Знак четырех. Собака Баскервилей

Знак четырех. Собака Баскервилей
Артур Конан Дойл

Азбука-классика
Английский врач и писатель сэр Артур Конан Дойл известен всему миру как непревзойденный мастер детективного жанра, автор множества произведений о гениальном сыщике Шерлоке Холмсе и его верном друге докторе Ватсоне. Классические переводы этих рассказов и романов, делавшиеся давно и множеством разных переводчиков, страдают известными недостатками: расхождениями, пропусками, откровенными ошибками. Вашему вниманию предлагаются романы «Знак четырех» и «Собака Баскервилей» в новых переводах, выполненных Людмилой Бриловой и Сергеем Сухаревым – мастерами, чьи переводы Кадзуо Исигуро и Рэя Брэдбери, Фрэнсиса Скотта Фицджеральда и Чарльза Паллисера, Томаса Де Квинси, Германа Мелвилла и других давно стали классическими.

Артур Конан Дойл

Знак четырех. Собака Баскервилей

© Л. Брилова, перевод, 2018

© С. Сухарев, перевод, 2018

© А. Ломаев, иллюстрация на обложке, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2018

Издательство АЗБУКА®

Знак четырех

Глава I

Наука дедукции

Шерлок Холмс взял с каминной полки пузырек, открыл изящный сафьяновый несессер и достал из него шприц для подкожных инъекций. Длинными, нервными и очень белыми пальцами насадил на шприц тонкую иглу и закатал левый рукав. Помедлив, задумчиво всмотрелся в свою мускулистую руку, до самого запястья испещренную бессчетными следами прежних уколов. Потом вонзил острие, вдавил до упора крохотный поршень и со вздохом глубокого удовлетворения откинулся на спинку кресла, обитого бархатом.

Трижды в день на протяжении многих месяцев я был свидетелем этой процедуры, но так и не смог с ней свыкнуться. Напротив, день ото дня это зрелище раздражало меня все больше, а по ночам я терзался угрызениями совести из-за того, что мне не хватало духу протестовать. Снова и снова я давал себе клятву выложить все, что у меня накипело на душе, однако холодный и бесстрастный вид моего компаньона не позволял даже и помыслить, будто в обращении с ним допустима хотя бы малейшая вольность. Я по опыту знал, сколь выдающимися способностями он наделен и каким властным характером обладает, а потому робел и терялся, не решаясь ему перечить.

Однако на этот раз – то ли благодаря выпитому за ланчем бургундскому, то ли в приливе особого раздражения, вызванного крайней невозмутимостью Холмса, я вдруг почувствовал, что терпению моему настал конец.

– Что сегодня, – вопросил я, – морфий или кокаин?

Холмс неспешно отвел глаза от раскрытой им старопечатной книги с готическим шрифтом:

– Кокаин. Семипроцентный. Хотите попробовать?

– Ни в коем случае! – резко ответил я. – Я еще не вполне окреп после афганской кампании. И не могу подвергать свой организм излишней нагрузке.

Видя мое возмущение, Холмс усмехнулся:

– Вероятно, Ватсон, вы правы. Допускаю, здоровью это на пользу не идет. Тем не менее я обнаружил: инъекции настолько мощно подстегивают и проясняют умственную деятельность, что побочное их воздействие совершенно несущественно.

– Но подумайте, Холмс, – с горячностью продолжал я, – какой ценой вы за это расплачиваетесь! Может быть, возбужденный мозг и начинает усиленно работать, но процесс этот ненормален и пагубен: он ведет к перерождению нервных тканей – и в итоге к непоправимому слабоумию. Вам ведь известно, какая плачевная реакция потом наступает. Право же, игра не стоит свеч. Годится ли ради минутного удовольствия рисковать утратой мощного ума, которым вы одарены? Помните, что я говорю с вами не только как приятель, но и как медик: я в некоторой мере отвечаю за состояние своего подопечного.

Обиды Холмс не выказал. Наоборот, сложил пальцы домиком и оперся локтями о ручки кресла, как заинтересованный собеседник.

– Мой ум, – произнес он, – бунтует против застоя. Дайте мне задачу, дайте работу, самую головоломную тайнопись, самый запутанный случай – и я буду чувствовать себя как рыба в воде. Тогда и смогу обходиться без искусственных стимуляторов. Но мне невыносима скука рутинного существования. Я жажду умственного подъема. Вот почему я избрал для себя именно такую профессию – или, вернее, создал ее, поскольку в мире я единственный.

– Единственный частный детектив? – поинтересовался я, вскинув брови.

– Единственный частный детектив-консультант, – ответил Холмс. – Я последний и высший апелляционный суд в области расследований. Когда Грегсон, Лестрейд или Этелни Джонс заходят в тупик – а это, между прочим, их нормальное состояние, – дело предлагают рассмотреть мне. Я изучаю данные как эксперт и выношу суждение специалиста. В подобных случаях я не притязаю на славу. Мое имя не упоминается ни в одной газете. Сама работа и удовольствие оттого, что нашлось поле для применения моих способностей, – вот главная моя награда. Но вы уже немного знакомы с моими методами работы по делу Джефферсона Хоупа.

– В самом деле, – подхватил я с воодушевлением. – Я был поражен, как никогда в жизни, и даже описал все это в небольшой брошюре под несколько причудливым названием «Этюд в багровых тонах».

Холмс грустно покачал головой:

– Я просмотрел эту брошюру. Откровенно говоря, не могу вас с ней поздравить. Детективное расследование представляет собой – или должно представлять – точную науку, и описывать его нужно холодно и без эмоций. Вы попытались внести в повествование романтические краски, а это все равно как если бы вы вставили в пятую теорему Евклида историю с любовными страстями и тайными побегами.

– Однако романтическая история там была, – возразил я. – Я не мог вольно обращаться с фактами.

– О некоторых фактах следует умолчать – или, по крайней мере, излагая их, соблюдать разумное чувство меры. В этом деле только одно заслуживало упоминания – занятное аналитическое рассуждение, идущее от последствий к причинам, благодаря которому мне и удалось разрешить загадку.

У меня вызвала досаду критика книги, которую я для того и написал, чтобы сделать приятное Холмсу. Признаюсь также, что меня раздражало его эгоистическое требование посвящать каждую строку моего сочинения исключительно его особому методу. За годы, проведенные на Бейкер-стрит, я не раз замечал, что под хладнокровной наставительной манерой моего компаньона таилась толика тщеславия. Впрочем, я ничего не ответил и продолжал, сидя на месте, поглаживать свою раненую ногу. Некогда ее пробила пуля из джезайла, и, хотя былая рана не мешала прогулкам, при каждой перемене погоды она начинала ныть.

– Недавно моя практика распространилась и на Континент, – сказал Холмс спустя некоторое время, набивая свою старую вересковую трубку. – На прошлой неделе у меня консультировался Франсуа ле Вийяр, который, как вам, вероятно, известно, с недавних пор выдвинулся в первые ряды французской детективной службы. Он обладает свойственной кельтам мгновенной интуицией, но ему недостает точных знаний, а без этого вершин искусства не достичь. Дело касалось завещания – и в определенном смысле представляло интерес. Я обратил его внимание на два сходных случая – в тысяча восемьсот пятьдесят восьмом году в Риге и в тысяча восемьсот семьдесят первом в Сент-Луисе. Это подсказало ему верное решение. Сегодня утром я получил письмо, в котором он выражает благодарность за содействие.

С этими словами Холмс перебросил мне смятый листок бумаги иностранного производства. Я пробежал его взглядом: изобильные выражения восторга были пересыпаны такими словами, как magnifiques[1 - Великолепные (фр.).], coup-de-maitres[2 - Мастерские достижения (фр.).] и tour-de-force[3 - Подвиги (фр.).], – свидетельство пламенной благодарности француза.

– Он обращается, словно ученик к своему наставнику, – заметил я.

– Да, он переоценивает мою помощь, – небрежно бросил Холмс. – Ле Вийяр сам наделен незаурядными способностями. И обладает двумя из трех качеств, необходимых для идеального сыщика. Он умеет наблюдать и владеет искусством дедукции. Ему не хватает знаний, но время это поправит. Сейчас он переводит мои скромные труды на французский.

– Ваши труды?

– А разве вы не знали? – с усмешкой спросил Холмс. – Да, я, грешным делом, написал несколько монографий. Все они касаются узких вопросов. Вот, к примеру, одна под названием «О различиях пепла от разных сортов табака». В ней я перечисляю сто сорок сортов пепла от сигар, папирос и трубок с приложением цветных иллюстраций. Эта тема постоянно всплывает в криминальных расследованиях и порой имеет чрезвычайную важность как ключ к разгадке. Если вы, к примеру, способны с уверенностью заявить, что некое убийство совершено человеком, который курил индийский лунках, это явным образом сужает область вашего поиска. Для опытного взгляда между черным пеплом трихинопольского табака и белым пушком «птичьего глаза» разница такая же, как между картофелем и капустой.

– У вас удивительный дар подмечать мельчайшие детали, – вставил я.

– Я придаю им важность. Вот моя монография об изучении следов, с заметками о снятии отпечатков при помощи гипса. А вот еще: небольшое занятное исследование о том, как профессия человека влияет на форму его руки, с приложением линотипических иллюстраций: ру`ки кровельщиков, матросов, пробочников, наборщиков, ткачей и гранильщиков бриллиантов. Для детектива, обладающего научным складом ума, этот вопрос представляет громадное практическое значение, особенно в делах, связанных с неопознанными трупами, или для выяснения прошлого преступников. Но я утомил вас рассказом о своем хобби.

– Ничуть, – горячо возразил я. – Все это мне очень интересно, особенно с тех пор, как я имел возможность наблюдать практическое применение вашего метода. Но вы только что говорили о наблюдении и дедукции. Наверняка одно в какой-то степени предполагает и другое.

– Да нет, вряд ли, – ответил Холмс, привольно раскинувшись в кресле и выпуская из трубки густые голубые клубы. – К примеру, наблюдение показывает, что нынешним утром вы посетили почту на Уигмор-стрит, а дедукция сообщает, что там вы отправили телеграмму.

– Верно! – воскликнул я. – Справедливо и то и другое. Но должен признаться, не понимаю, как вы об этом догадались. Сходить туда я решил неожиданно и никому об этом не говорил.

– Проще некуда, – отозвался Холмс, хмыкнув при виде моего удивления. – Все до нелепости ясно, и объяснение было бы излишним; впрочем, этот пример поможет провести границу между наблюдением и дедукцией. Наблюдение говорит, что на подошве ваших ботинок имеется красноватая глина. Как раз напротив почтовой конторы на Уигмор-стрит раскопали мостовую, выбросили наружу глину, и, если вы хотите попасть в контору, ее не миновать. Она имеет особый красноватый оттенок, который, насколько мне известно, по соседству нигде не встречается. Вот все, что касается наблюдения. Прочее – область дедукции.

– Но как с помощью дедукции вы узнали о телеграмме?

– Прежде всего, я знал, что писем вы не писали, поскольку все утро просидел напротив вас. Заметил также в открытом ящике вашего письменного стола несколько марок и пачку открыток. Стало быть, для чего вам отправляться на почту, как не для того, чтобы послать телеграмму? Устраните все прочие факторы, и то, что остается, должно быть истиной.

– В данном случае это действительно так, – ответил я, немного подумав. – Вы правы, дело более чем очевидно. Не сочтете ли вы меня назойливым, если я подвергну ваши теории более серьезному испытанию?

– Напротив, – ответил Холмс, – ваше предложение избавит меня от повторной дозы кокаина. Я с удовольствием рассмотрю любую задачу, которую вы мне предложите.

– Вы как-то заметили: редко бывает так, чтобы человек, который ежедневно пользуется каким-то предметом, не оставил на нем отпечаток своей личности – отпечаток настолько явный, что опытный наблюдатель сумеет извлечь из него выводы. Вот часы, которые недавно перешли в мою собственность. Не будете ли вы так добры высказать свое мнение о характере и привычках их прошлого обладателя?