашивали, являются ли они левшами. Что означало это слово я не знал, но твердо решил, что если мне зададут этот вопрос, то скажусь левшой. К сожалению, меня даже не удостоили вопросом. В яхт-клуб меня не приняли из-за очков. Одним словом, в профессиональном спорте меня поджидало сплошное разочарование. Наблюдать как прыгают, бегают и играют в футбол другие мне всегда было страшно скучно. Из спортивных шоу я смотрел только закрытие Олимпиады-80 в Москве и несколько футбольных игр «Зенита» в 1984 году, когда команда стала чемпионом СССР.

В технические кружки я записывался, но ходил не более двух раз. Меня раздражало, что в секции ракетостроения на первых занятиях вырезали дурацкие поделки из картона, запускаемые при помощи резинок, вместо того, чтобы немедленно начать строить ракеты на Марс.

В целом же моделирование было одним из любимых хобби моего детства. Ему я предавался дома, на даче и в саду Шерметьевского дворца. В то время он был закрытой ведомственной территорией, но я – сын и внук двух сотрудников ААНИИ – все-таки попадал на его территорию. Сад тогда был другим. По его центру проходила широкая аллея, завершающаяся стелой с именами сотрудников института, погибших в годы войны. Чуть в стороне от аллеи можно было видеть бюст Амундсена, подарок норвежских полярников советским коллегам, а совсем рядом со входом во дворец стояла белая ваза на гранитной тумбе. Около нее на скамейке сидел я и клеил подводную лодку «Северянка».

1975-1986 гг

Ленинград-Пери-Соколинское-Выборг – Быт

Несмотря на любовь к прогулкам и путешествиям, я все-таки рос очень домашним ребенком. Окруженный любовью и заботой единственный сынуленька попадал в зону комфорта сразу же переступив порог квартиры. Мы жили в 34-ом доме по набережной реки Фонтанки. Сегодня это Литейный проспект 51. Первые три года моей жизни прошли в двухкомнатной 11-ой квартире, но потом мы получили еще одну комнату, совершили обмен и переехали в трехкомнатную 20-ую квартиру в том же доме. Две комнаты квартиры выходили в сад Шереметьевского дворца, еще одна комната – в маленький дворик с помойными баками, который все так и называли – «помойка». Сначала я жил в одной комнате с мамой, но когда мне исполнилось пять лет была сделана перестановка, в результате которой мама получила комнату с видом на мусорные баки, бабушка с дедушкой обосновались в гостиной с окном в сад, а вторую комнату – напротив будущего Музея Ахматовой – получил я. В остальном все было просто – санузел раздельный, дом кирпичный, рядом с метро, центр.

Зачем я пишу такие подробности? Просто для информации, что не все советские дети росли в бараках, «хрущевках» и коммуналках. Из всех друзей моего детства в коммунальной квартире жил только один человек.

«Повседневная жизнь советской семьи» в конец 70-хх – начале 80-хх годов ХХ века была вполне патриархальной и буржуазной. Мой дед и мама шли в институт, благо работа находилась в том же дворе. В 18.00 они возвращались домой и все садились обедать. Бабушка вела хозяйство и накрывала стол. Я почему-то отлично помню огромную дедушкину кружку с компотом, которая всегда ждала его прихода. После позднего обеда родители смотрели телевизор или читали «толстые» журналы – «Знамя», «Нева», «Октябрь», «Новый мир». Иногда мама с переменным успехом пыталась что-то шить на немецком «Веритазе». В целом, такая идиллия органически смотрелась бы и в XIX веке.

Как правило, дед сидел во вращающемся кресле у письменного стола и много курил. Иногда он находил время и для меня. Вместе мы учили «Евгения Онегина», которого дед знал наизусть, а я освоил до слов «Как денди лондонский одет, он наконец увидел свет…». Порой вместе мы мастерили модели, причем изготовление самых сложных элементов, конечно, было не моей заслугой. Голос дед повышал крайне редко, для этого я должен был сделать что-то немыслимое. Но его слово было окончательным и бесповоротным.

С мамой я главным образом изучал английский, ходил в кафе «Север» и иногда отправлялся на прогулки в более дальние парки. Практически все остальное время я проводил с бабушкой, на которой, собственно, и держался наш дом. Вместе мы прогуливались в саду, ходили по магазинам и сочиняли различные истории, которые должны были способствовать развитию моего воображения. Традиционно сюжет начинался со слов: «Мы стояли на мосту, радио слушали, а какая-то свинья кошелек наш скушала…» А дальше я описывал ход событий на свое усмотрение.

Пожалуй, единственное неприятное воспоминание моего раннего детства – это обязательный послеобеденный сон. Я никогда не засыпал днем и просто мучился час в постели.

Летом как минимум на месяц семья выезжала на дачу. До исторического материализма горожане бежали из городов дабы спастись от зловонных миазмов ранних индустриальных мегаполисов. В дальнейшем рациональные мотивы данной миграции были забыты, и граждане СССР придумывали различные сомнительные объяснения своего бегства из городов. Одни делали это «ради здоровья», другие «для работы на огороде и сбора грибов». Мне кажется, что летняя миграция уже заложена в подсознание россиян, как нерест у рыб.

Первой нашей дачи в Громово я не помню. Как мне рассказывали, там было очень холодно и шумно, поскольку мы снимали дом у шоссе. Какое-то смутное воспоминание у меня осталось от дачи в Бергардовке, на которую мы ездили на такси. Пусть читателя не шокирует этот хруст нарезного батона – как я узнал позднее, тарифы на такси в СССР не менялись почти двадцать лет. А вот третью дачу в Пери я запомнил уже довольно хорошо. Несмотря на юный возраст, я, кажется, неплохо социализировался среди местной молодежи, а также волочился за слабым полом, не пропуская ни одной девочки младше 14 лет. Еще в Пери я гладил козу, валялся в стоге сена и боялся пугала на соседнем участке. Неподалеку от Пери находился военный городок, где мы покупали продукты, включая потрясающе вкусные ватрушки.

В Пери было хорошо, но в Соколинском – лучше. Единственный недостаток этой деревни заключался в ее удаленности: чтобы попасть туда, надо было ехать на электричке до Выборга, а затем еще минут двадцать трястись в автобусе.