Маракотова бездна

Теперь всё наше внимание было поглощено удивительными новыми ощущениями. Кабинка медленно опускалась в океанские глубины. Светло-зелёная вода превратилась в тёмно-оливковую. Потом цвет её сгустился, стал удивительно синим, и этот густо-синий постепенно перешёл в тёмно-пурпурный. Мы спускались всё ниже, ниже: тридцать метров… шестьдесят… девяносто… Трубки действовали превосходно. Мы дышали свободно и естественно, как на палубе. Стрелка глубиномера медленно двигалась по светящемуся циферблату. Сто двадцать… сто пятьдесят… сто восемьдесят метров…

– Как вы себя чувствуете? – прорычал тревожный голос сверху.

– Как нельзя лучше! – крикнул в ответ Маракот.

Но свет убывал. Теперь наступили тусклые серые сумерки.

– Остановитесь! – распорядился Маракот.

Мы перестали двигаться и повисли на глубине двухсот десяти метров ниже поверхности океана. Я услыхал щёлканье выключателя, и нас залил золотой свет, который выходил сквозь боковые иллюминаторы и посылал длинные мерцающие лучи в окружающие нас водные пустыни. Прильнув лицом к толстому стеклу, каждый у своего иллюминатора, мы увидели зрелище, невиданное ещё ни одним человеком.

До сего времени глубинная жизнь океана была известна только благодаря отдельным рыбам, которые были слишком медлительны, чтобы увернуться от неуклюжего трала, или слишком глупы, чтобы не угодить в невод. Теперь же мы видели удивительный подводный мир таким, каков он есть на самом деле. Океан оказался гораздо населённее земли. Огромные морские пространства, расстилавшиеся перед нами, не уступали Бродвею в субботу вечером, Ломбард-стрит перед праздничным днём. Мы уже прошли те верхние слои, где рыбы либо бесцветны, либо обладают настоящей морской окраской: ультрамариновой сверху и серебряной снизу. Здесь были создания всевозможной окраски и формы, все, какие может породить море. Нежные лептоцефалии проносились сквозь туннель света, как ленточки из серебра. Медленно изгибалась змееобразная мурена – вьюн морских глубин; чёрный морской ёж, в котором только и есть что колючки да рот, глупо глазел на нас. Порой подплывала каракатица и смотрела на нас человечески-зловещими глазами, мелькала какая-нибудь цистома или глаукус, оживляя всю сцену, подобно цветку. Огромная лошадиная макрель свирепо налетала на иллюминатор, пока не появилась тёмная тень акулы, – и макрель исчезла в её раскрывшейся пасти.

Доктор Маракот сидел с записной книжкой на коленях, заносил в неё свои наблюдения и безостановочно бормотал.

– Что это? Что это? – слышал я. – Да, да, химера мирабилис Майкла Сарса. Подумать только, а вон там лепидион, но, насколько я могу судить, новый вид. Заметьте этого макруруса, мистер Хедли: его окраска отличается от тех, которые попадаются нам в сеть.

Один лишь раз он был застигнут врасплох – когда длинный овальный предмет промелькнул с большой быстротой сверху мимо его окна и оставил позади себя вибрирующий след, тянувшийся как нитка. Признаюсь, я был озадачен не меньше доктора. Загадку разрешил Билл Сканлэн.

– Сдаётся мне, этот простак Джон Свинни опустил свой лот рядом с нами. Решил, видно, напомнить нам, что мы не одни.

– Верно, верно! – сказал, улыбаясь, Маракот. – Новый род глубоководной фауны, мистер Хедли, – с проволочным хвостом и свинцом на носу… Но конечно, им необходимо производить промеры, чтобы держаться над нашей подводной мелью. Всё идёт хорошо, капитан! – крикнул он. – Продолжайте спуск!

И мы опять пошли вниз. Маракот выключил электрический свет, и всё снова погрузилось в полную темноту, светился лишь фосфоресцирующий циферблат глубиномера, который отмечал наше погружение. Мы чувствовали движение только по лёгкому покачиванию. И лишь движущаяся по циферблату стрелка с несомненностью показывала нам, в каком ужасающем, в каком непостижимом положении мы находимся. Теперь мы были на глубине трёхсот метров, и воздух в кабинке становился спёртым. Сканлэн открыл кран вытяжной трубки, и дышать стало легче. Когда стрелка показала четыреста пятьдесят метров, мы остановились и вновь осветили океанскую глубь. Какая-то большая тёмная масса прошла мимо нас, но мы не могли определить, была ли это меч-рыба, или глубоководная акула, или же какое-нибудь чудовище неизвестной породы. Доктор поспешно выключил свет.

– В этом наша главная опасность! – сказал Маракот. – В глубине водятся такие существа, которым так же легко уничтожить эту бронированную комнату, как носорогу – пчелиный улей.

– Может быть, это киты? – спросил Сканлэн.

– Киты могут забираться и на бо?льшую глубину, – ответил учёный. – Об одном гренландском ките известно, что он утянул около мили каната перпендикулярно вниз. Но кит уходит так глубоко, только когда он ранен или сильно напуган. Это могла быть гигантская каракатица, они встречаются на любой глубине.

– Ну, каракатица небось слишком мягка. Ей нас не продолбить. Но вот смеяться-то она будет, если всё же ухитрится сделать дыру в никелированной стали „Мерибэнкса“.

– Тела их, может быть, и мягки, – ответил профессор, – но клюв большой каракатицы способен продолбить насквозь железный брусок. Один удар этого клюва может просверлить иллюминаторные стёкла толщиной в три сантиметра с такой лёгкостью, словно они сделаны из пергамента.

– Весёленькое дельце! – воскликнул Билл.

Наконец мы почувствовали, что остановились. Толчок был таким лёгким, что мы узнали об остановке, лишь включив свет и увидав вокруг кабинки покойно свернувшиеся кольца каната. Они представляли опасность для наших воздушных трубок, так как могли их запутать, и после приказа Маракота канат подтянули вверх. Циферблат отметил пятьсот сорок метров. Мы неподвижно лежали на вулканическом хребте на дне Атлантики.

II

В то время мы, вероятно, все чувствовали одно и то же. Не хотелось ни двигаться, ни наблюдать. Нам хотелось просто спокойно посидеть и постараться осмыслить происходящее – ведь мы находились в самом центре одного из величайших океанов мира. Но скоро странные видения вокруг кабинки привлекли нас снова к иллюминаторам.

Кабинка опустилась на густые заросли водорослей („Cutleria multifida“, – определил их Маракот), жёлтые плети которых покачивались вокруг нас под давлением глубоководного течения, совсем как ветви деревьев под ветром. Они были не настолько длинны, чтобы закрыть окружающий вид, но огромные листья их цвета тёмного золота, колыхаясь, проплывали перед иллюминаторами. Под водорослями можно было различить тёмную вязкую массу грунта, так густо усеянную маленькими разноцветными существами – голотуриями, осундиями, ежами и ехинодермами, как весной в Англии берега рек усеяны первоцветом и гиацинтами. Эти живые цветы морских глубин, то ярко-красные, то тёмно-пурпурные, то нежно-розовые, сплошь устилали угольно-чёрное дно. Там и сям из выступов подводных скал вырастали гигантские губки, изредка проносились рыбы – обитатели более верхних слоёв воды, мелькая, как разноцветные искры, в лучах наших прожекторов.

Как зачарованные смотрели мы на это феерическое зрелище, когда по телефону донёсся встревоженный голос:

– Ну как вы себя чувствуете на дне? Всё ли благополучно? Не оставайтесь слишком долго: барометр падает и мне это не нравится. Достаточно вам воздуха? Нужно ли вам что-нибудь?

– Всё в порядке, капитан! – весело откликнулся Маракот. – Мы не задержимся. Снабжаете вы нас всем чудесно. Комфортабельно, как в каюте. Распорядитесь потихоньку двигать нас вперёд.

Мы вступили в область светящихся рыб и, потушив свет, в абсолютной темноте, где даже светочувствительная пластинка могла бы висеть часами и не запечатлеть ни единого ультрафиолетового лучика, с величайшим интересом наблюдали жизнь фосфоресцирующих обитателей океана. Как будто на фоне чёрного бархата, медленно проплыли блестящие искорки: казалось, это идёт ночью большой пассажирский пароход, выбрасывающий потоки света через иллюминаторы. У некоторых чудищ были светящиеся зубы, пылавшие в полном мраке, у других – длинные золотистые усы, у третьих язычок пламени качался над головой. Повсюду, насколько хватало глаз, мерцали блестящие точки, и каждое животное спешило по своим делам, освещая себе путь, – ну точь-в-точь таксомоторы на Стрэнде в час театрального разъезда.

Потом мы снова зажгли свет, и доктор стал обозревать морское дно.

– Мы опустились на огромную глубину, и всё же недостаточно глубоко, чтобы увидеть характерные породы низших слоёв океана, – сказал он. – Но ничего не поделаешь. Может быть, в другой раз, с более длинным канатом…

– Типун вам на язык! – взвыл Билл. – Бросьте и думать об этом!

Маракот улыбнулся:

– Ну, вы скоро привыкнете к этим глубинам, Сканлэн. Ведь этот спуск не последний…

– Чёрт знает что! – возмутился Билл.

– Да, привыкнете, и это вам покажется не опаснее, чем спускаться в трюм „Стратфорда“. Вы увидите, мистер Хедли, что дно здесь, насколько мы можем рассмотреть его сквозь плотный слой животных и губок, состоит из пемзы и чёрного базальта, а это указывает на вулканическое происхождение этого хребта. Пожалуй, это вполне подтверждает моё первоначальное предположение, и мы действительно находимся над вершиной древнего вулкана, а Маракотова бездна, – он произнёс эти слова с явным удовольствием, – не что иное, как его внешний склон. Мне пришло в голову – и это будет весьма любопытно – медленно двигать нашу кабинку до края бездны и посмотреть, какая там геологическая формация. Я надеюсь увидеть обрыв невероятной глубины, уходящий перпендикулярно вниз к самому дну океана.

Этот опыт казался мне опасным: кто знает, насколько крепок наш канат, выдержит ли он, если мы попадём в сильное подводное течение. Но когда дело шло о научных исследованиях, Маракот не думал об опасности. Я затаил дыхание, когда лёгкое содрогание стальной кабинки, раздвигавшей длинные плети колыхавшихся водорослей, показало, что канат натянут крепко и тащит нас за собой. Канат блестяще выдержал нашу тяжесть, и с постепенно возрастающей скоростью мы стали скользить по дну океана. Маракот, с компасом в руке, отдавал по телефону распоряжения переменить направление или подтянуть кабинку повыше, чтобы перескочить через препятствия.

– Базальтовый хребет вряд ли больше двух километров в ширину, – объяснил он. – По моим соображениям, пропасть расположена западнее того места, где мы опустились. А если так, то мы очень скоро доползём до неё.

Мы беспрепятственно скользили над вулканическим плато, поросшим золотыми водорослями и сверкавшим тысячами фантастических красок.

Вдруг доктор схватил трубку телефона.

– Стоп! – закричал он. – Мы на месте!

Внезапно нам открылась чудовищная пропасть. Жуткое место, такое увидишь разве что в ночном кошмаре! Блестящие чёрные грани базальта круто обрывались вниз, в неизвестное. По краю пропасти росли мохнатые водоросли, как растёт папоротник на краю обрыва где-нибудь на поверхности земли; за этим колышущимся, точно живым, бордюром шла гладкая блестящая стена бездны. Мы не знали, сколь широка эта пропасть, ибо даже наши сильные прожекторы не могли одолеть мрака. Мы зажгли мощный сигнальный фонарь Люка и направили вниз сильный сноп параллельных лучей. Они падали в бездну всё ниже и ниже, не встречая препятствий, пока не затерялись в непроглядном мраке.

– Поистине поразительно! – воскликнул Маракот, и на его худом лице появилось радостное выражение. – Нечего и думать, что такую глубину можно найти ещё где-нибудь. Существует пропасть Челленджера в восемь тысяч метров у Ландронских островов, есть открытая „Планетой“ пропасть в десять тысяч метров близ Филиппин и ряд других, но, по всей вероятности, Маракотова бездна совершенно исключительна по крутизне спуска и представляет тем больший интерес, что она укрылась от наблюдений всех гидрографических экспедиций – а их было немало, – составлявших карту Атлантики. Едва ли можно сомневаться, что…

Он замер на полуслове, и на лице его застыло выражение любопытства и удивления. Мы с Биллом бросились к иллюминатору и окаменели при виде поразительного зрелища. Какое-то крупное животное поднималось к нам из глубины по световому туннелю. Оно было ещё далеко и освещено слабо, и мы едва могли различить огромное чёрное тело, медленными хищными движениями поднимавшееся всё выше и выше. Оно загребало каким-то непонятным образом и вот уже, тускло отсвечивая, появилось у края пропасти, и теперь, при ярком свете, мы смогли его рассмотреть. Это было существо, неизвестное науке, но в нём был ряд особенностей, известных каждому из нас. Это чудовище, слишком длинное для гигантского краба и слишком короткое для гигантского рака, больше всего походило на морского рака: две огромные клешни торчали у него по бокам, а пара тяжёлых громадных усов вибрировала над чёрными, круглыми злыми глазами навыкате. Панцирь светло-жёлтого цвета в окружности метра три, а в длину, не считая усов, чудовище было не меньше десяти метров!

– Поразительно! – воскликнул Маракот, лихорадочно черкая в записной книжке. – Глаза на подвижных члениках, эластичные суставы – род Сrustaceae, вид неизвестен. Crustaceus Maracoti. Почему бы и не так, а?

– Чёрт с ним, с его именем! Ей-ей, оно лезет прямёхонько на нас! – закричал Билл. – Слушайте, док, а не лучше ли нам выключить свет?

– Одну минутку! Только набросаю его очертания! – воскликнул натуралист. – Да-да, теперь тушите.

Он щёлкнул выключателем, и мы снова очутились в непроглядной тьме, прорезаемой фосфоресцирующими точками, пролетавшими, как метеоры в безлунную ночь.

– В жизни не видал более мерзкой скотины, – проворчал Билл, вытирая пот со лба. – Чувствуешь себя как наутро после попойки.

– Он и в самом деле страшен на вид, – заметил Маракот, – но, вероятно, ещё страшнее иметь с ним дело и испытать силу его клешней. Однако в стальной кабинке мы в полной безопасности и можем наблюдать его в своё удовольствие…

Только он произнёс эти слова, как по внешней стенке точно киркой ударили. Потом царапанье, скрежет и новый удар…

– Слушайте, ему хочется к нам! – в ужасе закричал Билл. – Нет, право, надо было написать на дверях: „Посторонним вход запрещается“.